- Ну, на Гледунь пароходы переведут!
- Сперва надо камни сорвать. Хым... А камней-то в русле мно-ого.
- Да, ведь, ежели золото?
- Хым... хым...
Тут подошел к ним Пыжик, принес звезду, что на памятнике стояла, нашел под угором, - разбита в куски. Учинила на празднике пакость чья-то рука.
Так и взвился Василь Петрович с места:
- Сказывай, кто?
Затолокся Пыжик на месте, замолол языком заика, - не язык во рту, а шубный лепень.
- А хто, а хто! Х'оврю, не видел!
Совсем расстроился от этого Василь Петрович:
- Эко, дико племя, дьяволы! Узнать бы, кто! А?
Повертелся Пыжик, засипел опять:
- Я так валю се дело на парней. Любое им, х'оврю, любое дело поозоровать-то. Х'они свернули.
Знал Василь Петрович Пыжика, не дельной мужик, выскакивать завсегда охоч, а без толку.
- Ты видал?
- Не видал, х'оврю, а знаю.
- Знаю! Знал индюк индейку, да и то обознался!
- А я думаю, - сказал Аврелыч, - не старички ли наши накапостили маленько? Ночью в расхожую шумели больно.
- А-а! С этих-то вот станется. Все ругались, что, мол, жидовскую звезду, а не крест поставили. Они, некому боле!
Тут согласился и Пыжик:
- Тоды, х'оврю, может и они.
Пригрозился председатель, поднес кулак Пыжику:
- Дознать бы, который - поводил бы козла за бородищу. Башку отвернуть не жалко!
VI
Как ушел Пыжик, сказал Аврелыч председателю секретно:
- Слышь, Баляса будут звать.
- Ну? - так и вскинулся председатель.
- Идет такая говорь.
- Приедет ведь грабитель-то, учует поживу жадина.
- Хым... а ты не пущай!
- Как его не пустишь, Гледунь ведь не загородишь, а и загородишь тайболой проскочит, россомаха. Испакостит деревню, оберет глупый народ, напортит тут делов - потом ищи, спрашивай.
Советовались долго Аврелыч с председателем и порешили сходку кликнуть, охотников договорить пойти на зверя облавой. А Баляса посоветовал Аврелыч не пускать своей властью. Наказали на Устью с верным человеком сказать, что не велит исполком ему ездить на Шуньгу, хоть бы и звали, дорога ему закрыта, так бы и знал.
Составили тут Василь Петрович с Аврелычем протокол и кликнули вскоре на сходку, и Василь Петрович тот протокол читал. Не особо грамотен председатель, а завернул протокол круто.
Помянуто было в протоколе, что "шел на нас белый генерал Миллер и с ним иностранные державы, но нет, - мы устояли и выставили отряд лыжников, которых все белые ужасались. То теперь смешно, граждане-охотники, знать суеверия и бояться медведей. Но забирайте желающие свои берданки, надобно того медведя убить".
Как прочитал протокол Василь Петрович и все молчали, вышел тут важно Епимах Извеков. Он повел на председателя чуть глазом и сказал - усмехнулся:
- Дело не в том. Ты его ружьем не возьмешь, слово надо. Пастух поскотину изгадил, надобно новый опас. Без колдуна как изладишь?
- Эх, эх! - затоптался с досады Василь Петрович. - Вот дурман! Вот дурма-ан!
И не то обидно, что верит человек в колдуна, а то обидно - говорит-то как важно, да глазом поводит.
- Опасом ты дело не изладишь. Генерал Миллер не вреден и генерал Топтыгин не вреден будет. Понадеемся только, люди, на себя да на свой цельный бердан. Один у нас есть верный опас - я его вам скажу. Как встрел медведя, скажи: "да здравствует Советска власть", и пали зверю в межглазье. То будет верное дело.
Смех прошел по народу, как шалоник - ветерок переменный по тайболе. Вышел еще Аврелыч, сказал слово Епимаху:
- Ну, медведя-то ни крестом, ни клятвой не сгонишь. Поест скотину-то, Епима-ах!
Прищурился, задрожали мелким трепетанием опаленные реснички, дернул стриженой губой и хмыкнул.
Вышел тут опять Епимах Извеков, уперся прямо на Аврелыча, сбить хотел:
- Библею читал, в бога веришь? Про насыл двенадцати медведей пророка Елисея в селение знаешь? Ага! Надо бы разуметь.
- Дураки одни поверят! - засмеялся Василь Петрович.
Тут сказали сразу председателю, что звери приходят не спроста, а в наказание да вразумление, согрешили, значит, и пастух испакостился, без нового опаса что поделаешь. А исполкому лучше молчать, зачем вот иконы в клеть вынесли, - может, за то и страдаем. Советска власть - в квашню нечего класть. При царе, при Николашке ели белы каравашки, а завелся исполком - всю солому истолкем.
