Всерьез (ЛП) - Холл Алексис 3 стр.


— А как же твой ковер?

Агх!

«Только не смейся, только не смейся».

Но он спокойно смотрит мне в глаза, и я вдруг вспоминаю, почему он мне так понравился.

— Ковер меня не заботит.

— Может, здесь тогда?

«У тебя в зале. Господи. Чтоб меня. Ну что за хрень?»

Он кивает и идет задернуть шторы.

Пусть и не в спальне, но все равно становится очень интимно, как будто мы заперты в нашем личном мирке. В комнате есть регуляторы яркости, с которыми даже люстра светит приглушенно, мягко так. Волшебно, и он снова встает на колени — для меня, только для меня. И это даже лучше, чем в тот раз.

Лучше, но все равно совершенно недостаточно.

— Хочу посмотреть на тебя голого.

«Ё-мое, это что, я сказал? И правда я. Блин, перегнул палку. Вечно перегибаю».

Он секунду медлит, как будто обдумывает или хочет отказаться, и я даже понять не могу, против он или не против, а еще я совсем не представляю, что делаю, и вообще, похоже, коряга во всем вашем бэ-дэ-эс-эм, но мне та-ак хочется, что уже все равно.

Но тут он снова поднимается. И начинает раздеваться. Раздеваться. Рубашку расстегивает. Его руки подрагивают, и мне от этого так хорошо. Охерительно хорошо.

И его тело — ух ты. Не качок, но для меня они все равно выглядт какими-то дуты似и, и все время хочется подойти и сказать: «Чувачки, ну хватит уже. Съешьте печеньку». Но он сильный и подтянутый без пугающих перекачанных мышц. Свет поблескивает на волосках у него на животе, груди и предплечьях, и он поэтому как будто лучится. Мне так нравится, и да — я на него пялюсь. А смысл тогда просить раздеться, если ты даже смотреть не собираешься? Ах да, и у него тоже стояк, только от наших гляделок, и это мне тоже нравится.

Как-то стыдно говорить мужику, который куда сексуальней тебя, какой он сексуальный, но я должен. Не могу не сказать. И оказываюсь прав, потому что у него на скулах проступают такие темно-красные полоски — не совсем румянец — и я вижу движения горла, когда он сглатывает. Внезапно вспоминается, как это ощущалось под моей ладонью.

Наконец-то он снова возвращается на колени. В ту же позу — руки за спиной, ноги слегка расставлены, словно только и ждет, чтобы я их раздвинул шире.

Только сейчас он смотрит в пол.

Раз в клубе сработало, пробую и тут:

— Посмотри на меня.

Интересно, может мне не стоит спускать ему с рук секундную нерешительность после моих приказов? В порнушке я бы сразу заладил всякие «Живо, раб» и прочее. Но ему я такое сказать не могу. Даже представить не получается. Да и с чего вообще захотел бы?

И — странно, да? — мне нравится, что он медлит.

Все, что я говорю, — это его выбор, шаг, который он сознательно делает.

И поэтому я уверен, что для него все по-настоящему. А значит, по-настоящему и для меня.

Он поднимает голову.

Ух ты.

В клубе было слишком темно, но теперь я вижу, какие у него… как они правильно называются?.. гетерохроматические глаза. Серые, как зимнее небо, по всей радужке, но вокруг зрачка — бам! — золотистое кольцо.

И рот его мне нравится. Полный секретов, как и все остальное в нем. С подчеркнуто суровым выражением, когда он не говорит или не реагирует, но такой мягкий сейчас, что поцеловал бы.

Но не целую.

Я выуживаю из штанов свой член, который весь готов к труду и обороне, и стараюсь не чувствовать себя глупо, стоя тут с ним в руке.

И вдруг вспоминаю:

— А нам разве не нужно стоп-слово?

Может, и не стоило поднимать эту тему, потому что повисает длинная пауза, но потом он отвечает:

— Я на коленях у твоих ног, пока ты онанируешь. Если мне не понравится, то просто встану и уйду.

Ну да, логично. Но все равно как-то не хочется получать подобный ответ. И член мой тоже не слишком одобряет нашу беседу — он будто скукоживается, словно пытается подлезть обратно под крайнюю плоть, где его никто не поставит в неловкое положение.

А потом я задумываюсь, что, наверно, и мужчине моему тоже неловко, хотя смотрится он сверху потрясающе — весь голый, золотистый, покорный и мой — и он просто пытается защититься. Превращая все в так — вечернюю развлекалочку.

Хотя дело куда серьезней.

