– Тсс, тихо, Чарльз, – шепчет Эрик хрипло на ухо, цепляя зубами мочку, – мы же не хотим, чтоб фрау Хольц за стеной услышала нас?
И закрывает рот Чарльза широкой ладонью. Ксавьеру кажется, что еще немного, и он кончит только от того, как Эрик накрывает его своим телом, едва толкается бедрами навстречу бедрам самого Чарльза и горячей сухой ладонью запечатывает губы генетика, с которых рвутся приглушенные стоны. В этот момент вторая рука Эрика ложится на напряженный член Ксавьера, и того подкидывает на постели. Леншерр крепко обхватывает член длинными пальцами, неторопливо с оттяжкой дрочит, ласкает чувствительную головку, проходится большим пальцем по уздечке. Чарльз теряется в ощущениях и престает контролировать себя – вскидывает бедра, мокро вылизывает ладонь Эрика, которую тот по-прежнему держит на его губах. Чарльз чувствует, как нарастает напряжение внизу живота, скручиваясь в тугую пружину, и кусает руку Эрика, кончая. Леншерр удивленно выдыхает, когда белесые капли оседают на пальцах.
– Прости, Эрик, я… – Чарльза потряхивает после оргазма, но он чувствует себя сконфуженно, потому что продержался совсем недолго, и вообще нужно было предупредить, что он уже близко, и… Эрик видит, что Чарльз опять начинает накручивать себя и нервничать, ласково убирает прилипшие ко лбу волосы, целует, прерывая этот ненужный поток извинений.
– Все хорошо, Чарльз, – Леншерр сыто улыбается и размазывает сперму по животу Ксавьера.
Тот откидывается обратно на подушку, и тут до него доходит – Эрик все еще возбужден.
– Эрик, ты же не…
– Все в порядке, Чарльз, правда, – Леншерр садится на колени между широко раскинутых ног Ксавьера.
Чарльз тянется рукой к члену Эрика, вскидывая вопросительный взгляд на Леншерра:
– Можно..? – и не дожидаясь ответа, проходится кончиком пальца по выступающей венке. Завороженно смотрит, как Эрик толкается бедрами в его руку, и покрасневшая от возбуждения головка появляется и исчезает в кулаке. Ксавьер поднимает сверкающий взгляд – рот Леншерра приоткрыт, с губ срывается тяжелое дыхание, а челка опять упала на покрывшийся испариной лоб. Тогда Чарльз делает то, что так давно хотел сделать: зарывается пальцами свободной руки в отросшие волосы Леншерра, откидывает их со лба и притягивает Эрика к себе. Целует, целует, целует и не может оторваться. Леншерр хрипло стонет в губы Чарльза и кончает ему на живот. Чарльз ждет, пока дрожь в теле Эрика стихнет. Они лежат и обмениваются дыханием. Леншерр чмокает генетика в нос, перекатывается на бок и собственнически притягивает разомлевшего Ксавьера к себе.
– Надо бы в ванну, – расслабленно мурлычет Чарльз, обнимая Эрика.
– А я-то хотел предложить выпить по чашечке чая, – фыркает тот в ответ, поглаживая бедро своего англичанина, и получает в ответ тычок под ребра.
Чарльз вытирается полотенцем после вторичного принятия водных процедур, когда Эрик заглядывает в ванну:
– Твоя одежда не просохла, да и дождь до сих пор идет, – и после непродолжительной паузы, – останешься?
– У тебя одна кровать, и та – односпальная, как мы поместимся?
– Ну… ты на мне или я на тебе, как пожелаешь, – губы Леншерр изгибаются в бесстыжей улыбке, – нет, серьезно, уж как-нибудь да уляжемся. Оставайся, – и, видя, что Кавьер почти готов согласиться, добавляет, – я и чай уже заварил!
Чарльз смеется.
Спустя две недели после их первой проведенной вместе ночи, Чарльз торопливо идет в сторону театра, потому что Эрик ждет его уже почти десять минут, а Леншерр очень не любит, когда опаздывают. Ксавьер залетает в аудиторию и готов с порога объяснить причину опоздания, но с удивлением видит, что Эрика нет на месте. Чарльз недоуменно поправляет очки, сползшие на кончик носа: Эрик, как, пожалуй, и все немцы, невероятно пунктуален. В их паре опаздывать и забывать разные мелочи – прерогатива Чарльза. Ксавьер не успевает толком возмутиться, как двери за его спиной хлопают, и в аудиторию входит запыхавшийся Эрик.
