– Что вы хотите узнать? – мужчина уверенным движением стряхивает пепел с тлеющей сигареты.
– Видите ли, я записываю истории ветеранов для статьи. Поколения не должны забывать…
– Я служил в СС, – резко обрывает собеседник.
– Это так, но ваша история так же бесценна, как и истории других людей, которые видели эту войну и пережили ее. Вы же были рядовым солдатом, так? Если вы беспокоитесь об уголовной ответственности, то…
– Мне прекрасно известно, что за сроком давности мне, как рядовому солдату, ничего не грозит.
– Тогда почему вы не хотите поделиться своими воспоминаниями?
– Не думаю, что моя история будет кому-то интересна. Она весьма посредственна.
– Не могу с вами согласиться, но и переубеждать вас не стану. Может быть, вы знаете историю одного из сослуживцев, которую можете рассказать или…
Пожилой мужчина поднимается из-за стола и не по годам уверенной, твердой походкой приближается к окну. Смотрит на занесенный снегом сад, подносит сигарету к губам и делает несколько глубоких затяжек. После оборачивается и пристально смотрит на хрупкую девчушку-журналистку из какой-то местной малотиражной газетенки. Девочке на вид не больше двадцати-двадцати двух лет от роду; она нервно мнет уголок блокнота, который лежит на коленях и неуверенно смотрит на человека, который стоит перед ней: лоб покрывают глубокие морщины и волосы совсем седые, но взгляд светлых глаз удивительно цепкий, внимательный, пронизывающий. В самой манере держаться видна военная выправка, осанка по-прежнему безукоризненная, степенная и строгая. Мужчина выглядит величественно, сразу видно – порода.
Хозяин дома возвращается на свое прежнее место, располагается напротив гостьи, тушит сигарету в идеально чистой пепельнице, откидывается на спинку кресла, сцепляет руки в замок и, коротко усмехнувшись, бросает:
– Записывайте.
***
– Что это?
– Простите, герр…
– Что это? – прерывает раздраженно. – Там – около блоков?
Гауптштурмфюрер CC Леншерр смотрит сквозь прицел винтовки на сцену, разворачивающуюся перед ним: мужчина помогает женщине подняться с земли и вместо нее начинает толкать тачку, доверху нагруженную камнями. Леншерр разочарованно покачивает головой и стреляет.
– Нарушителя в карцер, – небрежно бросает рядовому и возвращается в кабинет, на ходу расстегивая мундир.
Солдат следует за ним и нерешительно бормочет под нос:
– Извините, герр Леншерр, но, видите ли, мы не единожды отправляли его в карцер, но он по-прежнему нарушает правила, и еще он…
Эрик закуривает сигарету, опирается локтями на стол и с интересом смотрит в ответ. Правда это интерес такого рода, после которого человек может получить пулю в лоб. Неопределенно жестикулирует рукой с зажатой между пальцами сигаретой, и спрашивает:
– Вы не можете справиться с одним евреем? Я должен тратить на это свое время?
– Но он не еврей! – поспешно вставляет юнец, чувствуя, что терпение коменданта на исходе. – Он англичанин. Работал врачом в Кракове и…
– Врач? И?
Солдат дрожащей рукой утирает лоб, покрывшийся испариной:
– И он продолжает лечить люд… евреев.
Леншерр не спеша докуривает, и, казалось, потеряв всякий интерес к беседе, равнодушно повторяет:
– В карцер.
Через неделю гауптштурмфюрер с удобством располагается на балконе, с которого открывается вид на всю прилегающую территорию. И вновь становится свидетелем преинтереснейшей картины: двое мужчин неторопливо бредут в сторону бараков, один из них опирается на плечо другого и сильно хромает на правую ногу. Они доходят до ступенек, и первый помогает второму аккуратно опуститься на них, присаживается рядом и начинает осматривать поврежденную конечность. Леншерр взирает на происходящее, неторопливо потягивая чай из тонкого фарфора. Тем временем тот, что производил осмотр, отходит в сторону, и тогда Эрик бережно отставляет чашку на перила, подтягивает винтовку к себе, целится и стреляет. Мужчина, сидевший на лестнице, едва заметно дергается и заваливается набок. Вокруг раздаются испуганные крики, а Леншерр жестом подзывает к себе солдата:
– Приведите ко мне этого врача.
