- Надоели чиновные мужланы? - провожая их взглядом, спросил он, усмехнувшись в усы.
- Что вы, они такие галантные, политесные. Я с ними отдыхаю после нашей безалаберной, бесцеремонной богемы.
- Ладно, - Сталин подлил ей в рюмку коньяка и она поняла, что он наблюдал за тем, что она пьет. - Скажите, Алла Константиновна, по всеобщему, и на мой взгляд, справедливому мнению, МХАТ - лучший драматический театр страны.
Она напряженно ждала, что он скажет дальше. А Сталин не спеша подошел к столу, взял большую коробку шоколадного ассорти, предложил ей: "Попробуйте вот эту, в золотистой бумажке, отменный трюфель". Продолжил, держа коробку на коленях: - Так вот, Луначарский накануне своего отъезда в Испанию нашим полпредом говорил мне, что ему не очень нравится обстановка в вашем коллективе, что якобы отцы театра не очень ладят между собой и это может отразиться на уровне спектаклей.
Он смолк, ожидая, что скажет она. Но она молчала. "Как это мило сказано - не очень ладят. Но сор из избы выносить не гоже. Тем более Ему наушничать на корифеев. У Него есть свои каналы. Пусть они и суетятся". Вслух заметила:
- По принципу "Паны дерутся, у холопов чубы трещат"? - Засмеялась, добавила доверительно: - Актерская семья у нас на редкость отменная, дружная, в других труппах диву даются - ни зависти, ни подсиживания, ни склок. А отцы, - она возвела очи к потолку, - они где-то там, на Олимпах заоблачных, мы их редко на репетициях да на генеральных прогонах и видим.
"Умница, - думал Сталин, возвращаясь к мужчинам, - Слово - серебро, молчание - золото. Особенно в таких случаях. А кобели опять побежали". И, пропустив мимо себя Ворошилова и Булганина, обратился к Булгакову:
- Как вам работается во МХАТе?
- Хорошо работается, - ответил тот. - Это - мое.
- Пишете?
- Пишу. Правда, урывками, ночами. Ну, такова уж планида служащего литература.
Он вспомнил тот памятный телефонный разговор со Сталиным, когда он, опальный писатель, изгнанный с работы с волчьим билетом, модный драматург, чьи пьесы в одночасье были сняты со сцен и запрещены, доведенный до предельного отчаяния, был готов временами наложить на себя руки. Много позднее он узнал о долгой предыстории того звонка. Надежда Аллилуева с Полиной Жумчужиной пятого октября двадцать шестого года побывали на премьере пьесы "Дни Турбиных" во МХАТе. Мнения приятельниц разделились. Надя, как и сам Сталин, читавшая роман "Белая гвардия", по мотивам которого была создана пьеса, уловила, разглядела суть и печатного и, главное сценического варианта произведения - его герои, переживая потрясения, которые рушат весь их мир, его уклад, его философию, оказываются перед поистине гамлетовским выбором: быть или не быть. И если быть - то как? Полина была возмущена неискренностью драматурга.
- Все эти слова Турбина о том, что белой гвардии и ее идеям пришел конец, что "их заставят драться с собственным народом", что за большевиками историческая правда - неужели ты не чувствуешь, что все это вставное, неорганичное, фальшивое, - говорила она. - А настоящее - это воспевание враждебных пролетариату идеалов, отношений, ценностей.
Так они и остались каждая при своем мнении. И Надежда рассказала мужу о столь кардинальном разбросе. Сталин улыбнулся, сказал:
- Вы известные максималистки.
Посмотрев пьесу, ничего жене не сказал, но внутренне принял ее оценку. Над пьесой рапповцы устраивали общественные судилища, травили драматурга в печати. Наконец, когда она была снята из репертуара МХАТа, а "Зойкина квартира" из репертуара театра Вахтангова, Аллилуева потребовала от Сталина защиты талантливого писателя. Разговор был за ужином, Сталин был в благодушном настроении. Достал из кармана френча бумагу, передал ее жене.
- Что это? - спросила она, разворачивая листы.
- Письмо Булгакова. В прозе и драматургии он гораздо более убедителен, чем в эпистолярном жанре. Однако, ты права - пора вмешаться.
