- Может, и неуместны, - согласился Журков, - только это не шутки. Чтобы заработать эту десятку, надо вкалывать целый день, а тут он срывает ее задаром. Верно, Володя? - Он повернулся к Голубовичу.
- А мы куда смотрим? - нервничая и снова краснея, спросил Никифоров. Если у людей нет совести, то должен быть хотя бы страх.
- Страх никого не остановит, - сказал Журков. - Дело не в страхе. На "фольксвагене", например, не воруют запчасти - их в магазинах полно. Все твои страхи да совесть - бабушкины сказки. Должна работать сама система: коль продали человеку автомобиль, то обеспечивайте и ремонт. К телеге теперь не вернутся.
- Голубович, подойди, - сказал Никифоров. Слесарь подошел и остановился рядом с Поддубских, держа руки с тряпкой у живота. - Ты брал у заказчика деньги? - Тот кивнул. - Садись, пиши объяснительную.
Голубович сел, положил тряпку себе на колени. Его лицо оставалось в прежнем хмуром однообразном выражении, словно он не вполне понимал, что происходит. И Никифоров вспомнил: Голубович - тот самый слесарь, который когда-то из-за гордости отказался ремонтировать машину, где все детали, даже копеечная подкапотная лампочка, были предусмотрительно помечены мазками зеленой краски - от воров.
Слесарь наклонился над листком бумаги и задумался.
- Пиши! - приказал Никифоров. - "Директору спецавтоцентра Никифорову. От слесаря Голубовича. Объяснительная записка..."
Голубович написал четкими большими буквами.
- "При ремонте автомобиля ЮМО ноль два - сорок пять я взял у заказчика десять рублей". Напиши, почему взял.
Голубович прикоснулся ручкой к бумаге и снова задумался.
- Сукин ты сын, Володя! - сказал Журков.
- А если он барыга, почему я не могу взять у него деньги? - спросил Голубович. - Наверняка они ворованные.
- Барыгу накажет суд, а не слесарь Голубович. Откуда ты узнал, что он барыга? Следствие провел? Может, он ученый или на Севере заработал. Что за стихийное перераспределение доходов? - Журков насмешливо поглядел на Поддубских. - У вас складывается философия, как раздевать клиента?
- Тогда надо ввести карточную систему, - буркнул мастер.
- Вводи! - усмехнулся Журков. - Ты карточную, а я карательную. Заинтересованность в труде упадет, ее надо будет поддерживать штрафами, а может, специальной трудовой повинностью... Дурачок ты, Голубович, вот что я тебе скажу. Не понимаешь ты нашей свободной жизни.
- Не оскорбляйте меня! - тихо ответил Голубович. - Не буду ничего писать. - Он как будто очнулся, но это были не стыд и не гордость: по-видимому, простое предложение, которое ему предстояло написать и которое уже стало мыслью в его голове, что-то разрубило в нем, отделив прошлое от нынешнего дня.
- Не пиши, не пиши. - Журков встал, медленно пошел вокруг стола, на ходу расстегивая и вытаскивая потертый ремень. Все недоуменно смотрели на него.
- А ну-ка встань! - сказал он.
Голубович улыбнулся, поглядел на Никифорова, но встал, подняв руки к груди. Рядом с главным инженером он казался совсем маленьким. Журков медленно размахнулся и стеганул Голубовича по бедру. И тут же схватился левой рукой за поясницу.
- Журков! - вскочил Никифоров.
- Довел-таки, - сказал Журков. - Жалко, радикулит!
- Да вы что! - опешил Голубович. - Зачем драться-то? По какому праву?
- Господи! - воскликнул Никифоров. - Да я и не собирался его наказывать.
Голубович быстро пошел к выходу, оттуда обернулся:
- Александр Константинович, пусть меня Журков еще раз огреет, а писать не буду.
- И огрею, если снова попадешься! - посулил Журков.
Почти сразу за вышедшим Голубовичем появился лысый заказчик.
- Вернули деньги, - вымолвил он любезным голосом. - Но как вы понимаете, вопрос не в деньгах. Что вы решили?
- Вон! - рявкнул Журков.
- Что?
- Вон, а не то спущу с лестницы!
- Взяточники! - сказал лысый. - Вы еще ответите! - И захлопнул дверь.
Никифоров подпер голову руками. Журков заправлял ремень, звякала пряжка.
- Теперь всех будем пороть? - то ли спросил, то ли подумал вслух Поддубский.
- Иди работай, - сказал Никифоров.