– Герр Леншерр …
– Заводите его.
Эрик устраивается в кресле и выжидающе смотрит на дверь кабинета. В коридоре слышатся шаги, и через несколько секунд в поле зрения немца появляется солдат, сопровождающий заключенного. Тот не сопротивляется; спокойно переступает порог кабинета и окидывает взглядом сидящего за столом человека.
– Здравствуйте, герр комендант.
Леншерр кивком головы отпускает солдата и обращает свое внимание на стоящего посреди комнаты мужчину. Среднего роста, худощавый, изможденный и уставший. Как и все здесь. Все узники концлагеря, разумеется.
– Ваше имя? – спрашивает вежливо.
– 2147…
– Нет-нет, – мягко, но настойчиво прерывает его Эрик, – не номер. Имя.
– Чарльз Ксавьер, герр комендант.
Леншерр слегка заинтересован. У этого заключенного нет животного испуга в глазах, подобострастно склоненной головы и желания угодить, задобрить. Он спокоен и вежлив. Эрик поднимается, обходит свое рабочее место и приближается к англичанину. Тот ниже его примерно на полголовы, поэтому Ксавьеру приходится вскинуть голову, чтобы посмотреть в белесые, неподвижные, как у змеи глаза. Эрику определенно нравится то, что он видит: глаза у Чарльза чистые, прозрачные, живые. Невероятно ярко-лазурного цвета.
– Мистер Ксавьер, вы нарушаете порядок и дисциплину. Не в первый раз, насколько мне известно.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, герр комендант, – брови собеседника изламываются в искреннем удивлении. – Я помогаю людям, потому что это моя профессия. Человек, которого вы сегодня убили, подвернул ногу, работая на стройке нового блока. Если бы я успел наложить ему повязку, то он смог бы вернуться к работе через три-четыре дня.
– У нас достаточно рабочей силы.
– Вы очень быстро добьетесь ее недостатка, если так будет продолжаться дальше.
Немец на секунду изумленно замирает, а потом улыбается своему собеседнику:
– Вы хотите обсудить мои методы управления и поддержания дисциплины?
Между ними чувствуется напряжение, англичанин понимает, что зашел слишком далеко. Есть вещи, которые нельзя говорить таким людям, как Эрик Леншерр.
По сути, отстраненно думает Чарльз, когда его грубо толкают в спину и захлопывают решетку узкого карцера, в котором даже не развернуться толком, не говоря уже о том, чтобы присесть или прилечь, то, что комендант не пристрелил его вместе с тем беднягой – это просто удача. Еще один день жизни в месте, где люди умирают каждый день, где их отстреливают пачками, как расходный материал. Ксавьер третий год подряд смотрит на то, как одни люди словно боги решают кому жить, а кому умирать. И никто не осмеливается выступить против, никто не пытается воззвать к разуму, к сердцу этих людей. Если, конечно, у них есть сердце.
Чарльз продрог, ему холодно и хочется спать, ноги должны болеть и ныть от более чем двенадцатичасового стояния, но они настолько затекли, что он их просто не чувствует. В голове пусто, затылок и виски разрываются от боли, потому что все это время Ксавьеру на темечко падали ледяные капли, от которых никак невозможно увернуться, спрятаться. Поэтому когда решетка открывается, и его резко выдергивают из этой каменной клетки, он мешком валится на землю. Его тут же вздергивают за робу, заставляя подняться, и Ксавьер, спотыкаясь и пару раз падая, плетется в сторону дома коменданта.
Первое, что бросается англичанину в глаза, когда его пропускают в столовую – это покрытый белоснежной скатертью стол, на котором стоят тарелки с закусками, мясо, хлеб. Чарльз не ел с прошлого утра, но единственное, что он чувствует, глядя на все это богатство, о котором никто из заключенных и мечтать не смеет, – тошнота. Его начинает мутить, и голова раскалывается с новой силой; у него поднимается температура. Леншерр сидит, с комфортом устроившись на стуле, в руках дымится сигарета. Он насмешливо смотрит на Чарльза и издевательски кивает в знак приветствия.
