– Обними меня. – И снова уткнулся ему в шею.
Чарльз, чувствуя подступающие слезы, поднял руки, которые словно были закованы в кандалы, и положил их на плечи Леншерру.
– Не делайте этого, – задыхаясь, жалобно прошептал Чарльз, – не надо, пожалуйста.
Но Эрик не слушал; он не бил Чарльза, не душил, не растрахивал без подготовки, но эта мимолетная нежность и тихая ласка были для Ксавьера хуже привычной грубости и насилия. Леншерр по-прежнему был жаден лишь до собственного удовольствия. Вытащил пальцы, медленно вставил член и начал двигаться внутри, продолжая покрывать лицо Ксавьера рваными поцелуями.
– Скажи, что тебе хорошо со мной, – сбивая дыхание, прохрипел Эрик, – скажи, что любишь меня. Скажи!
– Я… я люблю тебя. Люблю. – Рыдая, послушно повторял Чарльз, леденея от отвращения и презрения к самому себе. Эрик продолжал судорожно двигаться, жадно, по-звериному слизывая соленые дорожки, бегущие по щекам Ксавьера.
После той ночи поведение Леншерра изменилось. На то время, пока он работал с бумагами или занимался делами партии, Эрик разрешал Чарльзу пересекать ограждение и проводить время с другими заключенными, помогать им, лечить, делать все, о чем так мечтал Чарльз. Запретил надсмотрщикам трогать Ксавьера и мешать ему передвигаться по территории лагеря. А вечерами, когда Леншерр читал газеты или книги, или просто сидел у камина, погружаясь в раздумья, он усаживал Чарльза рядом с собой, изредка поглаживая его руку или волосы.
Англичанин не верил коменданту. Не понимал, чем вызвана такая перемена в поведении и настроении, поэтому постоянно был начеку, весь обратился в напряженный, оголенный нерв. Заставлял себя смиренно сидеть рядом, терпеть прикосновения, но вместе с тем и набирался сил.
А потом попытался бежать. Воспользовавшись тем, что ему более-менее свободно позволено перемещаться по территории лагеря и контактировать с узниками, а надсмотрщики практически не обращают на него никакого внимания, он подговорил еще четверых заключенных на побег. Спустя время, заново обдумывая провальный план, Чарльз понимал, сколько недочетов в нем было, но тогда им казалось, что шансы на успех довольно велики.
Их поймали практически сразу, они не успели убежать и на километр от лагеря. По ним не стреляли, как потом выяснилось по той причине, что Эрик приказал не делать этого, узнав, что среди беглецов находится и его личный врач. Солдаты догнали их на машинах, окружили, но Чарльз успел ранить хирургическим скальпелем двоих, пока его обезоружили и скрутили. После вернули на территорию лагеря, отвели в дом коменданта и заперли в его кабинете, оставив дожидаться Леншерра.
Чарльз не был напуган, он был зол. Он так хотел вырваться из этой клетки, вернуть себе свободу, но все его мечты и планы срубили на корню. Ксавьер метался по кабинету, а когда услышал звук поворачивающегося ключа в замке, схватил со стола пепельницу и метнул в Эрика, который, впрочем, ожидал чего-то подобного и ловко увернулся от тяжелого предмета, летящего ему в голову. Прикрыл за собой дверь, и молча прошел в кабинет, остановившись напротив неудачливого беглеца. Эрик, в свою очередь, не был рассержен, он был скорее обескуражен случившимся, а еще огорчен.
– Тебе что, плохо со мной, Чарльз? Чего тебе не хватает? – произнес он, наконец, серьезно глядя на Ксавьера.
Взбешенный англичанин не выдерживает и кидается на него с кулаками. Не ожидавший такого, Эрик под весом чужого тела летит на пол. Чарльз бьет не глядя, куда придется. Они катаются по полу, сшибая стулья и небольшой столик, с которого на пол летят бутылки с алкоголем, разбиваясь и наполняя комнату терпким запахом. В конце концов, Чарльзу удается оседлать бедра Эрика, он бьет его по лицу, разбивая губу. Леншерр не бьет в ответ, только прикрывается и старается перехватить руки Ксавьера, зная, что тот скоро выдохнется, устанет. Чарльз и правда останавливается, но только для того, чтобы выхватить Вальтер из кобуры, которую Эрик никогда не снимает.
Тяжесть оружия непривычно оттягивает руку, англичанин тяжело дышит и пистолет ходит ходуном в трясущихся руках, когда он наставляет его на лоб Леншерра. Немец под ним замирает и вскидывает руки, показывая, что безоружен.
