========== … ==========
Darling
Илья твердо убежден в трех истинах: лохнесское чудовище никогда бы не поместилось в городском озере, холодный кофе пьют только извращенцы, а он – абсолютный неудачник. А еще Илья уверен в том, что найти хороший блокнот просто невозможно. Наверное, думает порой Илья, обиднее всего записать свои последние слова на дешевом клочке бумаги, который могут вполне случайно принять за мусор и выкинуть. И Илья почти полностью уверен в том, что в итоге именно так и будет.
Илья пересекает черту города ровно в пять часов утра. Наверное, мать обязательно бы похвалила его за пунктуальность. За то, что он впервые в жизни не опоздал, пускай и расписание выдумано им самим. Илья замечает, что набережная, как обычно слишком пустынная для рыбацкого городка, наконец-то очищена от мусора почти полностью. И он почти полностью уверен в том, что это благодаря их новому мэру, чьего имени он даже не старался запомнить. Этот парень решил превратить их дыру с населением в десять тысяч человек в приятный для туристов городок, в котором всегда будут давать свежую рыбу, запеченную в лисичках и опятах, в городок с самым чистым загородным озером во всех штатах. Илья читал об этом в утренней газете пару недель назад, а может, просто слышал от кого-то в пути. Это было совсем неважно. В любом случае, то, что эту помойку решили благоустроить, никому навредить не могло. В конце концов, куда приятнее умереть в зеркально чистом озере, в котором даже близорукий сможет разглядеть, как твое тело разбухло в воде, чем утонуть в почерневшем от грязи подобии водоема с плавающими на поверхности бутылками от колы.
Илья покупает кофе в круглосуточном магазине на обочине и понимает, что единственное, в чем его городок никогда не изменится, это отвратительный кофе. Как бы этот мэр ни старался исправить все многочисленные изъяны, кофе он бы никогда не смог изменить. Помнится, кто-то говорил, что это из-за влажного климата, мол, кофейные зерна разбухают, теряют свой вкус и прочее дерьмо. А Илья думает, что все дело в том, что у каждого, живущего в этой чертовой дыре, руки растут из задницы. Даже идеально обжаренные зерна станут кроличьим пометом в руках человека, который даже не может отличить эспрессо от латте.
Утром в городе слишком тихо и слишком пустынно. Особенно после живого Бостона, кипящего, бурлившего даже по ночам. Илья ведет машину медленно, никуда не торопясь. Ведь он приехал туда, откуда не собирался возвращаться. Уже никогда. Илья почти с любовью гладит обитый дешевым дерматином руль старенького пикапа и думает о том, что этот город стоило представлять для туристов как край света, а не райское местечко. Сколько он себя помнил, ему все детство казалось, что дальше этого города существует лишь Ничего. Возможно, все дело было в близости Тихого океана, до которого мог добраться любой желающий пешком за час. Ну, или за двадцать минут, если сесть на автобус, один билет которого стоил шестьдесят центов. Илья помнит, как любил этот бескрайний Тихий океан, казавшийся ему восьмым чудом света. И помнит, как тепло его любил отец. Отец в принципе любил любые водоемы. Наверное, это была особенность всех людей, занимающихся рыбалкой. Илья бросает взгляд в сторону набережной и тихо вздыхает. Это место никогда не станет райским, если никто не хочет содержать рыбаков.
Гостиница «У Аманды» в путеводителе города обозначается как «самое приятное место для всей семьи». Но Илье сложно представить, какой семье могло бы такое понравиться. Ему кажется, что здание задумывалось как вполне приличный отель, но в какой-то момент что-то пошло не так. По правде говоря, Илья не горит желанием жаловаться на гостиницу, в которой ему дали номер за двенадцать долларов в сутки. Он никогда не искал комфорт. И теперь он довольствуется воздухом, изъеденным временем. Наверное, это привила ему мать. Минимум игрушек, минимум вещей, минимум заботы и минимум друзей. «У тебя всегда есть ты» – синяя наклейка с касаткой и подписью, напечатанной слишком официальным шрифтом, висела на двери его комнаты с самого детства. И, наверное, все еще висит.