– Проходите, мистер Ксавьер. Присаживайтесь. Выпьете со мной чаю или предпочитаете что-нибудь покрепче?
У врача все плывет перед глазами, он едва стоит на ногах, но не намерен показывать свою слабость. Ему сложно сосредоточиться, собрать мысли в кучу и заставить голову работать, поэтому ему непонятно, что за игры затеял Леншерр, чего он добивается, и какой реакции ждет от Чарльза.
– Благодарю вас, герр комендант, но я вынужден отказаться от столь щедрого предложения.
Ксавьер облизывает сухие губы распухшим языком, и чувствует, как холод поднимается все выше по телу, подбирается к внутренностям, в то время как голова горит в лихорадочном жаре. Кажется, Леншерр недоволен его ответом и говорит что-то раздраженно, но Чарльзу уже все равно, все силы он тратит на то, чтобы стоять прямо, не шатаясь. Повышенный голос коменданта раздается словно сквозь вату, слова бьются о черепную коробку, а в пылающий мозг никак не хотят попадать. Последнее, что видит Чарльз, это как Леншерр откидывает от себя салфетку и встает из-за стола. И после сознание Ксавьера погружается в благословенную темноту.
***
– Но почему он его не убил тогда, вместе с той женщиной или мужчиной? Из жалости?
– Из жалости? – старик насмешливо смотрит на девушку. – Таким людям, как Эрик Леншерр было незнакомо такое чувство, как жалость. Он убил больше тысячи человек. Только представьте: ставил людей в шеренги – мужчин, женщин, стариков – и отстреливал. Наугад. Первого попавшегося. Вы можете себе это представить? Те люди ничего не сделали, кроме того, что родились евреями.
– Но если он был таким монстром, то почему Чарльз Ксавьер остался жив? Если это была не жалость или милосердие, то что тогда?
Рассказчик неторопливо достает еще одну сигарету, затягивается, расслабленно прикрывая глаза, выпускает облако дыма и отвечает:
– Он хотел показать, у кого из них власть.
***
Чарльз бредил. Метался по постели, то выныривал из забытья на короткое время, то снова проваливался в бессознательное состояние. Первые три дня температура никак не хотела опускаться ниже 39°C. Простыни под ним мгновенно пропитывались потом, скручиваясь жгутами, что заставляло его вертеться еще беспокойнее.
Ему снились кровь, боль и гнойные раны, в которых копошились жирные белые черви. Мольба и крики тех, кому он должен был помочь, спасти, удержать жизнь в умирающем теле, но снова и снова опаздывал, находил на больничных койках вместо людей лишь горстки пепла, который просачивался сквозь пальцы, взмывал вверх полупрозрачным облачком. И Чарльз словно в лабиринте метался от койки к койке, путаясь в кровавых простынях, надеясь найти того, чьи стенания отражались эхом от каменных покатых стен, но находил только прах. Метался до того момента, пока прохладные пальцы не легли на пылающий лоб. О, эти пальцы. Для Ксавьера, находящегося в полусознательном состоянии, они были самым успокаивающими, самыми живительными, они обещали покой и облегчение. Будто он был скитальцем, который, влачась по пустыне, умирал от жажды, но вдруг, когда уже практически исчерпал все силы, наткнулся на родник с чистой, прозрачной студеной водой, и жадно приник к нему, до конца не веря в то, что смерть, пусть на время, но отступила. Чарльз вздохнул счастливо и провалился в глубокий сон.
Он пришел в себя только на пятые сутки. За окном моросил дождь, свет прожекторов с трудом пробивался сквозь частые капли и туман, который опускался на крыши бараков. Чарльз лежал под тонким покрывалом, спину и голову подпирали взбитые пуховые подушки. Англичанин чувствовал страшную слабость во всем теле, голова была тяжелой и мысли лениво ворочались, не желая восстанавливать всю картину случившегося. Его внимание отвлекла тихонько отворившаяся дверь; в комнату торопливо, но бесшумно проскользнула Марта – экономка-еврейка, которая следила за порядком в доме коменданта – держа в руках тазик, о железные стенки которого плескалась вода.
– Доктор Ксавьер, вы очнулись! – она слегка суетливо опустила ношу на табурет около кровати, и склонилась над больным, – вы так нас напугали, все очень за вас переживали, доктор! Думали, что вы уже не придете в себя.