– Ну, чего ты ждешь, Чарльз? Давай, жми на курок.
Ксавьер сверлит Эрика яростным, горящим взглядом, держит его еще какое-то время на прицеле, но уже знает, что не выстрелит, не решится. Знает это и Эрик, поэтому так спокойно и смиренно лежит под Чарльзом, позволяя тому показать характер, потешить себя пустыми надеждами.
Чарльз отбрасывает от себя пистолет, вскакивает на ноги, напоследок пнув Эрика по икре, и, по-прежнему взвинченный, отворачивается к окну. Леншерр переворачивается на живот, поднимается следом и стряхивает с кителя осколки стекла. Опускается устало в кресло и закуривает, сверлит взглядом затылок своего врача. Тот не выдерживает, разворачивается и цедит сквозь сжатые зубы:
– Что?!
– Ты так и не ответил, – комендант напротив спокоен и сдержан. Чарльз подсознательно отмечает, что это не показное, Эрик и правда не злится. И это приводит англичанина в смятение. – Тебе плохо со мной?
– Конечно! Конечно, мне плохо! – орет Ксавьер, отпуская себя и позволяя накопившемуся гневу и обиде вырваться наружу. – Ты держишь меня тут насильно! Меня и всех этих людей! Ты мучаешь меня, издеваешься надо мной! И я не понимаю, чего ты добиваешься всем этим: этими посиделками по вечерам, поцелуями и прикосновениями! Для чего эта напускная нежность и забота?! Для чего, Эрик? Что ты задумал?
Чарльз замолкает, поджимает губы и отводит взгляд, которым все это время метал молнии в Леншерра. Эрик недоуменно спрашивает:
– С чего ты взял, что я что-то задумал?
– Действительно, чего это я?! – издевательски тянет Ксавьер, всплеснув руками, – то ты насилуешь меня, рвешь мне зад каждую ночь, а то вдруг зацеловываешь и ласкаешь всего, как я должен к этому относиться?
– Я просто думал, что тебе так будет хорошо. Если я буду нежным, – торопливо добавляет Леншерр, видя, как вытягивается лицо англичанина.
– Ты не умеешь быть нежным, Леншерр. Ты по-прежнему думаешь только о собственном удовольствии, а не о том, хорошо мне или нет. Так мне не хорошо, так мне не нравится, – бормочет под нос последние слова Чарльз, складывая руки на груди, закрываясь от Эрика.
Тот сидит молча какое-то время, обдумывая все сказанное Чарльзом в сердцах, поднимается и подходит к притихшему англичанину. Спрашивает мирно:
– А как нравится?
Леншерр с оттяжкой трахает скулящего Ксавьера. Тот пытается сдержать стоны и крики, сжимается вокруг Эрика. Леншерр кладет ладони на ягодицы Чарльза, раздвигает их и смотрит, как его член входит в натертую, покрасневшую дырку. Замедляет движения, выходит из тугой, горячей, влажной, восхитительной задницы и трется членом о промежность Ксавьера. Прижимается близко-близко, наклоняется и нежно целует лопатки своего пленника. Тот охает от такой неожиданной ласки, вздрагивает и замирает. Эрик проводит членом по сжатому входу, медленно вставляет наполовину и вдруг останавливается.
– Тебе не нравится, Чарльз? Наверное, мне и правда лучше перестать. Я же мучаю тебя, – у самого Леншерра дрожат руки, ему хочется вытрахать все упрямство из англичанина, чтобы тот стал покорным, послушным, льнул к Эрику, но он сдерживает себя, потому что хочет видеть, что Чарльзу может быть хорошо с ним, что Чарльзу нравится, что он – Эрик – действительно может причинять не только боль.
– Скажи мне остановиться, Чарльз. Только скажи и я остановлюсь.
Ксавьер оборачивается через плечо: расширенные зрачки практически полностью закрыли собой небесную синеву глаз, волосы прилипли ко лбу, покрытому испариной, а из уголка лихорадочно-алых губ по подбородку тянется ниточка слюны. Он смотрит на Леншерра мутными глазами, дышит прерывисто, поверхностно, а потом вдруг опускается грудью на постель, стискивает простынь в кулаки, прогибается в пояснице, и начинает неловко, неумело насаживаться на член Эрика.
– Э-э-эрик, – тянет хрипло, от чего у Леншерра волосы на загривке встают дыбом. – Пожалуйста, Эрик. – Чарльз отпускает себя: стонет в голос, торопится урвать хоть каплю удовольствия и нежности, пока представился момент.