И тут я вспоминаю, что было самым неподдельным, когда мы с ним разговаривали. То самое, что в итоге и опустило его на колени. Что-то, что я сказал, или какая-то часть сказанного, потому что я чего только не наговорил.

И опять открываю рот. Встаю над ним и начинаю вещать. Глупо, конечно, но я ему все рассказываю.

— Знаешь… Я, ну… захотел тебя, как только увидел в этом скучном, что пипец, клубе. — У него что-то меняется в лице. Так… незаметно. Не до полноценной улыбки, но определенное смягчение наметилось.

И, как ни странно, становится проще. Чем больше я говорю, тем больше находится, что ему сказать, а моя ладонь ходит вверх-вниз по члену на таком похотливом автопилоте.

— У меня как будто в голове перемкнуло, и я больше ни о чем думать не мог, только о тебе и как тебя довести до такого состояния, как сейчас. Напридумывал сумасшедших и невероятных фантазий. Как если б я, к примеру, тебя, ну… как бы похитил, что ли, и ты бы очнулся голый и в наручниках в какой-нибудь темной комнате у моих ног.

А, ч-черт, теперь он меня за психа примет. Но нет, его не передергивает, он остается на коленях, и в серых глазах что угодно, но не шок. Я чуть было не сказал, что это все шутка, но тут понимаю — не надо. Не ему. Так что вместо этого просто продолжаю гнуть свою извращенскую линию.

— И вот ты… весь беспомощный, передо мной… но не думаю, что тебе страшно. Или, по крайней мере, боишься, но в основном просто зол. Как будто готов убить меня к чертовой матери, если освободишься, да только не можешь, поэтому у тебя не остается другого выхода, кроме как… ну, подчиниться, что ли, всему, что я решу с тобой сделать.

Тут он издает этот звук где-то глубоко в горле, как будто заглатывает чуть не вырвавшийся стон или еще что.

И я снова охренительно твердый, из разряда «может, вам прибить чего надо».

Как и он.

И он… ну… ох и ни фига себе… Мой-то член это, ну, знаете, мой член. Ничего такой. С работой справляется. Потереть его обо что-то приятно. Но на его члене я, наверное, свихнуться могу. Он очень… красивый, весь такой сильный и напряженный, горящий желанием и агрессивный одновременно, и в обертке из сияющей кожи с этими капельками влаги на головке, как корона из изящных опалов. Наверное, на вкус они как жар, и соль, и слезы, и он сам. А если я обхвачу его пальцами за основание, он будет такой беззащитный — все чувствительные места оголены и в моей власти. Можно было бы пробежаться языком по кроваво-красным извивающимся венам. Забраться под складку. В отверстие. Заставить его кричать от моих легчайших поцелуев.

«О господи. Ащщ. Да, господиащщда».

Я яростно тру себя, практически до боли, но это просто невероятно — жестокое наслаждение, которое пробивает член, а от него — все тело. Лучшее дрочилово в мире. Комната наполняется звуками кожи, трущейся о кожу, и я говорю ему:

— Часть меня до сих пор иногда боится, что это нездорово. Что где-то перемкнуло провода или поехали шарики, раз я вижу кого-то вроде тебя и думаю вот о таком и всяких вещах в том же духе. Плохих, наверное. Заставить тебя страдать, например. Плакать. Умолять. Вот только мне это плохим не кажется. Или кажется, но в хорошем смысле. Понятно, вообще, о чем я? У меня от таких мыслей как будто все светится внутри.

Еще один его звук. Сдавленный и одновременно неприкрытый, от которого мне хочется узнать, как он по-настоящему кричит.

— Пипец. — Все, что я могу сказать. Единственная мысль, которая доходит до языка. — А, ч-черт.

Потому что я весь намок от его вида, смазка стекает между пальцев, когда двигаю ладонью вверх-вниз, вверх и вниз, грубо, еще грубее — так, как касался бы его.

Дышится с трудом, и сиплые прерывистые хрипы от моих попыток вдохнуть и выдохнуть заполняют комнату. А под ними раздается эхо от него, и это так заводит — мы ведь даже не соприкасаемся телами, но дыхание стало общим. Это же ничто, просто воздух, но я его буквально нутром чувствую, как будто наши рты трахают друг друга.

Окружающему миру в углу зрения как будто подкрутили яркость, словно я конверт, и меня разрезают, и мне так хорошо, так охерительно хорошо, что я совсем теряю контроль над собственным ртом. И слова, что выпадают из него, вообще мало похожи на нормальные слова — просто такие рваные охающие штучки, что я тут разбрасываю.