– Все хорошо, Марта, не стоит волноваться. Что это со мной? Неужели подхватил что-то серьезнее простуды?
– А сколько дней вы провели в карцере? – старая еврейка обеспокоенно покачала головой, смочила полотенце в тазике, и принялась обтирать лицо и шею Ксавьера. – Простоять столько под ледяной водой, не мудрено продрогнуть до костей.
– Я провел там весь уикенд, милая Марта. Но вам не советую, препаршивейшее место.
Женщина с испугом оглянулась на дверь, поджала губы, неодобрительно глядя на Чарльза.
– Побойтесь Бога, доктор. Не нужно говорить такие слова.
– Ну-ну, будет вам, Марта. Никто не может лишить меня права шутить, и пусть мои шутки убоги, признаю, но не всем же нам блистать комедийным талантом. Да и вы неверно выразились, здесь не Бога нужно бояться.
– Вам стоит поберечь силы, перестаньте болтать, – экономка отжала полотенце, вернулась к кровати.
– Если мне не разрешено говорить, то послушать-то я вас могу? Вы так и не ответили. Что я подхватил? Дышится тяжело, только не говорите, что это…
– … пневмония, – она невесело усмехнулась в ответ на разочарованный стон Ксавьера.
– Просто восхитительно. Требуется не меньше трех недель больничного режима для выздоровления. С чего такая добродетель? На моих глазах герр комендант убил человека, который смог бы работать через гораздо меньшее время.
– Благодарите Бога за то, что он вызвал своего личного врача и тот осмотрел вас. Вы кричали в бреду, герр Леншерр был крайне раздражен шумом…
– Как неловко вышло, непременно принесу ему свои извинения.
– … потом он не выдержал и пришел сюда, словно поколдовал над вами и вы успокоились.
– Невероятно. Сам Гитлер поделился с ним секретами волшебства и магии?
– Доктор Ксавьер! – прошелестела испуганно женщина, – однажды вы договоритесь! Помяните мои слова, ваш язык вас до добра не доведет.
Ершистый доктор Ксавьер не успел ответить, дверь снова распахнулась, и в комнату неторопливо вошел Леншерр.
– Герр комендант, – экономка тут же почтительно опустила голову, после подхватила таз с водой и засеменила к двери, беззвучно прикрыв ее за собой.
В наступившей тишине, которую не торопился нарушить ни один, ни второй, немец подхватил стул, поставил его ближе к постели больного и уселся, оперевшись локтями о колени. Окинул комнату беглым взглядом и, наконец, сосредоточил все внимание на Чарльзе.
– Я должен поблагодарить вас, герр комендант.
– Это вам сказала Марта или вам так подсказывает совесть? Всегда нужно благодарить за благие дела, не так ли?
– Будь то ваша экономка или мое старомодное воспитание, факт остается фактом – вы спасли мне жизнь. И вы, безусловно, правы: за благие дела необходимо благодарить, пусть их и можно пересчитать по пальцам.
Леншерр смотрит в глаза Чарльзу, выпрямляется и тянется к внутреннему карману кителя. У Ксавьера мелькает мысль, что сейчас он достанет свой “Вальтер” и пристрелит его прямо здесь, а Марте потом придется отстирывать белье и соскабливать его мозги со спинки кровати. Видимо паника проскальзывает по лицу англичанина, потому что взгляд Леншерра становится насмешливым, но не менее опасным. Он вытягивает портсигар, открывает его, не спеша извлекает сигарету, по-прежнему не отрываясь от лица Ксавьера, и уже было подносит зажигалку, чтобы закурить, но спохватывается:
– Вряд ли сигаретный дым будет благотворно влиять на ваше здоровье, доктор Ксавьер, – капитан слегка улыбается, обеспокоенно покачивая головой, и убирает портсигар обратно, – а ведь нам нужно, чтобы вы как можно скорее пошли на поправку.
Он встает, одергивает китель, разглаживает складки на рукавах, ставит стул на место, и, не попрощавшись, идет к выходу. Уже берется за ручку, когда Чарльз все-таки задает вопрос, который все это время вертится у него на языке: