Бенюх Олесь
Подари себе рай (Действо 2)
Олесь Бенюх
Подари себе рай
ДЕЙСТВО ВТОРОЕ
ТЕАТРАЛЬНОЕ АДАЖИО
В тот вечер на сцене Художественного театра шла пьеса Михаила Булгакова "Дни Турбиных" и потому и на тротуаре и даже на мостовой перед главным входом, как обычно, толпилась уйма народа. "А вот куплю билет! звонко вскрикивал рослый патлатый юноша в кургузом пиджачке и узеньких брючках, которые едва доходили до лодыжек. - Пожалуйста, куплю". Две девицы - одна востроносая, очкастая, подстриженная под мальчишку, другая широколицая, румяная, с большим синим бантом в каштановой косе - поочередно бросались к каждому подъезжавшему или подходившему к толпе и умоляюще клянчили: "Билетика, нет ли лишнего билетика?" Слева от входа разместился дядя Костя по прозвищу "Однорукий дирижер". Потерявший левую руку на германском фронте, он торговал лучшими местами партера по пятикратным ценам. У него была своя постоянная клиентура - работники торговли, руководители трестов, профессора. Он молча принимал деньги, молча извлекал из карманов билеты, молча принимал благодарность. Изредка из вместительной фляги, висевшей у него на ремешке через плечо, делал по несколько глотков прозрачной жидкости. Крякнув, отирал рот рукавом черной вельветовой блузы, прочищал в цветной батистовый платок сизый в красных прожилках нос, степенно продолжал осуществлять свою культуртрегерскую миссию. Под бдительным, но благосклонным оком стражей порядка шустрили "верхушники" и "хапошники", однако ловко "били понт", не спешили "чардовать", чтобы "фраер не срисовал". В кругу расфранченных, расфуфыренных, наштукатуренных дам стояла дородная матрона в горностаевом палантине, вся увешанная бриллиантовыми перстнями.
- Ах, Станиславский - душка! - восклицала она резким фальцетом. - Ах, Немирович-Данченко - лапа!
- Генералиссимусы сцены! - поддержал ее сочным басом господин в косую сажень ростом во фрачном жилете под ярко-сиреневой шерстяной кофтой свободного покроя.
- А Борис Добронравов - Мышлаевский!
- А Николай Хмелев - Алексей Турбин!
- А Михаил Яншин - Лариосик!
Дамы закатывали глаза, прижимали кулачки к бюстам, томно постанывали.
За пять минут до третьего звонка подкатили три черных лимузина, офицеры с голубыми петлицами раздвинули толпу и в театр быстрым шагом прошли Сталин, Молотов, Ворошилов, Хрущев и Булганин. Отшумели в зале аплодисменты в честь вождей, разместившихся в правительственной ложе, погас свет, убежал в стороны занавес и волшебным гением драматурга, режиссеров и актеров на сцене была воссоздана атмосфера Киева тысяча девятьсот восемнадцатого-девятнадцатого годов.
В перерыве перешли в комнату за ложей, где был накрыт стол. Сталин налил себе бокал сухого вина, разрезал на дольки грушу.
- Насколько я знаю, вы, отцы города, - он лукаво посмотрел на Хрущева и Булганина, - впервые здесь, во МХАТе.
Никита развел руками:
- Увы, товарищ Сталин.
Булганин, потупившись, застенчиво улыбался.
- Большой театр не избегаете, - продолжал Сталин. - Особенно балетные спектакли. Балет больше нравится, чем драма?
- На все времени не хватает, - оправдывался Хрущев. - И потом... как-то во время Гражданской войны одна мадам из бывших задала мне вопрос: что я понимаю в балете? Тогда я, конечно же, ничего не понимал. Хочу наверстать теперь, товарищ Сталин.
- Похвальное желание, - одобрил Сталин. - Однако, драма, особенно такая, как эта... - он долго раскуривал трубку. - Вы знаете, я смотрю ее уже девятый раз. И каждый раз открываю что-то новое в психологическом подтексте поведения героев. Особенно любопытны образы Алексея Турбина и Виктора Мышлаевского. Изменение в сознании последнего в пользу революции, то, что он как бы подхватил эстафету от честного патриота полковника, что он понимает бессмысленность продолжения борьбы за неправое - и потому проигранное! - дело - все это убеждает в большой воспитательной ценности пьесы. В финале он скажет: "Народ не с нами. Народ против нас". Очень верные и очень точные слова.
