Когда открылась дверь, я вздрогнула, и сердце совершило кульбит. Но вошедший евнух не торопился объявлять, что император снова призывает меня к себе. Вместо этого он подошёл ко мне вплотную и улыбнулся мне сверху вниз:
— Как вы себя чувствуете, наложница Соньши?
— Благодарю вас, отлично, — как можно более бодро отозвалась я.
— Должно быть, вы гадаете, что имел в виду его величество, когда дал вам время на размышление?
— Да, — честно сказала я.
— Всё очень просто. Полагаю, вы всё сейчас поймёте, я буду с вами предельно откровенен. Его величество склонен согласиться с вашими доводами и доводами ваших защитников. Но вы должны понять, что императрица есть императрица. Её слова не могут быть отвергнуты просто так. Какие толки пойдут во дворце и в народе, если кто-то, арестованный по её приказу за преступление, будет отпущен безо всякого наказания? Разве можно допустить, чтобы слуги и чернь говорили, что её величество занимается самоуправством и обвинила кого-то бездоказательно?
— Все люди могут ошибаться.
— Но не все при этом так благословлены Небом, чтобы быть столь приближенными к его Сыну. Неправота её величества бросит тень на всю императорскую семью. Неужели ссылки принца-наследника не довольно для того, чтобы чернь распускала языки, а среди придворных росли сомнения и непорядки?
— И что же делать?
— Долг любого подданного — всеми силами служить престолу, в том числе и взяв на себя вину, если потребуется. Но его величество милостив. Он готов помиловать вас, если у этой вины есть смягчающие обстоятельства. Шаманка Цаганцэл призналась в преступлении, её участь, считайте, уже решена. Ей не будет хуже, если вы скажете, что были околдованы ею. Да, вы пытались приворожить его высочество, но не по своей воле. Подробности, я полагаю, вы сможете припомнить и сами.
— А если я откажусь?
Тогда император с болью в сердце будет вынужден поступить так, как диктует благо государства, зависящее и от репутации августейшей семьи, — евнух сделал паузу. — К слову, его высочеству ваше молчание не поможет.
— Почему?
— Потому что так желает его величество, — отрезал евнух. — Если хотите, подумайте ещё немного, стоит ли тонуть вам обеим, или же вы предпочтёте путь к спасению. Но недолго. Вам всё ясно?
— Да уж куда яснее, — угрюмо отозвалась я. Бедная Цаганцэл! Признание — царица доказательств, и пусть всем ясно, что обвинение выеденного яйца не стоит, щадить её никто не собирается. Потому что лень возиться, или потому, что император желает помочь супруге, черти б её драли, сохранить лицо. Что ж, я действительно хуже уже не сделаю. Жизнь, как ни крути, у меня одна. И у меня дочь, о которой надо позаботиться…
— Ну, как, вы готовы? — спросил евнух, и я кивнула.
В комнате заседаний были все те же — кроме её величества. Вот и хорошо, видеть её совсем не хотелось.
— Наложница Луй Соньши желает сделать признание! — объявил евнух, когда я на всякий случай поклонилась императору ещё раз. Все выжидающе уставились на меня, я выпрямилась, не вставая с колен, сделала глубокий вдох и сцепила руки:
— Я…
Тишина стала оглушительной — во всяком случае, мне она давила на уши. Я чувствовала их взгляды, чувствовала их ожидание. И поняла, что просто стою, раскрыв рот. В голове было пусто, мысли никак не желали выстраиваться в осмысленные фразы, которые можно было бы выразить словами. Я не представляла, как это можно сделать. Как наступить на голову другому человеку, чтобы выбраться самой? Как — взять и оклеветать невиновного? Как — обвинить женщину, принимавшую меня в своём доме, дававшую мне советы, молившую своих духов о моём благополучном разрешении? Вот так просто открыть рот — и произнести?
Пауза затягивалась. Я ещё раз обвела затравленным взглядом лица императора и его вельмож, и села на пятки, опустив глаза.
— Мне нечего сказать.
Я не отрывала взгляда от своих сцепленных рук, так что не знаю, как они отреагировали. Ещё одна небольшая пауза, и император приказал меня увести.
Интерлюдия 1
— Ваше величество, — поклонился Кан Гуанли, — уже поздно. Вам нужно отдохнуть.
— Да, — император Иочжун отложил кисть и с кряхтением потянулся. Старость не радость… Нет, стариком он себя не чувствовал, и всё же суставы всё чаще напоминали о себе. Эх, вскочить бы сейчас на коня да промчаться по окрестностям столицы, как когда-то. Когда небо было выше, солнце ярче, а императрица, ещё вчера просто сестра молодого, но многобещающего чиновника — совсем юной, но уже сногсшибательно красивой девушкой, глядевшей на своего августейшего супруга влюблёнными глазами. Только что завоёванная власть кружила голову, вся империя простиралась у ног, и казалось, ещё немного, ещё чуть-чуть — и будет налажена в ней идеальная жизнь, как при древних мудрых царях.
