Ни одно плавание на корабле контрабандистов не может обойтись без стычки с имперскими кораблями: это закон, Феррар знал, что в паре дней пути от земель драконов наткнётся на флот венценосной особы. Обычно такие столкновения заканчивались для экипажа судна победой: юный и вспыльчивый император был ещё по-детски наивен и глуп, его ошибки не учили его, и он позволял своим людям разбредаться по всему континенту в поисках пиратов, так что натыкался Феррар в худшем случае на фрегат с парой десятков человек на борту — и только. Для такой махины, как «Скорпион», это было мелочью.
Но в этот раз ему не повезло: то ли молодой правитель, наконец, поумнел, то ли просто Фортуна вильнула перед капитаном задницей, но все — и даже Окси — банально проморгали первый удар. Пушечное ядро пришлось совсем рядом с отсеком трюма, но не пробило крепкое дерево, только оставило вмятину. Если попадут ещё раз — в пробоину хлынет вода. Если прицелятся чуть левее — угодят в специи. Терять их было нельзя, Феррар выложил кругленькую сумму за непритязательные мешки, наполненные пахучими приправами, и собирался поиметь хороший навар с этого. Невесть откуда взявшийся огромный корабль — собственность лично Его Императорского Величества, между прочим — мог здорово навредить всем его планам. Этого Феррару не хотелось; более того, он планировал пожить ещё с десяток лет перед тем, как уходить на покой, прихватив с собой в идеале самовлюблённого правителя, а без головы люди, как известно, не живут.
Даже бывалые пираты растерялись от таких размеров подлянки судьбы; не сразу маги — как правило, беглые, уважающий себя член Гильдии не взошёл бы на борт пиратского судна — сумели совладать с собой и ответить шквалом огня, не сразу запыхтели пушки, наливаясь блеском, не сразу завизжали, целя в противника, ядра. Феррар, позабывший о мальчишке, оставленном в каюте, метался по палубе, отдавал распоряжения, изредка вскидывал руки; сам по себе не слишком сильный маг, он, однако, мог постараться, сплести сложную вязь заклинания и оставить внушительную брешь в деревянном покрове императорского корабля. Этого было мучительно мало, капитана, с его невеликими задатками и нелюбовью к магии, хватало на два-три таких залпа, после чего его резерв опустошался. А воевать на расстоянии, владея искусством ближнего боя, проблематично.
Возникшая было трудность решилась сама собой: оба корабля сели на мель, едва ли человеку по бедро, и к «Скорпиону» ринулись вброд вооружённые до зубов гвардейцы; они, ловко влезающие по канатным тросам на палубу, матерились и что-то орали, но взбешённый и опьянённый сражением Феррар не слышал: он раскидывал врагов, в дело шли массивные кулаки, крепкие сильные ноги, ворох метательных ножей, припрятанный под одеждой, а одного Феррар даже оглушил, знатно приложившись лбом о его лоб; неприятно хрустнуло, чужая кровь брызнула в глаза, пришлось потратить драгоценные секунды на то, чтобы стереть вязкое и липкое с них.
Если ты теряешь зрение в бою хоть на долю мгновения, у врага есть шанс.
«Врагом» оказался совсем юнец, щенок ещё, зелень; но он, наверное, по наитию подгадав нужное действие, вскинул неповоротливый огромный меч. Обрушил Феррару на грудь.
Некстати мелькнула и пропала мысль о том, что вот так он и умрёт, бесчестно, от рук какого-то молокососа. Но у судьбы оказались другие планы. Несостоявшийся убийца легендарного Феррара тоненько взвизгнул, прижал к себе… израненную руку? Так и есть — круглый кровоточащий след от укуса, змеящиеся по венам чёрные потоки.
Яд тритона.
Убивает верно, наповал, в считанные минуты — конец.
Феррар медленно, точно не веря себе, повернулся. Перед ним стоял Юки; прижимал окровавленную ладонь к перепачканному рту, горькая жидкость капала с позеленевших, обросших перепонками пальцев, заканчивающихся крупными острыми когтями.
Неожиданно оказалось, что в своей истинной ипостаси мальчишка вовсе не так ужасен, как представлялось капитану. Да, два крупных толстенных хвоста вместо ног навевали на непривычного к такому делу священный ужас, но Феррар видел картины и пострашнее. Волосы — в человеческой форме они были белы, как снег, сейчас же отливали болотным — рассыпались по плечам и спине, увенчанной тонким гребнем, на лбу только наметились шишками ещё не выросшие рожки; должно быть, они чесались.