- У нас есть такие офицеры и генералы. И на высших должностях, заметил Ворошилов. - Например, Борис Михайлович Шапошников. Был начальником штаба РККА. Вступил недавно в партию. Сейчас командует кузницей красных командиров - Военной Академией имени Фрунзе.
- А ведь было время - эту пьесу запретили ретивые рапповцы Блюм и, если не ошибаюсь, Орликовский, - Молотов, говоря это, неодобрительно покачал головой.
- Орлинский, - поправил его Сталин. Молотов поспешно кивнул: - Вы правы, Иосиф Виссарионович. Жаль, что сегодня нет Станиславского и Судакова, они бы рассказали с подробностями, как это было.
- В программке говорится, что пьеса вновь идет с тридцать второго года, - осторожно вставил фразу Булганин. Интонация была явно вопросительной - раппопвцы запретили, а кто же вновь восстановил? Сталин живо обернулся к нему: "Да. Я был тогда здесь на другом спектакле. Он закончился и ко мне пришла делегация - режиссеры, актеры. Спрашивают: "Действительно ли правы Блюм и компания в том, что нельзя сегодня играть "Дни Турбиных"? Я им сказал, что Блюм и компания неправы. Не вижу ничего плохого в этой пьесе. Наоборот, играть ее нужно". - Он отпил немного вина, встал, прошелся по небольшой комнате, остановился перед стоявшими у фуршетного столика Хрущевым и Булганиным, сказал:
- Вот того же Булгакова пьесу "Бег" я бы ставить никогда не рекомендовал. Надеюсь, вы, отцы города, прочитав ее, со мной согласитесь и не допустите ее к исполнению. Драматург, видите ли, сострадает генералу Слащову (в пьесе это Хлудов), сострадает вешателю, да еще заставляет его терзаться муками совести. Палач своего собственного народа и совесть - вещи несовместимые!
Прошелестел третий звонок и на сцене вновь был Киев, и гражданская война, и перипетии трагической судьбы Турбиных. И подлец Тальберг ничтоже сумняся обнажал свою черную душу перед Еленой Прекрасной. И гетман всея Украины, переодевшись в немецкую форму, позорно бежал из столицы. И бравые воины Петлюры Болботун и Галаньба лихо вразумляли дезертира и геройски мародерствовали, грабя "жида-сапожника". А Алексей в Александровской гимназии, обращаясь к офицерам и юнкерам своего дивизиона, отдавал страшную, кощунственную для боевого командира и тем не менее единственно возможную при сложившихся обстоятельствах команду:
- Срывайте погоны, бросайте винтовки и немедленно по домам!
При этих словах Ворошилов наклонился к уху Сталина, прошептал не то с завистью, не то с сожалением:
- Нам бы с тобой таких беляков под Царицыным! - Добавил после паузы: - Надо же - отказался участвовать в балагане! Этот честь имеет.
- И мужество, - глядя на сцену, заметил Сталин. - Мужество сложить оружие, когда он понимает, что не может и не должен защищать мир, обреченный историей на гибель.
- Прогнивший насквозь, неправедный мир, - вставил дотянувшийся до них Хрущев, который слышал их обмен репликами. Сталин взглянул на Никиту мельком. Подумал: "Этот хохол совсем не так прост, как кажется на первый взгляд. Молодой да ранний. Надо к нему попристальнее присмотреться. Схватывает все на лету. Как это Горький недавно о ком-то из молодых поэтов сказал? Вот - на ходу подметки рвет. Горький... Он, как и Станиславский, расхваливал Булгакова, просил за него". И, слегка повернувшись к тому креслу, в котором должен был находиться секретарь, и не отрывая взгляда от сцены, приказал:
- После спектакля устройте стол за кулисами. Мы побеседуем с Булгаковым, ведущими актерами, руководством.
- Слушаюсь, товарищ Сталин. Из руководства есть один завлитчастью Марков, - секретарь ждал, затаив дыхание. Сталин согласно кивнул и секретарь мгновенно исчез в темноте ложи.
- Нам с тобой все больше Студзинские встречались, - тихо сказал Сталин Ворошилову.
- Жаль, что нет с нами Буденного, - смеясь сказал Клим, услышав заигравшую где-то на сцене гармонику. - Он бы и на гармошке отчубучил эдакого нашенского и "яблочко" оттопал бы на ять.