И где теперь та бесшабашная юность, та глупая, но такая прекрасная самоуверенность? Он и его соратники — все они были преисполнены радужных надежд. Потом эти надежды потускнели, поистрепались и сгинули вместе с большей частью соратников. Кто-то ушёл в отставку, кто-то погиб, кого-то пришлось сослать, а то и казнить. А императрица из обожающей его красавицы превратилась в сварливую грымзу, которую и видеть лишний раз не хочется. Впрочем, даже неприязнь к ней вылиняла до привычно подавляемого раздражения. Всё мельчает со временем, даже чувства. А ведь когда-то он ненавидел её почти так же страстно, как до того любил. Лишь боязнь потерять лицо удержала его от того, чтобы лишить её титула и сослать куда-нибудь подальше, а то и вовсе казнить.
Теперь между ними установилось что-то вроде напряжённого равновесия. Её величество больше не пыталась лезть в его дела, а он больше никак не вмешивался в её. Порядок во Внутреннем дворце она поддерживала образцовый, и не осталось в нём больше ни одной женщины, ради которой стоило бы начинать конфликт. Единственное, о чём он по-настоящему жалел, так это о том, что полностью оставил старшей жене заботы об их сыне. Всё было не до того, государственные дела поглощали всё время, а дети и должны жить в гареме со своими матерями до достижения определённого срока. Ему постоянно казалось, что этот срок ещё не наступил. А когда он спохватился, было поздно. Трясущаяся над единственным ребёнком Ильмин изрядно разбаловала мальчишку. В какой-то степени, конечно, её можно понять…
Впрочем, Иочжун признавал, что в Тайреновом характере нужно винить не только мать. Иногда ему становилось почти страшно от того, насколько сын походил на него самого в молодости. Та же самоуверенность, тот же избыток сил, та же святая убеждённость, что нужно совсем немного, всего-то несколько реформ, чтобы наступили всеобщее счастье и благоденствие. Император искренне пытался предостеречь строптивое чадо, избавить от повторения своих ошибок, вбить в его упрямую голову, что самовольство, увлечение новшествами и пренебрежение правилами и добродетелями ни к чему хорошему не приведёт. Без толку. Видно, так уж устроен человек, что мудрость к нему приходит только с годами и совершёнными ошибками.
Если бы древо императорского рода было по-прежнему крепким, если бы выпускало ветки и выращивало листья, беспокоиться было бы не о чем. Из многих вариантов всегда можно выбрать один подходящий. Но в том-то и дело, что выбора Небеса ему не оставили. А ведь у его деда было четырнадцать сыновей! У отца — уже только пятеро. Неужели драконья кровь оскудевает, неужели Небо отнимает свой мандат у рода Луй, неужели и правда его грехи переполнили чашу? Ведь Тайрен и вовсе бездетен…
Хотя нет, уже не бездетен. Один ребёнок у него всё-таки есть. Бесполезная девчонка, но это внушает надежду. Будем молить Небо, чтобы и Мекси-Цу скоро порадовала. Поживут в горной крепости на покое, возможности бузить у наследника будет куда меньше, вторая беременность должна пройти удачней. А если Тайрен будет вести себя хорошо, то и кого-нибудь из наложниц можно будет к нему отправить. Кажется, кто-то подавал прошение о том, чтобы позволить разделить его изгнание…
Да не кто-то, а та самая Соньши.
Воспоминание об этой странной наложнице заставило императора нахмуриться. Ведь он искренне был готов оказать ей милость! Его милостей добивались, за них сражались и интриговали. Но никогда ещё не случалось так, чтобы милость швыряли ему в лицо.
— Ваше величество, — заботливый, как нянька при младенце, Кан Гуанли снова поклонился. — Желаете пройти в сразу в опочивальню? Или прикажете приготовить омовение в купальне?
— Не так уж сейчас и поздно, — император тряхнул головой, принимая неожиданное решение. — Вот что, раз с бумагами на сегодня всё, я желаю посетить темницу Бокового дворца. Посмотрим, как там поживает Луй Соньши.
Луй Соньши сидела на топчане, подтянув колени к груди и обхватив их руками. В полумраке темницы одетая в светлое платье девушка походила на неподвижного призрака. Непривычно светлые волосы сливались со стеной, черты бледного лица выглядели чуждыми, хотя и не сказать, чтобы неприятными, если к ним присмотреться. Когда Тайрен приблизил чужестранку, Иочжун не удивился — молодёжь падка на экзотику. Но то, что она продержалась рядом с его легкомысленным сыном целых два года, и впрямь наводило на размышления. Может, действительно приворожила? Он мог бы и поверить, но когда узнал, что на этом настаивает императрица, скептицизма поприбавилось. Прав Руэ Чжиорг, Ильмин просто пытается оправдать своё чадо всеми возможными способами. И всё-таки любопытство оставалось.