И на следующий день Сталин позвонил на квартиру Булгакову.
- Здравствуйте, товарищ Булгаков, - услышав этот слегка глухой, негромкий голос, драматург вздрогнул, почувствовал, как рука, державшая трубку, вдруг стала влажной.
- Здравствуйте, товарищ Сталин.
- Мы получили ваше письмо. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь.
- Спасибо, - Булгаков ощутил как к горлу подкатился ком. Преодолев с трудом волнение, повторил: - Спасибо.
Он слышал, как Сталин сказал что-то не в трубку, очевидно секретарю. Затем доброжелательно, без тени раздражения:
- А может быть, правда, пустить вас за границу? Мы знаем, что вы воевали на Кавказе на стороне белых. Были с ними и во Владикавказе, и в Грозном, и даже на передовую выезжали. Военврачом - я понимаю, но не с красными. Здесь истоки вашего тонкого понимания враждебной психологии. Знаем мы и то, что ваши братья, младший Иван и старший Николай, находятся в эмиграции.
У Булгакова пересохло горло.
- Все это правда, товарищ Сталин, - сказал он, с трудом сглотнув слюну. - И про братьев, и про службу. Лишь одно уточнение, - он глубоко вздохнул. - К белым я попал по мобилизации.
- Вы не ответили на мой вопрос, - спокойно напомнил Сталин.
- Я очень много думал в последнее время, - поспешно воскликнул Булгаков, - может ли русский писатель жить вне Родины, и мне кажется, что не может.
- Вы правы. Я тоже так думаю. Теперь о главном. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
- Да, я хотел бы. Но я говорил об этом - мне отказали.
- А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся.
Они, разумеется, согласились...
- А над чем конкретно работаете сейчас, если не секрет? - Сталин внимательно, участливо смотрел на Булгакова и тот видел, что это не праздное любопытство, а доброжелательная заинтересованность.
- Мне очень хочется написать пьесу о последних, самых критических днях Пушкина, - он улыбнулся светло и вместе с тем застенчиво.
- Да, скоро столетие, - Сталин встал, прошелся вдоль стола несколько раз. И неожиданно живо, в несвойственной ему манере бросил: - В такой пьесе неизбежен конфликт "Царь - поэт". Николай I... кстати, как вы к нему относитесь?
- Лживый, подлый деспот, - лаконично заметил Булгаков.
- Все цари - кровососы и тираны! - отозвался громогласно Ворошилов.
- И самовлюбленные дурни, - поддержал его Хрущев.
- Пушкин всеми фибрами души ненавидел самовластье. Недаром молва приписывает ему двустишие:
В России нет закона.
А - столб, и на столбе - корона.
- Да и прозвище в народе царь получил тогда по заслугам - Николай Палкин, - добавил Булгаков.
- Все, что здесь сейчас было сказано - правда, - Сталин сел, жестом пригласил всех сделать то же самое. - Но подход историка Покровского ко всем без исключения царям, как к идиотам и сифилитичным негодяям, воинственно пронизан злобным историческим нигилизмом. По нему выходит, что русские цари не сделали ни единого хорошего дела, а прославились блудом, обжорством и скудоумием. А между тем русские цари сделали одно хорошее дело - сколотили огромное государство до Камчатки. Мы получили в наследство это государство. И впервые мы, большевики, сплотили и укрепили это государство как единое, неделимое государство, не в интересах помещиков и капиталистов, а в пользу трудящихся, всех народов, составляющих это государство. Мы объединили государство таким образом, что каждая часть, которая была оторвана от общего социалистического государства, не только нанесла бы ущерб последнему, но и не могла бы существовать самостоятельно и неизбежно попала бы в чужую кабалу. Поэтому каждый, кто попытается разрушить это единство социалистического государства, кто стремится к отделению от него отдельной части и национальности, он враг, заклятый враг государства, народов СССР. И мы будем уничтожать каждого такого врага, был бы он и старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью.
"Мудро и очень вовремя переосмысливает Иосиф роль монархов. Из глубин истории взгляд в будущее, - думал Молотов, запивая нарзаном ломтик чарджоуской дыни. - Россия исторически обречена мчаться по рельсам абсолютизма. Князь, царь, император, генсек... И гениальность его - не столько в том, что он осознает это, сколько в том, что он при этом думает об укреплении и возвеличивании государства российского, а не о собственном благе, комфорте, роскоши. Потому он и выше всех Троцких и Бухариных вместе взятых, на пять, нет - на десять голов... Завистливые пигмеи!"