Сталин усмехнулся, потом еле заметно двинул бровью. Наркомвоенмор мгновенно смолк, присмирел, воззрился на сцену. Наблюдавшие за ним Хрущев и Булганин незаметно переглянулись. Молотов сидел неподвижно, словно каменное изваяние, прямоугольные стекла очков отражали движения персонажей пьесы.
Фуршет был организован в кабинете Станиславского. Когда туда вошел Сталин со свитой, Булгаков, скупо жестикулируя, рассказывал что-то с серьезным, даже нахмуренным лицом стоявшим вокруг него Хмелеву, Яншину и Добронравову. Они хохотали, давились от смеха, кто-то утирал слезы, кто-то держался руками за бока. Тарасова сидела на диване, обмахиваясь веером, а Марков, воздев руки к потолку, что-то ей страстно и яростно доказывал. Увидев вошедших, говорившие смолкли, смеявшиеся надели постные физиономии, Тарасова быстро поднялась на ноги. Улыбнувшись тепло, по-домашнему, Сталин преподнес ей букет пунцовых роз, услужливо поданный секретарем.
- Какая прелесть! Спасибо! - Тарасова сделала грациозно-кокетливый книксен. Сталин, Молотов и Хрущев подошли к мужчинам. Ворошилов и Булганин остались с Тарасовой.
- Как вы полагаете, о чем пьеса, которую мы только что смотрели? Сталин обвел всех вопрошающим взглядом. Осторожное молчание взорвал уверенный голос Никиты:
- О гражданской войне на Украине.
- Сказать это значит ничего не сказать - спокойно констатировал Сталин.
- Я думаю, это пьеса о крушении идеалов и убеждений, - Хмелев потер пальцами лоб, несколько раз негромко кашлянул. - И, как следствие, о выборе пути. Если, конечно, имеет смысл жить дальше.
- Хмелев и в жизни продолжает мыслить как его сценический герой Алексей Турбин. И правильно! - Сталин легким жестом руки пригласил всех к столу: "Прошу, товарищи". Сам первый, чтобы сломать ледок скованности, налил себе бокал вина, положил на тарелку бутерброд с икрой, персик, маленькую веточку винограда.
- Аллочка, позвольте вам предложить отборного армянского коньячку, Булганин загадочно осклабился и, не дожидаясь ответа актрисы, наполнил большую рюмку золотистой жидкостью и с полупоклоном вручил ее Тарасовой. "Наш пострел и здесь поспел, - недовольно, почти зло заметил про себя Ворошилов. - Видно, не впервой с этой красоткой бражничает. Однако... врагу не сдается наш гордый варяг. И мы не лыком шиты". И он наполнил большую тарелку лучшими деликатесами и фруктами и, легонько оттерев Булганина в сторонку ("Извини, Коля, подвинься"), предложил ее Тарасовой со словами:
- Я, конечно же, не Мышлаевский, но оценить красоту могу не хуже любого штабс-капитана. И уж наверняка лучше, чем нынешний московский городничий.
Последние слова он произнес шепотом, склонившись к самому ее ушку и лукаво гляну при этом на Булганина.
- Спасибо, Климент Ефремович! - Тарасова засмеялась грудным смехом, глаза ее искрились, щеки стали алыми. "Галантен наш красный маршал, подумала она, пригубив рюмку с коньяком. - И смазлив. И форма ему к лицу. Ах, эполеты! Ваши звездочки, ваши путеводные звездочки..." Ей было хорошо, и приятно, и лестно, что подле нее увиваются, оказывая столь откровенные знаки внимания, такие видные, такие зрелые, такие могущественные мужи.
- Не Климент Ефремович, зачем же так официально, Аллочка? Клим просто и ясно. Так меня друзья зовут. И он, - Ворошилов понизил голос, показал глазами на Сталина, - и он так зовет. Давайте, Аллочка, выпьем за ваш талант, а? И на брудершафт!
"Понесло нашего луганского слесаря, - раздраженно думал Булганин, елейно при этом улыбаясь. - Ради красивой бабы готов классовыми принципами поступиться. С засраным штабс-капитаном готов в светских манерах состязаться. Угодник дамский!" Увы, обида застила глаза Николаю Александровичу. Ибо, замечая в чужом глазу соломинку, он в своем не замечал бревна. О его "невинных" шалостях с юными красотками по московским властным коридорам опасливо, но вместе с тем и настойчиво, шушукались всяческие кумушки и кумы.
У дальнего конца стола шел другой разговор.
