- Что преподает?
- Математику.
- Любит, наверное, свой предмет?
- Любит.
- Тогда жена твоя - четкий человек, потому что предмет, которому она учит детей, отличается точностью.
- Да, она такая.
- А ты тоже точен по отношению к ней?
Яверу и в голову не приходило, что Тигр так, окольными путями сообщит ему о завершении "сходки".
- Я?.. - он стал заикаться.
Тигр не стал продолжать начатый разговор, а обратился к прошлому, к далеким, давним временам:
- Не скажу, в каком веке конкретно, но знаю, что когда-то очень давно было у нас пять библиотек, назывались они то ли школой, то ли академией. Там хранились книги дороже золота, изучали все науки, а во главе всех наук стояла математика, из-за точности своей. Тот, кто не знал хорошо математики, считался безграмотным, даже если другие предметы знал наизусть.
- Я тоже забыл эту дату, но мне кажется, что это должен быть седьмой век, - в разговор вмешался Зверь, причем он не кичился, не хотел просто показать свою осведомленность. Воры очень много читают: их дело - есть и спать, так что без книги их не увидишь. К тому же у них крепкая память. Они никогда не забывают того, что видели хоть раз, их память, как архив, в котором слой за слоем откладывается все, что они слышат, видят, читают и, когда надо, быстро находят там необходимое. - И поэт Низами, знающий все тайны земли и неба, - продолжал он, - обогатился знаниями благодаря этой академии, только вот описательность и яркие краски - его собственные, от природы.
Помолчали. Когда в таких ситуациях вдруг замолкают голоса, человеку кажется, что даже воздух от страха прячется, а сам ты находишься в море, вцепившись в обломок погибшего корабля. Мрак окутал водную гладь, нигде в небе нет ни пятнышка света, из небесной дали слышны лишь звуки плача. Иногда на лицо, на голову тебе капают оттуда горячие слезы и, если бы не ветерок, выжгли бы они, как кислота, те места, куда падают. И уже как реальность воспринимаешь то, что свет перевернулся - небо на земле, а земля - на небе, не станут же люди оплакивать своих мертвых на небесах. Услышав рыдания, у тебя уже не остается сомнений в том, что когда матери, невесты и сестры, белыми руками убрав с лиц своих черные пряди волос, до крови расцарапали свои белые лица, мир перевернулся... Даже если увидишь все верно и точно, не осознаешь этого, решишь, что над головой у тебя, действительно, земля, и воздух ее не удержит, и она всей тяжестью своих гор и скал упадет на тебя...
Явер вдруг вскочил и кинулся не к двери, а к "северу", ударившись о стену. Он не упал, но зашиб колено. Боль иглой пронзила мозг, поворочалась там, как будто оттуда надо извлечь желтую колючку чертополоха, а пока ищут ее, колят и колят иглой, раздирая кожу и мясо.
Эта боль вернула на прежнее место небо и землю Явера, когда он увидел, что Тигр и Зверь смотрят на него сверху с легким удивлением, точно они знали и были готовы к тому, что некое высокое строение должно рухнуть и сравняться с землей. Видел он и то, как посмотрели они друг на друга все объясняющими взглядами, они не ускользнули от него, заметил также, как они однозначно смежили веки, как бы подтверждая одну и ту же мысль - "да, это так".
Явер немало встречал в преступном мире тех, кто под гнетом тяжести душевного состояния оказывался как бы не в себе. Скольких из них сгрызли думы, лишив душевного покоя. Неопытный шофер останавливает машину на спуске, она летит, разбивается и перед глазами - нескончаемым потоком гримасы погибших. Их не забыл Явер. Он понял, что теперь тоже находится вне реальности, не в себе, и верхние это почувствовали.
Он вернулся на свое место и сел, потирая колено.
Зверь, придвинувшись к краю, свесил ноги так, что голова Явера оказалась между ними:
- Ты точен?
Ответить было нетрудно, Явер уже пришел в себя и знал их реакцию, если он заявит, что "точен", поэтому он не стал кидаться вброд, а словно бы перекинул мост через это глубокое "ущелье":
- Не сказал я ей.
Вопрос "почему" в чьих-то устах, наверное, мог бы прозвучать достаточно тонко, но из горла Зверя он вырвался бычь ревом.
- Почему?
- Пусть живет в надежде, пока не услышит.
- Очень любишь ее?