Но самым удивительным было то, что, с секунду постояв в таком же ступоре, как и капитан, мальчишка вдруг рванулся к борту, и его… вывернуло. Не смущённый чужим проявлением слабости (морская болезнь была частым явлением), скорее изумлённый, Феррар не сразу решился приблизиться к мальчишке; вокруг них бушевал бой, но он этого уже не замечал.
Как же так? Разве может тритона, кровожадного убийцу, тошнить от человеческой крови? Разве такое возможно?
Колыхнулась в сознании напополам с благодарностью ещё не оформившаяся, но уже запустившая цепкие ручонки в сердце мысль о том, что, может быть, многие легенды лгут, а слухи преувеличены. Но сейчас об этом было думать некогда — ошеломлённые явлением мифической твари противники, наконец, отмерли, ринулись в бой с удвоенным ожесточением, и Феррару снова пришлось сжать кинжал в одной руке, а метательный нож — в другой, и ринуться в гущу сражения. Он потерял все ножи до единого, но зато отхватил в трофей от одного из побеждённых соперников массивный тяжёлый молот: оружие, которое по плечу немногим, не знало пощады, превращая встреченные лица в кровавое месиво. Отдавшись битве, Феррар позабыл и про мальчишку-тритона, и про всё остальное. Слишком был долог и труден бой — имперские войска наступали, живые шагали через мёртвых, раненые цепляли за ноги, силясь хотя бы этим заслужить немного больше чести. Погибнуть вот так, в пылу сражения, у них было почётно. У пиратов считалось глупостью — жизнь не стоила ни специй, ни возможности торговли с драконами. Но деваться было некуда.
На рассвете остатки имперских войск бежали. Феррар, тяжело дышащий и сплёвывающий изредка кровью (чей-то удар пришёлся в лёгкое, чудом не став смертельным), баюкал раненую руку. Тут и там стонали измученные болью пираты: в пылу сражения никто не мог вылечить их, а теперь маги торопились, бегали от одного к другому, простирали руки, из-под которых исходило на раненых зеленоватое свечение.
Некоторым доставалось жёлтое. Это значило — небытие. Пропуск в лучший из миров. Безнадёжные воины, обречённые медленно умирать, уходили с улыбками: маги лишали их боли, оставляя только блаженство темноты.
Феррар ходил между телами, вглядывался в лица. Молча, по старому обряду, прощался. Про себя называл имена. Здесь были те, с кем он никогда не был особенно дружен.
И те, за кого он отдал бы свою жизнь.
Возле одного из тел он остановился, пошатываясь. Ничего не выражающее лицо побелело, карие глаза, казалось, сделались чёрными. Стало больно дышать — то ли из-за раны, то ли из-за слишком знакомых, слишком привычных глаз, невидяще уставившихся на него.
— Окси, — голос дрогнул, сорвался. Капитан обернулся; немногие уцелевшие помогали магам, до него не было никому дела. Но всё же он не позволил себе ни слёз, ни жалоб — только беззаветную, глухую скорбь молитвы. Просьбы богам — чтобы там, за Кромкой, приняли Окси хорошо. Дрожащими заскорузлыми пальцами закрыл он глаза своему другу и неловко, массивный и неуклюжий, поднялся. Раны требовали немедленного осмотра, но Феррар ещё долго не мог отойти от тела верного товарища к магам. Он ничего не говорил и не делал — просто смотрел. Может быть, вспоминал. Разрозненные картинки, проносящиеся перед глазами, имели мало общего с воспоминаниями, случайно уцелевшие кадры далёкого прошлого, которые теперь вызывали глухое и горькое чувство в груди. Смотреть на Окси было трудно. Половина его лица превратилась в кровавую кашу, светлая рубаха пропиталась буро-красным. Ставший смертельным удар оказался подлым: в спину, насквозь, через сердце. Кажущийся от крови ржавым кончик меча, торчащий из груди Окси, казался дерьмовой шуткой судьбы. Феррар закрыл глаза, отступил. Не раз и не два он прощался с товарищами после стычек, молчаливо и спокойно. Но отправлять в последний путь того, кому доверял не меньше, чем самому себе, оказалось тяжело. Феррар постоял ещё немного, обещая себе отомстить, сплюнул на деревянный настил и повернулся к телу друга спиной.