Пошли перебирать старое, давно уже забытое - Василь Петрович только рукой помахивал. Так поговорить надо - пускай поговорят.
Поджал тут губы Епимах, помолчал еще, переслушал всех и опять вышел:
- Дураки, говоришь? Разных партий люди есть. Кто во что верит, тот по своей вере и дурак.
Усмехнулся:
- Ты вот богобоец, что бога убил, а есть богобоец, который бога боится. Слово-то, вишь, однакое, а люди-то разные выходят и друг дружку за дураков считают. Вот ты и растолкуй.
- Не пусти туман! - осердился Василь Петрович. - Ну, как охотники, кто пойдет на зверя?
Вызвался для примера Аврелыч.
- Давай! Давай! - подживлял других председатель. - Выходи еще кто?
Никто больше не вышел. И засмеялись мужики:
- В зад-те поветерь!
А ночью утихла Шуньга в страхе. Ходил все зверь поблизку, ревел на всю тайболу, что увезли недоеденную добычу, назад свое требовал. И скот тревожно мычал в хлевушах, бился твердо рогами в стену, и собаки рычали под крыльцами, и кошки мяучили в подпечках.
Слушали звериный злой рев бабы и крестились, читали шопотком молитвы, отженил бы лесного шатуна богородичный святой покров.
Мертво было на деревне, только и слышно, как глухая, старая Маланьюшка поет свои древние песни. Торкает ногой зыбку, скрипит под матицей гнуткий очеп, поет колыбайки тоненьким голоском Маланьюшка, прилюлькивает, как маленькая нянька:
Лю-лю-лю, спи да спи!
Ходит сон под оконь, дремка по терему.
У!
Спи, рожоное дитя, я жонить буду тебя,
Вот у белого царя, как у куроптя.
А!
Сна нет у старой, вот и качает, скребет ногтями голову да томится в зевотине. Зверя-то не слышит, а зверь все кругами ходит, - то дальше, то совсем будто поблизку.
Потом уж начали в исполкоме палить из ружья - Василь Петрович в окошко из клети не мало зарядов выпустил - и отошел зверь в тайболу, испугался.
VII
На Шуньге люди живут рано. Со светом еще приплыли мужики с промысловой избы. Был на Шуньге богат осенний лов, лодку за лодкой выпруживали мужики на берег семгу и пластали тут же на каменьях. Приходили погреть над костерком озябшие, в крови и чешуе руки.
Вся деревня выбежала на берег. Бабы развешивали на стерлюгах сырые сети и ветер хлопал звонко деревянными плавками, как в ладони. Ребятишки совались под ноги рыбакам, выпрашивали белые, в кровавых прожилках рыбьи
пузыри, дрались, ревели. Шуньгинские несытые псы волочили по каменьям длинные рыбьи черева, слизывали с камней начисто густые черные комья крови, рычали злобно, по-волчьи.
Тут откуда ни возьмись и приткнулся под берег на своей лодочке с носком, обитым белой жестью, сам матерой колдун Илья Баляс. Побежали к нему все навстречу.
- Уж спасибо, не заставил ждать, дедушко! От зверя ночь не в сон была.
Вытащил Баляс лодку на берег и подмигнул всем:
- Ужо, отведу дурака!
Был Баляс горбач, плечи коромыслом, голова большая с котел, глаза собачьи, косые, подмигивают на все стороны, морда хитрая - в ужимочках, в мелких морщинках.
Подошел сперва к костерку погреть руки. Костерок весело трещал и сеял дымом на все стороны, ело глаза, воротили все на сторону лица. И посмотрел зорко колдун на сваленную грудой серебряную, еще дрожавшую в смертной судороге рыбу. Причмокнул завидно:
- Ой, богато седни ловили! То я привел вам щастье.
И выбрали тут мужики рыбину покрупнее, поклонились старику подарочком:
- Прими, дорогой, без отказу.
Взял без отказу колдун и на деревню все пошли, пропускали его наперед для почету.
Как чайку попил, велел сразу звать стариков, со стариками пошел на поле сделать отпуск.
Вышли на полосу, к опушке, где тайбола стоит, как древний высокий тын, тут остановились. Вышел колдун наперед, стал лицом к медвежьему логу, бросил шапку наземь, раскинуло ему сразу ветром сивую редкую бороденку.
И завопил Баляс тонким голосом:
- Сколько есть ножей?
Закричали старики врозь:
- Семь... осемь... двенадцать...
И опять завопил Баляс тонко, с подвизгом:
- Вотыкай во-земь!
Втыкали старики в колючках пустой полосы по-черен все свои двенадцать охотничьих ножей и стояли тихо, сбились на круг.
Уткнул Баляс носом в чашку, клонился все ниже темной гладкой плешью, резал в чашке воду кривым сточенным ножишком, читал два долгих заклятья на волка и на медведя.