- ... и детей и ее тоже...
- Третьего еще не назвал?
- Нет, она заподозрила бы неладное, разволновалась, беременна ведь...
Через "кормушку" бросили еще одну "ксиву". Явер поднял ее без приказа и отдал Зверю. Тот прочитал, откинувшись назад и передал Тигру.
Явер же в это время лихорадочно вспоминал, что еще такого он совершил, что приписалось к его грехам, и пытаясь заранее найти лазейку для оправдания. Но, услышав, что они собираются писать в ответ, облегченно и глубоко вздохнул, ему хотелось дышать так еще и еще, как будто воздух в камере вот-вот кончится, и каждому достанется лишь то, что он успеет вдохнуть.
Он поспешно проговорил "и детей тоже", но ничего не сказал про жену, она сразу же, безусловно, подразумевалась. Слова его прозвучали так, как будто это было очень важно для всей его последующей жизни и ничего дороже и необходимее в ней он уже не найдет. Теперь он будет жить отдельно от Мирасты, бесенка-дочери Шафаг, от только-только научившегося ходить сына Афага и пока еще безымянного третьего, что явится для них подталкивающей силой к тому пределу, за которым борьба за выживание беспрерывна и ежечасна. Явер должен был вытащить их из своей грязной жизни, должен беречь и лелеять в себе все, связанное с ними, хранить, как богатство, которое может быстро истаять из-за большой нужды в нем, его не трогаешь, а только разглядываешь, любуешься красками, насыщаешься вкусом, тем и бываешь сыт. Этим он будет дышать с петлей на шее, готовой затянуться в любую минуту...
Тут Явер почувствовал, что мозг его остывает, леденеет лоб, и все существо его покрывается холодным потом. Он ощущал, как где-то далеко, в темноте, во мгле, что заполнила его изнутри, сверкнула, заиграла молния, оставив за собой слабый желтоватый отблеск. Он превратился во флаг, который поначалу затрепетал, заволновался, как флаг на едва показавшейся вдалеке мачте корабля. По мере того, как корабль приближался, стал виден сверкающий, залитый светом плот, который он тянул за собой. Плот этот, с движением корабля, светлыми волнами растекался по морю мрака, смерть меняла свой цвет, яркими складками разливаясь по миру, пела песни счастья. Явер видел, что в мире том есть села и города. Все реалии реального мира присущи и ему. И самому Яверу видится он не отсюда, не с конца своей жизни, не со своего заката. Он находится там, на плоту, в то свое время, когда Мираста вышла на улицу из соседнего двора в коричневом школьном платье, белом фартуке и красном галстуке. На ней были белые носочки, виднелись коленки, при каждом шаге подпрыгивала грудь, толстая коса поигрывала между лопатками. У нее такие густые брови, такие длинные ресницы и большие глаза! Белки их как сметана, как блюдца со сливками, а зрачки - как ягоды черного винограда.
- Ты чья дочь?
Мираста, стараясь сдержать смех, улыбнулась:
- Агабаджи.
- Какой Агабаджи?
Верхняя губа ее дрогнула, она опустила голову, словно чего-то стесняясь, и ответила:
- Дворнички Агабаджи.
- Ты - хорошая девочка... Очень хорошая!.. Лучшая из лучших!..
Она подняла голову. Лицо ее сияло, как подрумянившаяся на огне кукуруза.
- Да? - спросила она и пошла, помахивая сумкой, потом оглянулась и добавила: "А я тебя знаю..."
- Эй! - крикнул ей вслед Явер, так как не знал ее имени.
Она остановилась, вертя сумкой то туда, то сюда. Явер догнал ее и спросил:
- Тебя как зовут?
- Мираста.
- Какой класс?
- Десятый.
- Вечером буду ждать тебя.
Мираста засмеялась и пошла, снова остановилась, словно хотела, чтобы Явер прочел ответ у нее на лице.
- Я никогда не видел тебя, Мираста!..
Мираста с врожденным кокетством повела глазами, чуть склонив набок голову, перекинула косу на грудь, опустила веки, стыдливо прикрыв зрелость и привлекательность глаз.
- А я тебя видела много раз. Ты - Явер. Тебя все боятся, а я - нет.
- Где тебя ждать?
- У нас дома!.. - ответив, Мираста опять, откинув голову, рассмеялась и голубем полетела прочь, смешиваясь с толпой сверстников....