А вечером он ещё долго успокаивал ополоумевшего тритона; юноша рвался из рук, не давал привести себя в чувство, что-то беззвучно и отчаянно лопотал на своём, неизвестном Феррару, языке. Наверное, он ещё никогда не убивал — а за эту схватку пришлось убить многих. Капитану насилу удалось вернуть ему самообладание — а потом он ещё долго вымывал из-под самых обычных человеческих ногтей, аккуратно подстриженных и розоватых, засохшие бурые комки крови.
После этого события что-то между ними неуловимо поменялось; лишившийся близкого человека Феррар отчаянно нуждался в замене, в ком-то, кому можно довериться, а выходка тритона пошатнула его мнение об этом народе; по существу, умри Феррар — и Юки был бы свободен. Это тоже пиратские законы, никто не волен держать того, у кого больше нет хозяина. Но он отчего-то предпочёл его спасти — неумолимо стареющего человека, от которого за несколько месяцев пути не услышал больше пары слов за неделю. Предпочёл спасти — а после вёл себя так, будто пообещал себе больше никогда и никому не причинять боли. И теперь Феррар не удивился бы, если бы узнал, что так оно и было.
Юки был странным — он не пытался сбежать, не искал способов освободиться. И никогда не пытался с ним подружиться. А сегодня — спас. И как это понимать, Феррар не знал. Рассудок решил всё за него: незаметно для обоих между капитаном пиратского корабля и мифическим чудовищем возникла пока ещё слабенькая, незаметная другим, но уже обещающая стать крепкой вязь доверия и преданности.
Неудивительно, что когда заинтересованный принц драконов спросил, продаётся ли неведомая зверушка, Феррар ответил мягким, но решительным отказом. Юки, по привычке своей закутанный во что-то напоминающее плащ, ни словом, ни жестом не выдал своего волнения; лишь потом, когда они уже отчаливали, и поредевший экипаж собрался на палубе, прощаясь с довольными доставленным драконами, на секунду сжал тонкими, совсем ещё детскими пальцами запястье капитана и быстро улизнул в каюту, низко надвинув на глаза капюшон.
А ещё через месяц они начали разговаривать друг с другом.
Вышло это совершенно неожиданно — измотанный капитан завалился в каюту, опустился на собственный тюфяк, чуть пошире того, что достался Юки, и вполголоса произнёс:
— Очередной моряк на корабле оказался крысой, попытавшейся прирезать меня, как свинью.
Привычное откровение — для самого себя, для галочки. Он потёр ноющую шею, на которой алела глубокая царапина, усмехнулся. И чудом не лишился чувств, услышав чужое:
— Он… умер?
Голос у Юки оказался низким, приглушённым и хриплым. Он ещё путался в звуках и иногда не там ставил ударение, но, похоже, разрешение видеться с другими пиратами (после спасения капитана они враз позабыли о том, что мальчишка был тритоном, а тот не напоминал, расхаживая в плащах из грубой ткани, которые достались ему после посещения земель драконов) и впрямь пошло мальчишке на пользу. По крайней мере, до этого Феррар — и, как он был уверен, все прочие — не слышал, как говорит тритон на человеческом языке.
Он с трудом справился с собой. Только отозвался хрипло:
— Или он, или я.
И почему он вообще оправдывался перед этим странным, так похожим и так непохожим на человека существом?
У Юки были длинные белые волосы, синие-синие глаза и зеленоватая кожа. Пожалуй, он отличался от людей только странными булькающими звуками, которые порой прорывались, когда он пытался что-то сказать. По крайней мере, в такой своей ипостаси.
Когда он заговорил, можно было, наконец, спросить о том, что так давно мучало капитана. Он приподнялся на локтях, взглянул в чужие растерянные глаза, тихо шепнул:
— Почему ты не попытался меня убить? У тебя была масса возможностей.