Как-то незаметно, боком к Сталину придвинулся Яншин. От выпитого вина он раскраснелся, глаза его блестели отчаянной дерзостной отвагой, обычно ему вовсе не свойственной. "Сейчас мой тезка чего-нибудь сморозит непотребное", - с опасением за приятеля подумал Булгаков. А Яншин уже стоял в полушаге от вождя и пытался поймать его взгляд.
- Вы что-то хотите спросить? - внимательно заглянув в глаза актера, холодно задал вопрос Сталин. Кто знает, какую штуку может выкинуть этот щекастый здоровячок.
- Иосиф Виссарионовиччч! - излишне твердо выговаривая некоторые согласные едва заметно дрожащим голосом произнес Яншин. - Я человек верующий, никогда не скрывал этого. А что, разве нельзя верить и в Бога и в революцию? Ее же делал народ, значит, ее делали верующие.
Все присутствовавшие - кто с тайным сочувствием, кто с недоумением, кто со страхом - ждали, что же последует далее.
- Насколько мне известно, не весь народ верующий, - спокойно возразил Сталин. - Вот, например, Молотов.
- А я?! - обиделся Ворошилов. - А Никита?! Он не просто неверующий. Он воинственный безбожник.
- Воинственный и воинствующий, - откорректировал Сталин. - Вот видите. Вы и Добронравов и, скорее всего, Алла Константиновна (Тарасова потупилась, как-то растерянно улыбнулась, промолчала), - верующие, Молотов, Ворошилов и Хрущев - неверующие. Но это не мешате вам великолепно играть на сцене, а им с удовольствием смотреть вашу игру.
Видя, что актер хочет сказать что-то еще, он смотрел на него ободряюще: "Ну? Ну же?"
- В стране нет закона, охраняющего права верующих, - отважно выдохнул Яншин и вытер платком пот, выступивший на лице. - Емельян Ярославский...
- Он же Миней Израилевич Губельман, - подсказал Сталин.
- Да? - растерянно спросил Яншин. Помолчав, продолжил: - Короче, вожак воинствующих безбожников требует закрытия всех храмов и запрета любых христианских обрядов. В его распоряжении все газеты и радио. А голоса верующих не слышно вовсе. Их сто миллионов! И будто их нет вовсе.
Булгаков, стоявший за спиной Яншина, легонько потянул отважного оратора за пиджак. Тот оглянулся, уловил выражение лица драматурга и мгновенно стушевался.
- А храмы все и надо позакрывать! - резко воскликнул Никита, оторвавшись от тарелки с рыбными тартинками. Фыркнул презрительно: - Храмы! Я бы всех церковников, всех служителей культа - бывших и нонешних отправил бы туда, куда Макар телят не гонял!
- А что думает по этому поводу Булганин? - Сталин с интересом ждал, что скажет глава Моссовета.
- Храмы все я бы не закрывал, - осторожно кашлянув в кулак, ответил тот. - И никого из бывших никуда не угонял бы.
"Тоже мне дружок, - Никита злым взглядом полоснул Булганина. Сердобольность свою демонстрирует. Ладно, я тебе это припомню, Николай Александрович". А глава Моссовета закончил мысль словами:
- Если мы действительно хотим построить государство социалистической демократии.
- Хотим, - поддержал его Сталин. - Вот вам, Михаил Михайлович, - он, едва заметно улыбаясь, посмотрел на Яншина, - и ответ на ваш защитительный пассаж о правах верующих. Налицо две точки зрения. Это уже хорошо, ибо от их столкновения высекается искра истины. И она где-то посредине. Мы уже начали пока что самую первичную, однако серьезную работу по подготовке третьей конституции. В ней мы планируем оградить права верующих и не допустить ущемления прав граждан, независимо от их пола, национальности, вероисповедания, убеждений и пристрастий. Я думаю, и Хрущев не будет возражать против принципов социалистической демократии. Как, Никита Сергеевич?