- Макаренко тоже врезал одному ученику. - Вытянутое костистое лицо Журкова сжали твердые складки. - А был великий педагог!
Ему нечем было возразить, не было желания, хотя надо бы одернуть главного инженера. Но как одернешь, если он прав? Похоже, стог уже запылал, огонь выбегал из-под топающих маленьких ног, перескакивал с травинки на травинку...
IV
Они уехали из автоцентра в светлых сумерках. Дальние перелески стояли в темной синеве. В зеркале заднего вида маячила одинокая машина.
- Как увидит у вас бутылку, спокойно может в дом не пустить, - сказал Никифоров.
- А мы у ворог разопьем, - ответил Журков.
- Ну, у вас прекрасная жена, Александр Константинович! - почти искренне сказал заместитель главного инженера Иванченко. - Просто вы сегодня измотались.
Никифоров оглянулся - ему влажно блеснули карие глаза, на мгновение застыла сладковатая подвижная улыбка Иванченко.
- Скорее всего, сейчас Губочев думает, что мы вынуждены смириться. - Он отвернулся и больше не вспоминал жену. - Неужели смиримся? Это твой кадр, Журков. Ты его рекомендовал.
- Я посоветуюсь в горкоме, - предложил Иванченко. - Если мы сейчас назначим проверку, закроем склад...
- Рекомендовал, - сказал Журков. - Кто ж знал, что он жулик? Ну ничего, мы закроем склад на сколько нужно, пусть хоть на месяц. А дело передадим в ОБХСС. Может, он на десять тысяч наворовал.
- Без запчастей центр тоже будет стоять, - продолжал Иванченко. - Этот месяц в разгар сезона мы потом никогда не наверстаем. Правильно, Александр Константинович?
- Значит, мы бессильны, - мрачно сказал Никифоров. - Он ворует на наших глазах, а мы ничего ему не сделаем. - Он снова поглядел в зеркало и выругался: следом шел патрульный автомобиль. - Вячеслав Петрович, пристегни ремень, - попросил Никифоров и сам пристегнулся.
- Да ладно, - сказал Журков, - сколько езжу, никогда не пристегивался.
- Пристегнись! - крикнул Никифоров, выпучив глаза. - За нами Кирьяков.
- Ну и что? - усмехнулся Журков. - Ты его боишься, что ли? - Но пристегнулся.
- Да не боюсь! А вот придерется и испортит вечер. После того, как я отказал ему, он будет стараться...
- Что вы, Александр Константинович? - удивился Иванченко. - Вы депутат горсовета, директор крупного предприятия...
- Я его лучше знаю, Иван Иванович. - Никифоров стал тормозить и прижал машину к обочине. - Пусть проезжает.
Однако Кирьяков не стал обгонять, а тоже сбросил скорость. Никифоров остановился. Легкое облачко пыли, поднятое с обочины, пролетело вперед.
- Дежурный инспектор, - подойдя, козырнул Кирьяков. - Почему остановились, гражданин Никифоров?
- А здесь не запрещено, - нервно ответил Никифоров.
- Не запрещено, - согласился Кирьяков. - Может, требуется помощь? Я вижу, вы сильно возбуждены. - Он говорил дружелюбно, но глаза были, как две искры льда, быстро оглядели салон, лица попутчиков, остановились на новом стекле форточки. Из патрульного автомобиля вылез еще один инспектор, окликнул Кирьякова:
- Ну, чего там?
Кирьяков отмахнулся, офицер, потоптавшись на похрустывающем гравии, подошел. Это был лейтенант, такой же плотный, коренастый, как и Кирьяков. Он оперся на открытую дверь. Никифоров заметил татуировку на безымянном пальце его толстой руки - синее солнце с веером лучей.
- Не порть людям настроение, - добродушно произнес лейтенант.
- Однокашника встретил! - радостно ответил Кирьяков. - Хоть словом перемолвимся...
- Ну, раз однокашника, - протянул офицер, - это хорошо.
Никифоров хотел было возразить, что Кирьяков плохой однокашник, но человек с добродушным голосом уже отошел.
- Не прячьте. - Кирьяков кивком показал на заднее сиденье. - Напрасно на нее сели. Нагреется, как ее, теплую, пить? - И стал смотреть на Никифорова.
- Поехали, Никифоров! - решительно сказал Журков.
- Поезжайте, поезжайте, - проговорил Кирьяков. - А все ж таки, гражданин Никифоров, надо бы вас отвезти на экспертизу. Возбуждены.
- Умнее не мог придумать? - усмехнулся Никифоров. - Я не возбужден, а хуже собаки устал. Давай дуну в твою трубку, и отстань ради бога.
- А мы по-дружески?
- Нет, так не получится.
- Ладно, я не злопамятный. - Кирьяков качнулся на носках и пошел к своему автомобилю, но, пройдя несколько шагов, обернулся. - Сашка! Помнишь, как тебя дразнили в техникуме? Краснорожий!
Никифоров рывком взял с места. Журков крякнул, потом выгнулся поудобнее и сказал:
- Я б его тоже боялся - мелочная душа.
Домой приехали с горящими фарами. Небо еще оставалось светлым, но луна уже сделалась яркой, и показались большие звезды.
Полосы электрического света скользнули по бордюру, прошли по серой граве запущенного газона и остановились на дощатых воротах. Яблоня под светящимся окном была разделена четкой линией домашнего света и темнотой сумерек.
Никифоров открыл ворота, Иванченко пересел за руль и загнал машину во двор. Фары погасли, хлопнули дверцы. Журков и Иванченко вышли. Пахло свежеполитым огородом. Шелестели деревья, где-то близко застрекотал сверчок. Никифоров поднялся на веранду, открыл дверь. Щелкнул выключатель, от фигур Журкова и Иванченко упали длинные тени.
- Лена, у нас гости! - громко сказал Никифоров. - Встречай!
Журков и Иванченко тоже поднялись на веранду, смотрели на хозяина вопросительно и с некоторым смущением. Слышался телевизор, из дома никто не выходил.
- Лена! - снова позвал Никифоров.
Жена вышла в коридор, позевывая, в брюках и накинутой на плечи кофте, несколько секунд глядела на них и сказала:
- Задремала... Вы, небось, голодные?
У нее была полная крепкая фигура, мягкое, очень спокойное лицо.
- Да чего нас кормить! - торопливо сказал Иванченко - Мы на минуту.
- Лена, принимай гостей! - повторил Никифоров.
Она неожиданно улыбнулась:
- Ну и я выпью рюмочку?
- Ради бога, - ответил Никифоров. - Мы пока умоемся.
Он открыл одну из двух одинаковых дверей, находившихся справа в коридоре, возле узкой деревянной лестницы, ведущей в мезонин, кивнул Журкову и Иванченко, а сам поднялся наверх. Сын с тещей смотрели телевизор. Мария Макаровна повернулась на его шаги, поправила раздвинутые полы халата; он поздоровался, и она ответила.
- Василий! - позвал Никифоров. Мальчик быстро повернулся и тут же снова уставился в телевизор, сказав хрипловатым голосом:
- Я смотрю свое кино!
- Ты плохо выглядишь, Александр, - с обычным доброжелательно-волевым выражением сказала Мария Макаровна. - На тебе лица нет.
- Вы всегда преувеличиваете, - ответил Никифоров и погладил сына по голове, ощущая под рукой перекошенные от послеродовой травмы кости маленькой головы.
- Ты мыл руки? - спросила теща.
Он еще раз погладил сына и спустился вниз.
После каждой встречи с Марией Макаровной Никифоров испытывал раздражение и неловкость оттого, что не может перебороть этого раздражения. Она никогда не была замужем, не знала, что такое мужчина в доме, и после замужества дочери не могла привыкнуть к своему второстепенному положению. Ее любовь к Лене была деспотичной, но со временем как-то притерлись, свыклись, открытые ссоры уже утомили всех.
Лена познакомилась с Никифоровым в Тольятти. Ему было двадцать семь лет, он чувствовал себя почти студентом: много интересного обещалось впереди. Знакомство с девушкой из студенческого строительного отряда было частицей того, что обещала ему жизнь. "Я хочу за тебя замуж, - сказала Лена. - Нет, хочу ребенка, а замуж не обязательно. Потом можем разойтись". Ее смелая деловитость была беззащитной, загадочной. И, как бы играя, он женился, остался в Тольятти, ожидая стажировки в Турине, а Лена вернулась домой. Тогда его поразило одиночество, которое пришло после череды похорон. Умерли отец, мать, дед; дольше всех прожила бабушка. Из близких остался младший брат, но он жил далеко, в Сибири.
Лена писала Никифорову, присылала книги по теории управления и посылки со смородиновым вареньем. На ноябрьские праздники она приехала к нему.
Женитьба показалась приятным, необременительным делом, и только рождение сына отрезвило Никифорова. У них с Леной был разный резус-фактор крови, роды прошли тяжело, и ребенок родился едва живой. Мария Макаровна переслала ему письмо Лены.