Юки вздрогнул, как от удара, отчаянно замотал головой; обхватил свои плечи тоненькими дрожащими пальцами, залопотал нервно и торопливо:
— Я, я не мог Вас убить, я, Вы спасли меня от продажи, не посадили на цепь, как прежний хо… — он осёкся, точно не желая произносить это слово, мучительно покраснел, потом залепетал с двойным усердием:
— Вы относились ко мне почти как к человеку и даже не боялись быть рядом, а я не умею, папа всегда говорил, что я неправильный, что я плохой, что люди — наши враги, и я должен бояться их и нападать первым, но Вы, Вы не сделали ничего плохого, и…
Он замолк, когда не выдержавший словесного потока капитан стиснул худенькие плечи и мягко привлёк юношу к себе, обнимая. Больше он ни о чём не спрашивал — ни о Харрисе, ни об отце Юки. От того веяло испугом и волнением, и не сразу он смог расслабиться, приобнять Феррара неловко, смущённо, а тому только сейчас пришло на ум, что по людским меркам Юки — ещё совсем мальчишка, лет шестнадцати, не больше, и он, как любой мальчишка, ещё не знает о жестокости. Значит, можно было помочь ему, можно было с его помощью заставить людей поверить, что не все тритоны — жестокие монстры!..
Некстати вспомнился собственный возраст. На сколько его хватит? Пять лет, семь? Мелочь для того, кто живёт тысячелетиями. Человек умрёт, а тритон только-только приблизится к поре второго совершеннолетия. Забудет мимолётного, как мотылёк, Феррара.
И этот поцелуй, совершенно неожиданный для них обоих, тоже забудет: слишком длинная жизнь не предполагает сохранение в памяти таких мелочей.
Уже поздно, кутаясь в штопаное одеяло и слушая, как нервно ворочается на своём тюфяке Юки, Феррар думал о том, что совсем помешался на старости лет. Если переводить в человеческие годы — между ним с Юки пропасть, почти что тридцать лет. Да и… не человек же. Тритон.
Но зеленоватая кожа на поверку оказалась тёплой и мягкой, а губы — податливыми. И совсем не ядовито Юки прикусил Феррару нижнюю губу: но всё равно перепугался, малец, забеспокоился, дёрнулся, в глазах ужас мелькнул. Не сразу удалось объяснить ему, что без желания Юки не сможет отравить — не такой. Особенный.
А ведь он почти совсем человек. И чувствует, наверное, так же. Ощущал ли он то же, что и Феррар, когда они целовались? Чувствовал ли отчаянное бухание сердца в груди, знал ли, что теперь эту сцену из головы не выкинешь, не сотрёшь?
Феррар чувствовал себя больным, старым и одиноким.
Юки, лежащий спиной к нему, смаргивал горячие, злые слёзы обиды: неужели посмеялся над ним этот странный, но добрый мужчина, такой огромный по сравнению с хрупким мальчишкой, но такой осторожный и нежный? Неужели просто захотел узнать, каково целоваться с чудовищем, чтобы похвалиться этим подвигом перед всеми?
Одеяло натужно скрипнуло в до боли сжавшихся пальцах. Хотелось позорно разреветься или, ещё лучше, выяснить отношения с Ферраром. Зачем он сделал это, зачем поцеловал? Куда лучше было бы любоваться им издалека, красивым, сильным и неприступным, жёстким капитаном, справедливым человеком, хитроумным контрабандистом. Куда лучше было не знать, что он, несмотря на задубелое, обветренное лицо, тяжёлый взгляд и крепкое тело, вот так, по-нежному, чтобы сердце щемило и было больно дышать.
После этого они с Ферраром старались не разговаривать — избегали друг друга, как могли. Капитан и сам, судя по всему, не жаждал общения с тритоном, к тому же, на него навалились новые проблемы, император снова и снова пытался отыскать пирата и вывесить на главной городской площади его отрезанную голову, приходилось лавировать от моря к морю, бродя по просторам океана, но никогда и нигде не задерживаясь. С каждым днём Феррар становился всё мрачнее: его не радовало положение дел. Юки… он с изумлением и неловкостью обнаружил, что воспоминания о том поцелуе, наверняка первом для неискушённого тритона, вызывают у него мучительное и острое возбуждение; когда тебе сорок три — на днях стукнуло, — ты привыкаешь к тому, что тебе уже не хочется затаскивать в постель крутобёдрую нимфу, вертящую задницей рядом, а если и делаешь это, то без прежнего пыла. Феррар не считал себя стариком — но он приближался к отметке «пятьдесят» неумолимо и торопливо, и это пугало его. Как пугали и внезапно пробудившиеся чувства к Юки. Было глупо называть это любовью, в которую Феррар не верил, но отчего-то спирало дыхание, когда тритон незаметно проскальзывал мимо, а в груди клокотала ревность, если кто-то из матросов позволял себе лишнего.