Только в то утро Явер и видел мир зеленым, цветущим, с реками и родниками. Он был совсем другим, мир без стариков, и живущие в нем не ждали ни смертей, ни потерь. Здесь на болезни, несчастья, нужду, голод был наложен запрет. И казалось, что мир этот никогда не изменится, всегда будет оставаться таким зеленым-презеленым...
Уже три дня, как Явер был в "отпуске". Только этой ночью ночевал он дома, и то придя пьяным после полуночи. После трех лет отсутствия это было первое утро, когда Явер вышел на свою улицу: кого-то нужно было просто увидеть, кое-скем свести старые счеты, кому-то намять бока (тем, кто в его деле дал лажные показания). Они же, откуда-то узнав, что Явер стоит на улице, не выходили. Им в тот день повезло, потому что Явер пошел за Мирастой и до самого вечера потом у него уже и в мыслях не было сводить с кем-то счеты. Вечером, не пробыв на улице и пяти минут, он вошел во двор Мирасты.
Здесь было три квартиры. Те, что по бокам, были вдвое больше средней. Это и была квартира Мирасты.
Во дворе дети помладше играли с мячом, а постарше сидели рядом с родителями. Кто читал, кто слушал, о чем говорят взрослые. Двор недавно был полит, и на почерневшем асфальте поблескивали небольшие лужи. В каждой из них отражался свет лампы, висевшей над дверью Мирасты.
Когда Явер вошел во двор, то свободно, кто как, сидевшие мужчины подобрались, женщины схватились за сердце, а дети замерли, глядя на их побледневшие лица.
Не постучав, не спросив разрешения, Явер отодвинул белую простыню, которой была занавешена дверь, и вошел в дом Мирасты. Соседи тут же разбежались по своим квартирам, женщины увели детей, нашептывая им, что это "головорез". У одного из соседей была одышка, так он, прикрывая рот рукой, тоже быстро убрался восвояси, чтобы в его кашле Яверу, не дай бог, не почудилось бы: "Эгей! Что ты там делаешь?" Явер бросится тогда наружу, и кто тогда перед ним устоит, даже с пистолетом и ножом, не говоря уже о безоружных.
Дети в ожидании крика, который должен был поднять в доме Мирасты "головорез", приросли к месту, а соседи, каждый шаг которых обычно был слышен, теперь точно съехали отсюда.
В этой тишине Явер спросил у Агабаджи: "Как дела?" Она поняла это как "Где работаешь?" и отвечала: "Дворником на Коммунистической."
- Довольно далеко отсюда, - сказал Явер.
На лице Агабаджи не было ни морщинки. Когда она улыбалась, на щеках ее появлялись ямочки. У Мирасты были такие же, только материны словно прятались в тени, а у нее сияли, как небольшие чашечки с медом.
- Меня не так дорога утомляет, - говоря, Агабаджи посмотрела на дочь, указывая ей на что-то, - как те ненасытные утробы, что чужое поедают, от них и грязь на улицах, а у того, кто ест свое, откуда столько, чтобы еще выбрасывать.
В небольшой их комнате стояло две кровати. Над одной из них было прибито старое, но еще не выцветшее одеяло. В углу - тростниковая полка, тесно заставленная книгами, в основном, учебниками. В другом углу стоял шкаф, как будто из общежития. У одной из его неоткрывающихся дверок стояла тумбочка. Большое окно, занавешенное белым тюлем, выходило во двор.
Мираста подала матери с Явером чай.
В маленькой кастрюле был приготовлен обед, на крышке ее лежала ложка и пахло мясом. Видимо, Мираста после школы зашла к матери на работу, взяла у нее денег и сходила на базар. В неглубокой тарелке на тумбочке лежали фрукты, несколько груш и яблок. Фрукты были отборными, без единого пятнышка, видимо, продавец, глянув на девушку, постарался ей услужить.
Явер привык пить чай горячим, делая сперва маленький глоток, как бы пробуя его и готовясь выпить весь стакан. Но теперь он проглотил его в два глотка и поднялся. Вынув из бокового кармана пачку сотенных купюр, он оставил себе одну из них, остальные бросил на стол и собрался уходить. Агабаджи встала.
- Сынок... - она осеклась, когда Явер оглянулся, не стала продолжать начатое, а перевела разговор на другое, - Мираста к твоему приходу приготовила обед, поешь с нами...