"Мама моя дорогая! Я сегодня после тяжкого кошмара. Страшно вспомнить. Может быть, и преувеличиваю, потому что пережила это впервые. До семи вечера 27-го я лежала в палате с небольшими болями. После ужина (запеканка из лапши и кефир, который я проглотила залпом) у меня лопнул пузырь. Сестра заглянула, когда я стала кричать от схваток. Врач распорядился делать мне стимулирующие уколы и проч. И начался тихий ужас. Мне говорят: не крепись, дыши. Я сопротивляюсь выталкиваниям. Больно. Начинаю мычать. Положение плода - ягодичное, голова вверху. Врач еще в утробе определил мальчика. Они-то знают, сколько часов я должна терпеть схватки. И успокаивали: знаешь, у нас женщины по суткам так корчатся. К середине ночи у меня силы на пределе. Они мне уколы, и таблетки, и маску. Во время каждой схватки надо дышать в маску, а от нее в сон клонит. В промежутках между схватками (0,5 мин.) не выспишься. Часам к двум ночи я стала терять надежду. Сестра говорит - родишь мертвого, если не будешь слушать и терпеть. Вокруг меня десять женщин хлопочут: командуют, голову к груди давят, уколы делают, ребеночка стерегут. Я тужусь и думаю: пополам тресну, но живого произведу. Когда он пискнул, и я его увидела - сине-зеленый лягушонок, - ужаснулась. Мне показалось, что он помрет. Но потом его быстренько обработали, укутали, мне показали. Я, конечно, мало что соображаю, но успокоилась: живое, глазки открыты, попискивает... Сейчас прихожу в себя. Все болит, лицо серое. Скоро пройдет. Теперь ничего не страшно".
Никифоров почувствовал жалость. Из-за слабости сына нельзя было перевезти семью в Тольятти. Он оставил завод и перешел в московскую дирекцию. И тогда началось самое тяжелое, к чему Никифоров не был подготовлен: привыкание к жене. Не раз он казнился своим легкомыслием, обдумывал развод и всегда отбрасывал эту мысль.
Так прошло четыре года. Теперь ему казалось, что они с Леной привыкли друг к другу и сроднились. Она любила его, иногда ревновала черт-те к чему и зачем, и когда он попытался разобраться в этом, то увидел, что ее жизнь состоит из скучной работы, однообразных домашних забот и балансирования между матерью и мужем...
Гости хозяйничали на кухне, Иванченко открывал рыбные консервы, Журков, выгнувшись правым боком, стоял рядом с ним, не решаясь сесть на крохотную кухонную табуретку, похожую на детскую. На газовой плите потрескивала сковородка с блинчиками.
- Да ты садись! - улыбнулся Никифоров. - Принести стул?
- Принеси, - сказал Журков. - Днем еще ничего, а к ночи хуже.
Никифоров принес стул. Журков сел, попробовал опереться на спинку, закряхтел.
- Говорят, в Рогачевке бабка заговаривает радикулит, грубовато-насмешливо вымолвил он. - Ты свозил бы меня.
- А где Лена? - спросил Никифоров.
- Пошла луку нарвать. Свезешь?.. А то, ей богу, бюллетень возьму.
- Нет, не имеешь права болеть, - без тени улыбки ответил Никифоров. Повезу хоть к шаману, а дезертирства не позволю.
- Вот-вот! - буркнул Журков. - Мало, мы "взяточники и заодно с ворюгой", теперь еще и "дезертиры".
От сковородки запахло горелым, Никифоров выключил газ.
- Давайте о чем-нибудь другом говорить, - предложил Иванченко. - А то с этими автомобилями да заказчиками забудешь все на свете.
Когда пришла Лена, они по-прежнему говорили о своем автоцентре, и она, незатейливо накрыв стол, попыталась переключить их внимание на себя. Сначала ей это удалось: ее слова брали не смыслом, а простой ревностью к гостям, которую она не умела скрыть от них. Никифоров натянуто улыбнулся, слушая о том, что Василий подрался в детском саду с новеньким мальчишкой. Лена смотрела на Журкова, лишь изредка поглядывала на Никифорова. Ее полные крепкие губы замирали, задерживая неожиданно проступавшую волевую, как у матери, складку над верхней губой. В этих взглядах невзначай была привычка сигнализировать о своем состоянии, привычка, которую дает лишь семейное приспособление друг к другу. "Ты нарочно привел их, - казалось, так говорила жена, - ты отгораживаешься чужими людьми, когда мне горько!"