- Ваш отец, если я не ошибаюсь, преподавал в Киевской духовной академии, - говорил Сталин, обращаясь к Булгакову, однако достаточно громко, чтобы слышали и соратники и актеры.
- Да, - подтвердил драматург. "Биографию изучает, - неприязненно подумал он. - Только зачем это все ему? Хочет глубже проникнуть в психологию творчества?"
- Я тоже учился в духовном заведении, - продолжал Сталин. - В семинарии. Это было очень давно, и в ином, не славянском мире. Но православие тем и сильно, что и в Киеве, и в Тифлисе, и в Иерусалиме оно создает невидимый, неосязаемый, но тем не менее вполне действенный климат единых человеческих ценностей. Вы, Михаил Афанасьевич, воспитывались в этом климате и потому я пытаюсь понять и вашу симпатию к Алексею Турбину (и думаю, что понимаю), и вашу симпатию к Хлудову...
- Простите, товарищ Сталин, не симпатию - сострадание, - возразил Булгаков, - желание разглядеть даже в вешателе хоть что-то человеческое. Ибо...
- Давайте, - резко прервал его вождь, - давайте в таком случае сострадать Иуде, предавшему Учителя за тридцать сребреников, или давайте поищем что-то человеческое в Ироде, приказавшем избиение младенцев.
- Я бесконечно благодарен Мише, - Яншин заговорил тихо, влюбленно смотрел на Булгакова, - за благородство, тонкость и интеллигентность души. Любовь - да, как он пишет о чистой, неразделенной любви провинциального мальчика Лариосика, какую божественно светлую грацию Елену рисует он потрясающе нежными пастельными тонами! За твой великий талант, Мишенька!
Сталин и Молотов чокнулись с Булгаковым.
- Хо-рр-ошая ппьеса, - сказал слегка заикаясь Молотов. - Жаль в ней наша, красная сторона никак не представлена.
- Это же главное в авторском замысле! - воскликнул Марков. - Показать крушение вековых устоев через белую психологию.
Никита выпил, не чокаясь. "Все в Киеве тогда было не так, - думал он, налегая на сочную тамбовскую ветчину. - И откуда этот Булгаков взял таких добреньких беляков? Лютыми зверюгами рыскали по городу, расстреливали, рубили шашками, живьем в могилы нас закапывали. Интеллигентность души?! Антисоветчина сплошная. Сталин его за талант ценит, прощает. Он бы нас, будь его воля, не простил бы. Нееет! Да вот беда - руки коротки. Внутренний эмигрант, вот он кто".
- Конечно, "Дни Турбиных" и "Бег" - пьесы очень разные, - медленно произнес Добронравов. - На мой взгляд "Бег" и глубже, и - главное - намного полифоничнее.
- Но и намного ошибочнее, - возразил Сталин. - Вот вы (поворот головы к Булгакову) учились в Киевском университете на медицинском факультете, служили земским врачом в Смоленской губернии. Все это дало вам возможность создать рельефные образы в "Собачьем сердце". Великолепная сатира, - он сделал паузу, погрел бокал ладонями, понюхал вино, сделал глоток-другой. Вопрос: на кого и против кого она работает?
- Не знаю, на кого, - ответил Булгаков. - Знаю, против кого и чего воинствующего комчванства, дремучих невежд, всяческой нечисти и негодяйства, которое расцветает пышным цветом.
Все молчали. Смолк даже Ворошилов, отпустив руку Тарасовой. Было похоже на затишье перед грозой. Тем явственнее было всеобщее облегчение, когда Сталин твердо и весело сказал:
- Я уверен и вы, Михаил Афанасьевич, можете быть уверены - партия очищается и очистится от всех пережитков прошлого и от всего наносного, о чем вы в известной мере верно живописуете в "Зойкиной квартире".
Молотов согласно кивнул. Хрущев покраснел, мысленно ругнув себя за то, что не видел этой пьесы, хотя вахтанговцы настойчиво приглашали его на премьеру.
- Я вижу, сколь различны Булгаков и Маяковский, - торопливо, словно боясь, что ему не дадут высказаться, заговорил Яншин. - И в то же время, ты, Миша, и Владимир Владимирович разными путями идете по сути к одной цели. Враг общий - мещанство, пошлость, приспособленчество, и цель общая нравственная чистота внутреннего мира человека.
Сталин подошел к Тарасовой, выразительно посмотрел на Ворошилова, Булганина - и их как ветром сдуло.