Леншерр замирает на секунду, смотрит жадно на такого – нового – Чарльза, хочет запомнить эти мгновения, насытиться ими. А уже через секунду понимает, что сам толкается бедрами навстречу, чтобы быть еще ближе к Ксавьеру. Эрик может и рад бы еще помучить, помедлить, но он оказывается абсолютно беспомощным перед таким Чарльзом. Перед Чарльзом, который ластится к нему, прогибается и извивается под сухими, горячими ладонями, оглаживающими бока. Леншерр понимает, что не продержится долго, поэтому обхватывает напряженный член бедного подвывающего англичанина и начинает быстро дрочить. Кончая, Чарльз лишь сипит и крупно содрогается всем телом. Эрик прижимается губами к его взмокшему загривку и хрипло стонет, ждет, пока дрожь утихнет и аккуратно вынимает опадающий член из растраханной дырки. Проскальзывает пальцами внутрь, на что Чарльз только слабо стонет, смотрит, как сперма вытекает, капает на мошонку Ксавьера, и, напоследок поцеловав острую лопатку, откатывается в сторону.
Чарльз беспокойно спит по ночам: вертится с боку на бок, мечется по постели, сбрасывает подушку на пол, тычет острыми локтями и коленями Эрику прямо под ребра. Просыпается с тяжело гудящей головой и гулко бьющимся сердцем. Лежит, вглядываясь в темноту, ждет, пока дыхание выровняется, и сердце прекратит частить, как заполошное.
– Чего ты? – раздается тихо справа.
Ксавьер поворачивает голову и видит, как в темноте едва заметно поблескивают глаза Эрика. Тот лежит на боку, подложив ладонь под щеку, и пристально смотрит в ответ.
– Кошмары. – Чарльз неопределенно пожимает плечами и тоже переворачивается набок, лицом к коменданту.
Они лежат в тишине, которую периодически нарушают порывы ветра, стучащие в окно. Доктору кажется, что у него внутри столь же страшно и гулко воет что-то неизбежное, неотвратимое, то, что он не может ни принять, ни осознать толком. Он прерывисто выдыхает и шепчет в темноту:
– Даже лиц не разглядеть. Они просто проскальзывают мельком, а у меня не получается их удержать, различить. Все сливается в одно и носится по кругу… Не знаю, что это. Я вот все хотел спросить, Эрик… – Чарльз кусает губы и не может выдавить ни звука, но Леншерр понимает его без слов.
– Мучают ли меня кошмары? Снятся ли мне люди, которых я убил? Нет, Чарльз.
– Как ты будешь платить за все, что сделано?
– Эту войну развязал не я, и отвечать за нее не мне. Я просто выполняю свою работу, Чарльз. Делаю то, что должен. Это все.
– Я имел в виду…
– Я понял. И я не верю, что предстану перед Высшим Судом, и буду нести ответ за все грехи, которым предавался здесь – на земле. Только живые выносят друг другу приговоры, мертвые не в силах что-то сделать. Не нужно бояться мертвых, только живых.
– Я хочу верить, что нас ждет какое-то место, где мы обретем покой, и будем прощены за все, даже за самое-самое страшное, за самое подлое, бесчеловечное. Хотя знаешь… пусть лучше где-нибудь будет такое место для тех, кто правда страдал, кто жил достойно и заслуживает успокоения. А для нас только ад, Эрик. И я хочу, чтобы там мы изо дня в день видели, как причиняли людям боль, душевную или физическую. Видели их слезы и чувствовали то же, что чувствовали они в минуты самых страшных страданий и унижений. И чтобы мы переживали все это снова и снова, без конца, и может тогда бы у нас заболела душа, заплакала, ожила наконец.
Шепот Чарльза сходит на нет, и слова повисают между ними, насквозь пропитанные горечью и виной, и болью.
– Разве твой бог не милостив? Я думал, что он прощает всех.
– Раньше я верил в это, а теперь нет, и даже не знаю, смогу ли поверить снова.
– Вера либо есть, либо ее нет, Чарльз. В любом случае, придет время и все выяснится, к чему сейчас гадать?
Леншерр оглаживает лицо Ксавьера, касается скорбно поджатых губ. Прижимается сухими горячими губами ко лбу, а после шепчет, не отрываясь от Чарльза:
– Но если вдруг окажется, что нас и правда ждут только два пути – Ад и Рай – я возьму на себя все твои прегрешения, чтобы ты нашел покой. Спи, Чарльз.
Ксавьер утыкается Леншерру в грудь, натягивает одеяло до самого подбородка и по-прежнему чувствует, как что-то титаническое, неподъемное и необъятное тянет в груди и не дает свободно вздохнуть.
***
– Так они все же любили друг друга? – с надеждой спрашивает девушка.
– И жили долго и счастливо, – фыркает собеседник. – Сейчас, хотите вы того или нет, но вы романтизируете образ Эрика Леншерра. Думаете, что великая любовь в образе замученного английского врача снизошла на него, обратила из чудовища обратно в человека, так ведь?
В ответ на неуверенный кивок, по губам старика пробегает злая усмешка, а в глазах мелькает разочарование:
– Я говорил и буду говорить, что такие люди, как Леншерр не умеют любить, – произносит упрямо, – поставить уничтожение людей на поток, но рядом с одним человеком перестать быть нелюдем? Бред. Избрав такой стиль поведения с Чарльзом, он наконец-то понял, о чем говорил Ксавьер: теперь власть Леншерра стала абсолютной! Он мог приласкать, поманить к себе, как собачку, а когда заблагорассудится – наказать той же рукой, которой минуту назад утешал и оберегал. Неужели вы не понимаете?
Журналистка только было собирается ответить, как дверь в кабинет открывается, и входит еще один мужчина, толкая перед собой столик на колесиках, на котором позвякивает чайный сервиз.
– Извините, что отвлекаю, – он останавливается около стола, подходит к девушке, протягивая морщинистую руку, усыпанную веснушками, – Джеймс МакЭвой. А ваше имя, милая?
– Рейвен. Очень приятно, сэр. – Она смущенно улыбается, глядя в яркие голубые глаза. – Я журналистка из местной газеты, беру интервью у мистера Фассбендера.
– Да-да, Майкл предупреждал меня, вот только совсем вылетело из головы. Старость! – он досадливо качает головой и тяжко вздыхает, но тут же весело подмигивает девушке.
Улыбчивый, располагающий к себе МакЭвой нравится ей куда больше грубоватого, порывистого Фассбендера. Джеймс тем временем разливает дымящийся чай по чашкам:
– Прошу вас, дорогая, – протягивает изящный фарфор Рейвен, – чай заварен по особому семейному рецепту, достался мне от прабабушки.
– Спасибо большое, сэр.
– Майкл, – осторожно передает дымящийся чай хозяину кабинета, который впервые за весь вечер выглядит расслабленным. Тот принимает чашку и благодарит легким кивком головы.
И Рейвен успевает увидеть, как по его губам пробегает пусть мимолетная, но теплая улыбка, которая смягчает пронзительный взгляд и резкие черты лица. Наконец, Джеймс устраивается в соседнем кресле, с аристократичным видом отпивает глоток, смакует напиток, довольно прищуривается и обращает лучезарный взгляд на гостью:
– И что интересного вам успел поведать мистер Фассбендер? Если это та хвалебная ода о том, что в годы далекой молодости он был чудо как хорош в водолазках, то вы попусту потратили свое время.
– Мистер МакЭвой мой старый, временами не такой уж добрый, но все же друг, – старательно изображая недовольство, произносит Фассбендер. – Я рассказывал уважаемой мисс Рейвен историю об Эрике Леншерре.
– О! И на чем же вы остановились? – во взгляде виден искренний интерес, но Рейвен чудится, что перед этим в нем мелькнуло удивление.
– Как раз подошли к декабрю 1944 года, когда и произошла развязка всей истории. Так я продолжу?
И дождавшись согласных кивков, начал:
– А, в общем-то, декабрь 1944 и стал началом конца. Красная армия еще летом, насколько мне известно, наконец-то перешла в наступление, оттесняя гитлеровскую армию со своих территорий. И продвигаясь достаточно быстрыми, стремительными рывками в сторону Берлина, освобождала оккупированные страны Европы. Ну, а в лагерь, комендантом которого был Леншерр, советские войска вошли в середине декабря. Правда, до этого довольно большая партия евреев была отправлена в крематории Освенцима; около тысячи человек, если память меня не подводит. В итоге, советские солдаты освободили более полутора тысяч заключенных. Потом, в январе 1945 был освобожден и сам Освенцим, все три лагеря, но там, конечно, неисчисляемые жертвы. До сих пор точно не известно, сколько людей были сожжены в печах и умерщвлены в газовых камерах, потому что точный учет никто не вел. Вот, собственно, и все. Думаю, дальнейшие события 1945 года вам хорошо известны.