Илья обнимает свои плечи, лежа на скрипучей кровати, и смотрит в окно, задернутое неплотными, пожелтевшими от времени шторами с мелкими аляпистыми цветочками, сквозь которые пробиваются рассветные солнечные лучи. На тумбочке лежит блокнот со списком дел на ближайшую неделю и красный карандаш. Мама, помнится, всегда говорила, что у каждого нормального ребенка должен быть блокнот со списком дел. А Илья никогда его не заводил. Наверное, надо было вести какой-то дневник. Наверное, потому он и вырос ненормальным. По крайней мере, в этом были уверены все.
Илья закрывает глаза и чувствует, как нематериальное одеяло его неудач накрывает с головой. Илья думает, что если и существует книга, в которой даются самые актуальные толкования каждой черте личности, то на странице с неудачником есть его портрет. Мама любила повторять, что жизнь – что-то вроде американских горок с их взлетами и падениями. У Ильи, кажется, было сплошное падение. Наверное, он не успел сесть на нормальный аттракцион.
Илья засыпает, чувствуя, как этот проклятый город с новой силой начинает питаться им. Илья знал, что так и будет. Иначе просто быть не могло.
Он видит, как ныряет в озеро. То самое, в котором, по слухам, жило подобие лохнесского чудовища. Илья в детстве свято верил, что оно в нем есть. Просто прячется где-то на глубине. И Илья плывет к нему, даже не стараясь удерживать дыхание.
Илья хочет умереть. Это одна из немногих целей в его жизни. Когда в детстве их спрашивали в классе, кто кем хочет быть, все говорили о космонавтах. Космонавты в то время были жуть как популярны. А Илья не хотел быть никем. Все младшие классы на вопрос о будущей профессии он отвечал «Не знаю». И это было правдой. Он не видел себя в будущем. Он не видел будущего до сих пор.
Илья касается песчаного дна ладонями и опускается на него, словно на постель. Мягкую, пружинистую. Комфортную. Он слышит голос в своей голове: «А кем ты хочешь быть, когда вырастешь?». И единственное, что может ответить Илья, – я хочу быть нигде и никем. Быть нигде и никем намного сложнее, чем быть космонавтом или мэром. Каково это быть никем? Никем – это кем? И нигде – это где? Илья невольно улыбается своим мыслям.
«Я хочу быть нигде и никем. И я на пути к своей цели. Но прежде чем я уйду, я хочу закончить все свои дела. Я слышал, что призраками становятся лишь те, у кого остаются на земле какие-то дела. А еще одной жизни, пусть и после смерти, я не вынесу».
========== Пункт первый ==========
this i know
Илье кажется, что самые бесстрашные люди это те, которые решаются дожить до старости. Видеть, как твоя кожа грубеет, покрывается морщинами, чувствовать, как твои кости становятся менее крепкими, понимать, что ты перестаешь слышать голоса людей на том расстоянии, на котором раньше мог слышать даже шепот, забывать всю прошедшую жизнь. Хотя, наверное, последний пункт единственная приятная вещь в старости. Однако осознание того, что он сам будет выглядеть совершенно иначе, его пугает.
Ему не по себе, когда он рассматривает фотографии себя в младенчестве. Ему не по себе от самих младенцев. Ему не по себе от того, насколько одинаково они выглядят. Когда он с матерью ходил в гости к ее подругам, его всегда передергивало от маленьких детей, которых те держали на руках. Их называли красивыми, улыбчивыми и прочими приятными словами, а Илья с ужасом осознавал, что вряд ли различил бы их, если бы не одежда. И невольно думал о том, что когда-то он тоже был таким же. Но если младенческие годы не помнить в порядке вещей, то старость так просто забыть не удастся. Нет времени на то, чтобы забыть. Если после младенчества идет детство, а дальше юношество и зрелость, то после старости только смерть. Илья недавно слышал по радио, что ученые выяснили, будто после смерти человек может думать еще три минуты. Три чертовы минуты думать о том, что ты умер. Жизнь однозначно очень плохая шутка.
Старость у Ильи плотно закрепилась в сознании ассоциацией с учителями. Даже когда он вырос, когда узнал, что некоторые его знакомые стали учителями, когда знакомился с ними на редких мероприятиях, он все равно не мог от нее избавиться. Наверное… Нет, не наверное. Все точно началось из-за мистера Хаггинсона.