Было тихо — император отослал сопровождающих, так что девушка поняла, что на неё кто-то смотрит, далеко не сразу. Вот она подняла голову, и Иочжуна вдруг посетила мысль, что неправы все те художники и литераторы, что изображают отчаяние как громкие рыдания, раздирание одежд и вырывание волос. Отчаяние — это вот такая маленькая скорчившаяся фигурка в углу. Между тем наложница не двигалась, и Иочжун даже подумал, что она не узнаёт, кто перед ней. То ли слишком темно, то ли тронулась рассудком. Но потом она всё же встала с топчана, опустилась на колени и поклонилась, как положено:
— Приветствую ваше величество.
— В деле моего сына нет доказательств ни твоей вины, ни твоей невиновности. Ты могла бы выступить в свою защиту, но ты сама не захотела воспользоваться предоставленной возможностью. Понимаешь, что это значит?
— Да, ваше величество, — она опустила глаза, действительно огромные на этом бледном лице. — Я понимаю.
Её привычка говорить о себе не в третьем лице резала слух, но сейчас это было не важно. Император подождал ещё, но девушка больше ничего и не добавила.
— Зато я не понимаю, — сказал Иочжун. — Не понимаю, почему ты предпочла смерть жизни. Ты ещё молода. На тебе нет никакого долга, требовавшего отказа от всего. Так почему ты захотела умереть? Неужели тебе не страшно?
— Мне страшно. Мне так страшно, ваше величество, что я не рыдаю от страха, кажется, только потому, что уже выплакала всё, что можно. Но эта женщина… Цаганцэл…
— Она так дорога тебе?
— Нет… Не в этом дело. Мы с ней — товарищи по несчастью, мы обе пострадали из-за одного и того же дела, и обе — несправедливо. Так как же я могу её предать?!
Глава 10
— Указ его величества! Император расследовал дело о колдовстве, направленном на наследного принца Тайрена, и не нашёл никаких убедительных доказательств участия в нём наложницы Луй Соньши. Поэтому наложница четвёртого ранга Луй Соньши освобождается из-под стражи и должна вернуться в Восточный дворец, чтобы по окончании сборов отбыть во дворец Вечной жизни. На сборы ей даётся два дня. Быть по сему!
Я не столько опустилась на колени, сколько сползла по стене, к которой прислонялась, будучи не уверенной, что ноги меня удержат. Император всё-таки меня помиловал! Всю эту ночь я металась между отчаянием и надеждой, вспыхнувшей было при появлении его величества. Но его слова о том, что я не воспользовалась средством к спасению и последующий молчаливый уход почти погасили эту надежду, и она продолжала судорожно вспыхивать только потому, что разум отказывался верить в скорую смерть. Может, здравый смысл всё-таки восторжествует? Но чем ближе было утро, тем слабее были вспышки, и тем страшнее мне становилось. Как тут казнят колдунов? Насколько медленно и изощрённо? Я успела уже триста раз проклясть своё дурацкое благородство, и к концу ночи была готова звать тюремщиков и умолять их передать его величеству, что я готова признать что угодно, лишь бы мне подарили даже не помилование, а быструю смерть. Можно ту самую белую, от яда, которую мне сулила императрица. Остановило меня только осознание, что поезд уже ушёл, да, возможно, какие-то остатки гордости.
И вот теперь я знаю, что буду жить. Правду говорят, что когда приговорённого внезапно милуют, он не испытывает радости, по крайней мере, в первый момент. Лишь растерянность, почти пустоту. Я уже совсем попрощалась с этой жизнью, уже почти перешла туда, во всяком случае, мысленно. И как теперь после этого возвращаться обратно?
Евнух, зачитавший указ, ушёл, вместо него вошли двое других. Они без лишних церемоний, но и без грубости подняли меня с пола, и я на подгибающихся ногах пошла за ними. Из темницы, из Бокового дворца, через огромный и пустой двор Дарования Победы к воротам Восточного дворца. Я чувствовала себя пьяной или одурманенной и думала, что упаду, просто свалюсь на пол, едва только достигну своих покоев. Вот прямо сразу же, как только переступлю порог. И упала бы — если б не выскочившие на треск распечатываемых от наклеенных крест-накрест бумажных лент дверей Усин и прочая прислуга. При виде меня лицо Усин озарилось такой радостью, словно помиловали её, а не меня:
— Старшая сестра!!!
Она кинулась мне на шею. Пока я растерянно обнимала её, слегка ошалев от столь бурного проявления чувств, остальные только что не плясали вокруг нас с воплями: «Госпожа Соньши, госпожа Соньши! Вы вернулись!» И их восторг потихоньку пробил ту скорлупу отрешённости от всего сущего, в которую я оказалась заключена после этой ночи. Секунда, другая — и я смогла улыбнуться, чувствуя себя… растроганной. Да, именно так называется это чувство, я словно заново узнавала все человеческие эмоции. Их радость тронула меня до слёз. Вот уж не думала, что за меня так переживали. Ладно Усин, но остальные…