– Прости, я опоздал, – они снова идут на встречу друг к другу. Чарльз, приподнимаясь на носках, целует Леншерра в щеку.
– Что-то случилось?
– Нет, преподаватель задержал после лекции. И через 20 минут собирается старостат. Не знаю, сколько все это продлится, поэтому не жди меня, иди домой, – Эрик достает из кармана ключи и протягивает Чарльзу, – в столе, в правом ящике, я спрятал от тебя шоколад, – и, видя, что у Ксавьера от несправедливости происходящего округляются глаза, поясняет, – это чтобы ты не съел все сразу!
Чарльз забирает ключи, и гордо вскинув голову, шествует к двери:
– Я съем все один, ничегошеньки тебе не оставлю!
– Себя главное оставь, глупый, – усмехается Леншерр, срывает с губ ретивого студента поцелуй и убегает в сторону кафедры.
По дороге домой Чарльз заходит в булочную и покупает рогалики, которые Эрик так любит есть по утрам с кофе, и не спеша идет в сторону квартиры Леншерра, довольно щурясь на солнышке. Вообще, за пару недель Ксавьер успел перетащить в квартиру Эрика половину своих вещей, и теперь чувствовал себя там, как дома. Поэтому, закрыв за собой дверь, Чарльз первым делом направляется в комнату – к письменному столу – и открывает верхний левый ящик. Никакого шоколада нет и в помине. Зато есть куча каких-то папок и листов, сшитых вместе. Чарльз начинает поднимать все эти бумаги, надеясь, что сладости где-то под очередным отчетом, но ничего не находит. Перерыв все до последней папки, генетик, уже потеряв надежду найти шоколад, приподнимает ее и видит на самом дне небольшую черную книжку. Он сам не знает, что заставляет его вытянуть книжицу из-под всей этой кипы макулатуры, но достав, понимает – это не книга вовсе. Дневник. Личный дневник с имперским орлом на обложке[1]. Чарльз замирает на секунду. Он знает, что не должен лезть в личные вещи Эрика, но в тот момент это сильнее него. Ксавьер трясущимися руками открывает первую попавшуюся страницу, и, пробежав глазами по строчкам, написанным таким знакомым каллиграфическим почерком, чувствует, как в горле встает комок.
«2 ноября 1942 года
Новости совсем не утешительные. Фюрер не позволяет Паулюсу прорвать кольцо советских войск и уйти от Сталинграда. Письма от отца приходят все реже, но и в них он не может написать всего. Ясно лишь, что этот город словно заколдованный, перемалывает все новые и новые полки и дивизии, как вражеские, так и наши. Главное, чтобы папа остался жив».
Чарльз торопливо переворачивает страницу и читает следующую запись:
«9 декабря 1942 года
Отца больше нет. Погиб в рукопашном бою с русским солдатом. Нам прислали извещение о смерти и личные вещи: серебряный портсигар, нашу с мамой фотографию, документы. И “мертвую голову”[2]».
И дальше:
«20 октября 1944 года
Гитлер объявил всеобщую мобилизацию населения[3]. Я ухожу в следующий вторник, наконец-то буду приносить пользу своей стране в составе Гитлерюгенд[4]! Мама плачет и боится отпускать меня, думает, что я, как и отец, останусь на этой войне. Но это же все ради нашего народа, ради будущего. Мама проклинает Фюрера, Геббельса, Гиммлера – всех, кто развязал эту бессмысленную (по ее мнению) войну. Увы, но матушка ничего не понимает».
Чарльзу страшно, он не хочет больше ничего знать, но и остановиться вот так – на полпути – не может тоже. Поэтому пролистывает еще пару страниц, читает очередную запись и находит ответ на свой главный вопрос. Без сил опускается на стул и закрывает лицо руками:
«2 февраля 1945 года
Я никогда не думал, что запах паленой человеческой плоти въедается так глубоко. Он внутри меня, и от этой вони никак не избавиться.
Я никогда не видел, как умирают солдаты в горящем танке; до сегодняшнего дня не видел. Не могу вспомнить, как заряжал “Фаустпатрон”[5], как целился, как стрелял. Помню лишь, как зарево пожарища, что охватило советский танк в один миг, осветило руины, в которые превратился город. Из танка доносились крики горящих заживо людей, а я стоял и смотрел».