Казалось, мистер Хаггинсон преподавал английский язык с самого момента сотворения мира. Казалось, этот человек родился старым. Он напоминал Илье старого бассет-хаунда с его неестественно обвисшими верхними веками, большими мешками под глазами и сморщенной кожей. Он напоминал неудачную карикатуру из детской книжки про собак. И был одним из тех, кого Илья возненавидел с самого детства.
Худшее чувство, думает иногда Илья, это ненависть. Не неприязнь, а настоящая жгучая ненависть, которая доводит до истерики и желания схватить отцовское ружье и расстрелять человека. Мистер Хаггинсон вызывал именно ненависть.
Илья не мог избавиться от русского акцента до десяти лет. И до десяти лет он выслушивал на каждом занятии по английскому то, что он никогда не сможет жить среди американцев, никогда не научится нормально произносить фразы, никогда не сможет грамотно выстраивать предложения. Вообще-то, в классе многие не умели ничего из вышеперечисленного, но докапывались только до Ильи. На каждом уроке его вызывали к доске и высмеивали каждую неправильно написанную букву. А если тебя высмеивает учитель, то вряд ли хоть кто-то из учеников будет воспринимать тебя всерьез. Дети, думает Илья, самые жестокие существа. Порой их жестокость достигает колоссальных размеров. Такую жестокость во взрослой жизни назвали бы преступлением против личности. Но в детстве это называют «он еще ребенок, это они играются». Мать всегда говорила, что мистер Хаггинсон просто хочет, чтобы Илья поскорее выучил язык. Но даже когда Илья избавился от акцента, нападки не прекратились, а лишь стали агрессивнее.
Ребенка очень легко сломать. И Илье казалось, что его начали ломать еще с детского сада. Еще с переезда в Америку. Ему стоило всего-навсего заселиться в доме этого чертового города, и процесс пошел.
Илье тридцать лет. И он упорно не может вспомнить ни один светлый момент своей жизни.
Старая школа пропахла плесенью, хлоркой и свежей краской на стенах. Ремонт в самом разгаре, пока дети отдыхают на каникулах. Илья идет по коридору, глядя себе под ноги на потертый паркет, который не меняли, кажется, с самого основания школы. Илья помнит каждый угол, каждый поворот и каждый кабинет. Но это не отдает ностальгией в сердце. Скорее, одним раздражением.
Илья останавливается возле кабинета, в котором всегда проходили уроки английского, и заглядывает внутрь, не переступая порог. Сине-зеленые стены с трескающейся штукатуркой перекрасили в бледно-голубой цвет, а напротив окна появилась большая доска. Теперь доски занимали примерно две трети кабинета. Стол, за которым когда-то сидел мистер Хаггинсон, тоже заменили. Приличнее он не стал выглядеть, но, по крайней мере, появилась надежда, что в его ящике не было клопов.
Как ни странно, кабинет не наталкивает на воспоминания о том, что мистер Хаггинсон делал. Мозг Ильи справляется с подобным и без четырех стен перед глазами.
Илья не сразу доходит до кабинета директора. Теперь в приемной перед ним за столом просиживает штаны не пожилая миссис Джонс, а мужчина, судя по всему, немногим старше или младше Ильи. Он лежит, накрыв лицо книгой и сцепив ладони на животе. Илье всегда казалось, что в школу идут работать только неудачники или люди, ненавидящие других людей. Судя по всему, этот парень был и тем, и другим.
Стоя у него с минуту, Илья решает того не тревожить и стучится в обитую чем-то вроде дешевой кожи дверь с металлической табличкой, только после чего входит в кабинет.
Миссис Гилман проработала в этой школе порядка сорока лет и, говоря откровенно, выглядела не так плохо. То ли дело было в том, что она неведомо откуда находила деньги на операции, то ли ей просто повезло с генетикой. Это как-то не сильно волновало Илью.