- Точно так, товарищ Сталин! - Никита встал, руки по швам, взгляд преданный, самоотрешенный.
Слушая рассуждения о политике и искусстве, шутливо снисходительно принимая смелые, грубоватые комплименты наркомвоенмора и сдержанно-изящные ухаживания градоначальника, Тарасова постепенно избавлялась от предельного нервного напряжения, которое всегда испытывала на сцене. Конечно, роль Елены Тальберг была несравненно менее сложная психологически, чем роль Негиной в "Талантах и поклонниках" или Маши в "Трех сестрах", не говоря уж об Анне в "Анне Карениной". Но с самого начала, с первого выхода на сцену Художественного в двадцать четвертом, Алла любую роль играла с такой максимальной отдачей, что после финальной сцены была постоянно на грани обморока (эти непрерывные стрессы и приведут в конце концов к ее страшной, фатальной болезни - опухоли мозга.
- Аллочка, ты любишь Есенина? - Ворошилов оглянулся на Сталина, шепотом продолжил: - Иосиф его терпеть не может. Говорит - у пьяницы и хулигана и стихи пьяные и хулиганские. А я, грешным делом, обожаю. Вот прямо о тебе - я с тобой на "ты", на брудершафт пили и потом ты ведь почти на двадцать лет меня младше, ничего? - так вот о тебе: "Я красивых таких не видел..." - Читала? Вот прямо о нас с тобой: "Ты меня не любишь, не жалеешь". Почему? За что? Шервинского любишь, а меня нет? Это исторически несправедливо. Или вот еще:
"Эх любовь-калинушка, кровь-заря вишневая,
Как гитара старая и как песня новая".
А на досуге я песни русские люблю петь. Иногда мы с Ним как затянем бывало в два голоса: "Есть одна хорошая песня у соловушки - песня панихидная по моей головушке". Иосиф хоть и знает, чьи слова, но удержаться не может - поет.
"Маршал, значится, стихами да песнями девушек охмуряет, усмехнувшись про себя, думала Тарасова. - А Булганин сомнительными и неуклюжими комплиментами типа: "Вы словно ожившая Афина Паллада!" "Позвольте, но она же была в боевом шлеме и панцире". "Она олицетворяла Победу. Не только над врагами. Над мужчиной! И тогда доспехи могли ей только помешать". И склоняет голову при этих словах, словно говоря - я весь ваш! Раньше актрис покупали заводчики и купчишки. Ныне туда же норовят партийные и советские бонзы..." Теперь, вдруг, как довольно часто в последнее время, она вспомнила свой родной, такой прекрасный, такой теплый и близкий Киев. Детство было радостным, светлым. Семья жила дружно, ее стержнем, доброй сердцевиной был отец. Известный медик, он был либералом. Алла с детства мечтала быть актрисой - такой, как великая Комиссаржевская! Отец с юных лет водил ее на спектакли и в концерты. Она видела многих великих мастеров сцены, даже самого Станиславского, саму Книппер-Чехову. Отец не препятствовал ее стремлению к артистической карьере, он лишь высказывал беспокойство о том, чтобы у девочки хватило способностей. Дома все считали, что она родилась в рубашке. И впрямь, многое, очень многое давалось ей легко, она была везучей, удачливой. Но, как она потом замечала, "жизнь трудная и мудреная штука, и в ней надо уметь плавать, а я часто не умею, надо знать, как себя вести со всеми, а это целая наука. Я плохо ею владею". Вот и теперь - как себя вести со всеми этими вождями? Демонстрация женственности их только распаляет, а скованность, излишняя сдержанность может невзначай разозлить, что чревато возможным гневом и мстительностью не только для нее, Аллы Тарасовой, но и для всего ее родного дома, обожаемого Художественного театра. Вот и приходится загадочно улыбаться, в ответ на скабрезности мудрствовать лукаво о всепобеждающей миссии великого искусства.
- А мужа моего Ивана Михайловича Москвина вы в каких спектаклях видели? - неожиданно задала она, как ей показалась, спасительный вопрос.
- Ну как же, как же! - умиленно подхватил Булганин, хотя таким поворотом разговора был в глубине души недоволен. - Федор в "Царе Федоре Иоанновиче" по пьесе Алексея Константиновича Толстого просто великолепен.