Доносило мужикам те страшные слова:
- Встану не благословесь, выду не перекрестесь, с'ызбы не дверьми, со двора не воротами, выду я, выду во чисто поле...
Было пусто поле и ровным гулом несло с тайболы и смотрел на стариков откуда чей-то тайный мохнатый глаз. Летел по полю холодный осенний ветер, казалось, дымились головы у стариков и черным дымом куталась голова Епимаха Извекова.
Шел к концу Балясов отпуск, бурмосил внятно:
- Будьте слова мои крепки и лепки, ветрами не сдувайтесь, с людями не сговаривайтесь. Тем словам моим ключ и замок, - ключ в море, замок в роте. В черном море есть рыба шшука, она рвет и хватае пенье-колодье, она рвет и хватае и ключ, и замок и носит за собою до дна моря. Тьфу, тьфу, тьфу.
Тихо стало, только ветер пластал у колдуна бороденку и рвал - качал на меже чортову сухую траву.
Потом прыскал Баляс водой на все четыре ветра и велел вынать ножики.
Подошел к старикам и подмигнул сразу всем:
- Да, ушел зверь-та. Смутил я его, смутил.
Одели шапки старики, зашумели весело. И еще сказал
Баляс:
- Пастушонко у вас бабий фост, неладно, - какой день отпуск сгадит. Старички, вы ему накажите, что боже сохрани бабу голой рукой трогать, спортит дело. Наденьте вы ему вачеги, пускай в вачегах, покастун, и ест, и спит. Уж доглядите!
Обещались старики смотреть верно.
А пришли на деревню, смотрят - сидит Естега на своей шкуре, а вокруг опять бабы, прялицы на сторону, балянтрясы точат. Аж плюнули все старики враз.
И подошел тут к бабам Епимах Извеков.
- Коли какая с этим сукой вязаться будет, принародно заголю зад да возжами так отвожу, - не сядет. Вот крест.
Естегу пинком:
- Ты, душа с тела вон, не смей дела заводить, лапать не смей. Здоровкаться будешь, и то вачегу одевай. Не то с камнем тебя в Гледунь. Вот!
Уши у Епимаха мелкие, прижаты, как у зверя, в смоленой бороде зубы пена, глаз недобрый, вороний. Заводил локоть на сторону, вот-вот хряснет.
- На том тебе и стадо сдадим. Поскотину Баляс тебе исправил, только спорть, сука! Забью!
Уползал Естега со шкуры под лавку, боялся Епимаха до смерти. Лешак, нечистая сила, одной рукой задавит!
Потом выкатился опять из-под лавки и мигнул Естега бабам:
- Думат, Баляс и отвел ему зверя. У Баляса-то на ваше место слова нет, надо место знать. Только мой опас зверя и пужает. Коли бы вы, бабы-поганки, ко мне не прилипали. У-у, кобылы!
VIII
Ставили Балясу парева-жарева всякого, пилось-елось колдуну, сколько хотел, доел на Шуньге первоспасовы остатки, да и в кису склал немало.
Хорошо встречали, хорошо принимали Баляса, с большим почетом. Во всякую избу заходил - везде стол соберут, на заглавное место садят. Может, и не всяк рад, да боятся, как бы не оприкосил колдун глазом худым, собачьим, не всадил чего. Гостинцу наваливали, всякая хозяйка с клети несет, что получше, - любил старик подарочки, не отказывался.
Раз только не взял: вынесла Марья-солдатка рядна кусок, бросил сразу на лавку:
- Не, не беру, милушка!
Да так глазом косым повел, - испугалась солдатка, не причинилось бы какого худа, побежала догонять, наклонялась, пока принял шерсти мытой два фунтика.
И лечил Баляс всякую хворость, никому не отказывал, всех отпускал с хорошим словом. Была все время у Баляса полная изба народу. Трав давал много разных, доставал по прядочке из кошелки, голышей решето насбирал на берегу, нашептал всяким наговором от бабьих тайных болезней. Заговаривал хлевуши от дворового постоя, бани от байничка, печи - от запечника, клети да подполья от всякой гнуси.
До сутемок пробегал из избы в избу.
Раз на улице встретил Василь Петровича, сошлись поблизку. И сказал председатель, так темно поглядел на колдуна:
- Приехал? Так, значит!
- А чего не приехать-то, любушка, - заподмигивал колдун, - раз люди добрые звали, я и приехал. У меня завсегда без отказу.
- Сказывали те, дорога закрыта?
- Мало-што! Дорога та ничья, как закроешь?
- Ну, ладно!
На том и разошлись, никто и не понял, к чему был тот неохотный разговор. Торопился Баляс до ночи сделать одно дельце, - звали к богатому мужику Еверьяну погладить.