У людей, знаете, есть такая странная привычка. У подавляющего большинства точно. Особенно у тех, кто в возрасте. При виде старых знакомых почти театрально взмахивать руками, натягивать широкую улыбку на лицо и восторженно лепетать о том, как же этот самый знакомый изменился до неузнаваемости. Даже если этого самого знакомого они попросту не помнят.
Но, то ли к счастью, то ли нет, Илью забыть было сложно. Преимущественно из-за того, что у директора в кабинете он проводил чуть ли не все время своего обучения. Но миссис Гилман, как порядочная директриса, с оханьем порхая вокруг него и говоря о том, как Илья вырос, делает вид, что совершенно не помнит того, как его приводили за ухо в кабинет за очередную ссору с учителем или драку. Она едва достает ему до плеч, и потому Илья присаживается, чтобы не смущать женщину своими двумя метрами роста.
– Нет, ну как ты вырос! – она повторяет это, кажется, уже в тридцать девятый раз.
Миссис Гилман опускается за новенький стол из какого-то, видимо, дорогого дерева, который больно выделяется на общем фоне неприметного кабинета. Миссис Гилман всегда говорила, что все деньги вкладываются в школу, но любому идиоту было ясно, что мир еще не знал ни одного начальника, который не забирал бы большую часть прибыли себе в карман. Особенно, когда речь касается единственной школы во всем городке.
– Давно ты нас не навещал.
– Переехал в другой город.
Илье некомфортно. Он пришел, чтобы узнать всего одну вещь, но видит, что так сразу ему никто ничего не скажет. Таковы, знаете ли, правила всех старых знакомых. Пока ты не пройдешь их допрос, не получишь право на свои вопросы. Это как квест. Самый скучный квест в мире.
Допрос чаще всего стандартный и его вопросы может предугадать любой, кто хоть раз контактировал с подобными людьми.
– Ну, славно-славно, а куда, если не секрет?
– Бостон.
– О… – рот миссис Гилман вытягивается в форме овала, и она медленно кивает головой, глядя неотрывно Илье в глаза, словно он только что сообщил, что ее внучка залетела от него, а не то, что он живет в другом городе. – Это очень хороший выбор. Очень.
– Да, я знаю, – Илья терпит. Нужно лишь подтолкнуть эту старуху к теме.
– И работа, наверное, хорошая. Стал архитектором, да? Как и планировал? Сколько уже чертежей создал? Наверняка уже весь Бостон застроен твоими зданиями.
– В зоомагазине. Убираю за животными дерьмо, – Илья на несколько секунд закрывает глаза и тяжело вздыхает, внезапно ощущая жгучее желание затянуться. В заднем кармане джинсов лежит уже помятая пачка сигарет, купленных по дороге, и Илья пытается вспомнить, сколько их у него осталось.
Он открывает глаза и видит, что миссис Гилман мнется, не зная, что ей ответить. Наверняка мысленно называет его куском дерьма, так ничего и не добившимся. Илья и не скрывает, что она права. Уже нет смысла это отрицать. Долбаный зоомагазин был его первой и последней работой со стабильным заработком.
– Вы не знаете, где сейчас мистер Хаггинсон? – Илья использует повисшую паузу. Лучше прервать ее своим вопросом, чем дать возможность старухе продолжить дурацкий допрос.
– Ах, мистер Хаггинсон…
– Учитель английского. Преподавал у моего класса.
Лицо миссис Гилман снова вытягивается, а глаза раскрываются так широко, словно собираются выпрыгнуть из орбит. Илья невольно представляет, как два глазных яблока выпрыгивают из глазниц, снося с переносицы директрисы очки, падают вместе с ними на стол и, подпрыгивая, как попрыгунчики из автоматов его детства, ускакивают под шкаф с документами. Илья невольно усмехается этой мысли, думая, что если бы у него было хоть немного таланта, он бы обязательно нарисовал карикатуру.
– Ах, точно, мистер Хаггинсон, да-да-да, помню-помню… – взгляд миссис Гилман мечется из угла в угол, словно этот вопрос застал ее врасплох. А Илья только сдержанно улыбается. Он знает, что она прекрасно поняла, о ком шла речь. Илья слишком часто приходил в этот кабинет с этим кретином за спиной. – Он уже лет десять как здесь не работает. А что, хотел повидаться?