Явер понял все, что она хотела сказать, все, что не договорила, все, что укрылось за этими словами, что было у нее на сердце: "...Забери свои деньги! Кто ты такой, чтобы давать мне их? А может, на сохранение даешь их мне? Но с каких это пор ты хранишь здесь деньги? Знаю, почему ты это делаешь. Мирасте ведь всего шестнадцать, а тебе - тридцать, она чуть ли не в дочери тебе годится. Боится она тебя, вот и заискивает перед тобой, а ты уж решил, что нравишься. Сам - бродяга, из тюрьмы не вылазишь, хочешь и дочь мою несчастной сделать? А девушка - что цветок, вдохнешь его аромат он и увянет, а увянет - кому уже нужен? Найди себе ровню, они, вон, на базарах, вечерами перед гостиницами крутятся. Ну, какой из тебя семьянин?! Повторяю: девочка от страха так вьется перед тобой, а тебе кажется, что любит она тебя. Во-первых, Мираста в этом пока еще ничего не понимает и к тому же она столько наслушалась о тебе от соседей."
Явер глянул на Агабаджи, она стояла молча, то переплетая пальцы, то потирая ладони, как от холода.
Не попрощавшись, он вышел.
На следующий день Явер преградил Мирасте дорогу, когда та возвращалась из школы:
- Пойдем со мной.
Мираста, важничая и гордясь тем, что у нее такой защитник, оглядывалась по сторонам, словно демонстрируя это посматривавшим на них одноклассникам.
- Пойдем, - ответила она, - пойдем, куда хочешь, я только маме скажу. Теперь я ничего не боюсь.
- Зачем говорить маме? До вечера еще далеко.
- Нет, я должна сказать, - капризно возразила она.
- Ты все рассказываешь маме?
Они шли рядом, шли туда, куда хотела Мираста. Девушка была очень довольна: на этой узкой улочке никто не задевал их, не преграждал им дорогу, наоборот, все сторонились или сворачивали на другую сторону.
- У меня только мама и еще... Я в жизни от них ничего не скрою.
- Кто это "и еще..."?
Мираста загадочно улыбнулась :
- Не знаешь?
- Откуда мне знать, если ты не говоришь?!
Мираста прыснула от смеха:
- Не скажу, сам догадайся.
Явер не стал больше настаивать, выспрашивать, почувствовав, что речь идет о нем самом.
Тогда на улице, среди людей, он дотронулся до ямочки у нее на подбородке. Ему показалось, что руку его обожгла горячая капля меда, ничего подобного он не встречал и не испытывал до сих пор, и никогда больше не встретит, ищи он хоть сто лет.
Они не нашли Агабаджи на работе, и какая-то женщина с балкона пятого этажа сказала им, что она давно ушла, нездоровилось ей. Мираста потянула Явера за руку:
- Пойдем к маме.
Явер промолчал.
Мираста положила руку ему на плечо, которое было гораздо выше ее головы, прислонилась к нему и прошептала:
- Пойдем.
Явер не стал говорить ей, что мать твоя видеть меня не может, она и заболела из-за того, что я приходил к вам вчера. Человек, который глотает свои слова, не высказав их, ест себя изнутри.
Он снова достал из кармана денег и, положив их в сумку Мирасте, сказал:
- Я провожу тебя до дома и вернусь.
Мирасте подумалось, откуда у него столько денег, ведь вчера он себе почти ничего не оставил. Она была уверена, что будь у него с собой эти деньги вчера, он отдал бы и их. Значит, это заработано сегодня. Мираста не спросила, где он работает, ей и в голову это не пришло, она даже не представляла, насколько опасен его промысел. Конечно, она была наслышана о его прошлом, о том, за что он был арестован, но сейчас ни за что не поверила бы в то, что он взялся за старое: разве станет бросаться в огонь человек, который вчера только вышел из тюрьмы?! Может, это его сбережения, что хранит он у себя дома?
Мираста и сама не понимала, почему так легко и просто, как по праву ей принадлежащие, берет она эти деньги, даже не сказав "спасибо". Она даже не задумывалась над этим "почему?", не искала на него ответа, предполагая, что поступает правильно. Ведь те, что поступают правильно, никогда об этом не думают. Человек задумывается над тем, что его беспокоит, а если он не задумывается, значит, и беспокоиться не о чем.