Чарльза мутит. Он растоптан. Он не может и не хочет представлять, как Эрик – его любимый, самый заботливый и нежный Эрик – делал все это, видел и пережил.
Генетик открывает предпоследнюю страницу:
«5 марта 1945 года
Почему наши люди убивают себя целыми семьями? Мы так боимся советского народа, который изменил направление удара и теперь рвется к самому сердцу нашей страны? Сумасшедшие русские, белорусы, украинцы… Сколько их еще? И почему они смогли отбросить наши лучшие войска, переломить ход войны после тех потерь, которые понесли в первые годы сражений? Отец был прав, когда писал, что русские не люди, а машины, которые никогда не устают и не боятся огня. Во время вчерашнего боя они падали на доты, когда их косила пулеметная очередь, а еще живые, мимоходом скорбя о павших, продолжали наступать. Мы боимся мести за то, что сделали с их Родиной и семьями за эти 4 года? Но если они пришли мстить и ими движет ненависть, то почему они щадят нас? Я попал в окружение. Отстреливался из очередного разрушенного дома, когда в него ворвались советские солдаты. У меня оставалось несколько патронов, я понимал, что не смогу долго обороняться. И вдруг услышал щелчок затвора за спиной. Обернулся и увидел, что солдат нацелил на меня винтовку. Он посмотрел на меня несколько секунд, что-то крикнул своим. Вошел еще один и сказал по-немецки: “Отдай оружие”. В тот момент я подумал, что меня расстреляют. А они забрали ружье с парой оставшихся патронов и отпустили. Сказали, чтобы проваливал оттуда. Почему они это сделали? И может ли слабый, недостойный народ так поступить?
Все это время я был неправ?
Неужели все это время мы были неправы?»[6]
– Правый. Я же сказал правый ящик, Чарльз.
Чарльз вздрагивает и медленно оборачивается. Эрик стоит посреди комнаты и, кажется, что он постарел лет на десять: лоб прорезают глубокие морщины, а носогубные складки исказили рот, превратив его в узкую кривоватую линию; будто ножом чиркнули. Ксавьер не знает, что сказать и не знает, что Леншерр собирается говорить или делать. Чарльзу хочется плакать, он смотрит Эрику в глаза и впервые не видит ничего: ни усталости, ни злости, ни вины. Взгляд Леншерра словно присыпан пылью или пеплом: настолько он тусклый и безжизненный. Чарльз чувствует себя отупевшим и абсолютно пустым внутри, и он абсолютно точно не готов к тому, что происходит дальше.
– Чарльз, не оставляй меня. Не оставляй меня, пожалуйста.
И это первый раз, когда Эрик просит его о чем-то, умоляет. Обычно: “Эрик, поцелуй меня. Эрик, обними. Почитай мне перед сном, Эрик. Сильнее, Эрик, пожалуйста!”.
Леншерр делает неуверенный шаг в его сторону. Боится напугать? Ксавьер сидит сгорбившись, обессилено опустив руки вдоль тела. Эрик подходит близко-близко и опускается к ногам Чарльза, обхватывает колени руками, словно готов держать его, если он попытается встать и уйти.
– Мне так больно, Эрик, – с трудом разлепив губы, сипит Ксавьер.
– Чарльз, прости меня. Я сделаю все, что ты захочешь, только не уходи. Я скажу все, что захочешь, только не отказывайся от меня. Пожалуйста, Чарльз.
– Скажи мне правду, Эрик. Расскажи мне все.
Спустя долгие часы пребывания в прошлом они снова возвращаются в настоящее. Следуя за голосом Эрика, Чарльз из зрителя превращается в участника тех событий, в действующее лицо. Он сидит у Леншерра за спиной, прижавшись щекой к плечу, обхватив немца руками поперек живота.
– Я просто не знаю, что мне делать со всеми этими воспоминаниями. Они роятся у меня в голове, всплывают в памяти отрывками. Я хочу избавиться от них, но тогда все, что у меня останется – чувство вины за то, что сделано.
– Что сказал тот солдат?
Эрик оборачивается. Его блеклый, остекленевший взгляд встречается с воспаленными, покрасневшими глазами Чарльза. Немного помолчав, Леншерр отвечает:
– В сорок шестом году я познакомился с одним чехом, он неплохо знал русский, научил меня самым основам. Тот солдат сказал: «Здесь ребенок». Ты можешь это представить? «Здесь ребенок». А ведь мне уже скоро должно было исполниться восемнадцать, да и тот боец не выглядел намного старше меня.
У Ксавьера все это не укладывается в голове. Он думает, что не может понять и самой малой части той боли и вины, которыми с ним поделился Эрик. Чарльз думает, что мама Эрика была права, когда боялась, что ее сын не вернется. Он так и остался на той войне: до сих пор скитается по разрушенному городу, который память сохранила удивительно четко и незабвенно. Прячется среди развалин, в подвалах, чтобы скрыться от смерти, обмануть ее. Бродит между тел бывших сослуживцев и врагов. А сам хоть и выжил, хоть война и закончилась, но он остался пленником собственных воспоминаний.
– А история и литература? Что ты хочешь там найти?
Немец неопределенно пожимает плечами:
– Я тогда сказал тебе правду. Я и сам толком не знаю. Предпосылки, объяснения, ответы на то, как мы все это допустили? Почему это произошло. Когда мы перестали быть людьми? И у кого мне теперь молить о прощении, Чарльз? У тех, кого я убил или у их семей?
– Ты делал то, что вам приказано было делать, Эрик. Все люди ошибаются, и ты тоже ошибся. Главное, что ты осознаешь свою вину, но не позволяй ей разрушить тебя окончательно.
– Люди не учатся. Мы никогда не учимся на уроках прошлого, – Леншерр потерянно качает головой, – ты думаешь, теперь люди не будут убивать, притеснять и ненавидеть друг друга? Не будут создавать новое оружие? Будут, Чарльз. Все новое и новое оружие будет создаваться только для того, чтобы люди убивали людей. Нам не от кого больше защищаться. Мы защищаемся от самих себя, истребляем себе подобных. И я не знаю, как донести это до других, как заставить услышать и понять, что на войне гибнут простые люди, которым нечего делить. И не знаю, захочет ли вообще кто-нибудь услышать.
– Напиши об этом, – Ксавьер сам поражается мысли, которая приходит ему в голову. Еще больше он удивлен тем, что Леншерр не сделал этого раньше, – напиши. Если не книгу, то рассказ, статью, очерк.
– Как и о чем можно писать после всего нечеловеческого, что человечество совершило за эти годы? – Грустно усмехается немец, – я не могу себе этого представить. Что нового можно создать?
– Не нужно создавать что-то новое, Эрик, – убеждает его Ксавьер, заражая Леншерра внезапным порывом, – никто не в состоянии предложить нечто совершенно новое. Все люди работают на основе идей предыдущих поколений! Главное то, какой вклад внесешь ты сам. Это может стать твоим искуплением, разве не так?
Леншерр устало трет лицо руками:
– Думаешь, у меня получится?
– Ты бы рано или поздно сам пришел к этому, – уверенно произносит Чарльз, поднимаясь с постели, – я могу ошибаться, но мне кажется, что ты не раз и не два мысленно писал и переписывал эту историю у себя в голове.
И дождавшись утвердительного кивка, продолжает:
– Когда ты будешь готов, тогда и появится записанный вариант.
– Я боюсь, что воспоминания ускользнут от меня, что я не сумею удержать их, что они не лягут на бумагу так, чтобы все поняли, что я хотел сказать.
– Слишком мало времени прошло, Эрик. Ты взял на себя так много, и тебе кажется, что ты пережил и переосмыслил все произошедшее. Отпусти эту историю, заключи с ней перемирие на какое-то время. Может быть, пройдет не один год, но она вернется к тебе, и тогда ты сможешь увидеть совершенно по-иному то, что сейчас ускользает от тебя.
– И ты не оставишь меня? После всего, что узнал? – Леншерр ждет ответа, но в то же время боится его услышать.
Иногда Чарльз действительно не понимает, как Эрику – с его умом и знаниями – удается задавать Ксавьеру невероятно глупые вопросы. Поэтому он лишь тяжко вздыхает, с секунду молчит, вспоминая что-то, а потом тихо, но уверенно и выразительно произносит:
– Я оставил соблазн роковых своеволий,
Смиренный, покорный, я твой навсегда.