— Я этот вечер запомню на, блин, всю мою, на хер, жизнь. Он теперь будет со мной до смерти. Господи. — Моя ладонь сжимается, а вместе с ней и удовольствие, которое прямо ввинчивается в тело… почти-почти-почти… — Чтоб тебя.

А его глаза, его невероятные и, вашу ж мать, волшебные глаза, все так же пристально смотрят. Потому что я ему велел смотреть на меня. Хоть он весь трясется — нет, реально трясется, как будто я держу его член, а не свой. И пот блестит у него на теле и собирается в капельки на кончиках волос, стекая на кожу, словно он надел драгоценности из всех тех слез, что я хочу заставить его выплакать.

— И с тобой этот вечер останется, потому что… потому что… ты тоже этого хочешь.

Я ничего не жду, но секунду спустя он кивает и снова краснеет, и его румянец — это самая охрененно трогательная вещь, что я вообще видел. Во мне как будто сто метров роста теперь. Я словно король.

Потому что это больше не просто физиология. Не просто человек, вставший на колени. И я вдруг понимаю, что верно тогда почувствовал в клубе: ему этого нутром хочется, и он прямо спинным мозгом ощущает, как оно правильно. Мы одинаковые.

И р-раз — мой член лихорадочно дергается, как будто прошибленный током, и кончает прямо на него. Я пытаюсь как-то контролировать направление струи, но меня хватает только на то, чтобы не рухнуть рядом с ним на подкосившихся ногах. Сперма стекает ему на грудь, падает поперек горла, на подбородок и щеку. Я бы даже, может, гордился собой за такое достойное любой порнухи количество, если б вообще мог о чем-то думать, плавая в еще бесстыдном и горячечном состоянии. Когда организм берет тайм-аут и парит в сверкающих облаках «оооодаааааауууееее», но уже появляется некое ощущение, что вот проморгаешься от звезд из глаз, и станет странно и неловко, и ты весь такой липкий, дряблый и подтекающий будешь стоять над голым коленопреклоненным незнакомым человеком, которого только что полил своей спермой.

Только этот момент все никак не наступает, потому что я испытал самый охерительный оргазм в своей никчемной жизни. Серьезно — самый абсолютно, объективно, «гадом буду не забуду» охерительный. Хоть хит-парад теперь заводи, чтобы определить его на первое место. И я стою ошеломленный, счастливый и одновременно выжатый, как лимон. Я б и разрыдался, наверное, если бы не излил только что всю имеющуюся в организме жидкость.

Когда сердце перестает разрываться, и тело вспоминает, что вообще-то умеет дышать, я открываю глаза. Он все еще на коленях, все еще смотрит на меня, и у него стоит колом.

Внезапно я не знаю, куда себя деть от мысли, что он видел меня таким: беспомощным идиотом, фонтанирующим словами и спермой.

Он ме-едленно подносит ладонь к щеке, не спеша проводит пальцем по вязкому семени, что я на ней оставил.

И, закрыв глаза, вылизывает и обсасывает палец дочиста.

Как он при этом выглядит… Мать… вашу… Я вам клянусь, у меня член практически восстает из мертвых.

Закончив, он снова открывает глаза и грациозно — как всегда чертовски грациозно — поднимается на ноги. Притворяется, зуб даю — если б я столько простоял коленями на ковре, я бы ой как почувствовал.

Я почти забыл, насколько он высокий. И насколько отстраненный — вот опять запер все за своими волчьими глазами.

— Закончим на этом.

Это он мне говорит. «Закончим на этом». И мы и правда заканчиваем, потому что этих трех слов хватает, чтобы превратить меня обратно в тыкву. Никакой не дом, никакой не король, и вообще ничего особенного. Просто бестолковый ребенок, которому внезапно повезло.

— Ага… Но… Ну, типа… А как же…

— В холле на доске написан номер такси и код клиента. Закрой за собой дверь, как пойдешь.

И он берет и, как был в чем мать родила, уходит... Уходит, на хрен. Удаляется, преисполненный чувства собственного достоинства, которое мне в жизни не светит. Оставляет меня торчать посреди этой красивой комнаты с поникшим членом в руке и таращиться на место, где он только что стоял на коленях.

Глава 3. Лори

«Тридцать семь лет, а ты прячешься в собственной ванной от подростка, которого привел домой. У ног которого только что стоял на коленях. Следы чьего удовольствия носил на шее, как ожерелье, а вкус его до сих пор остался на языке — соленый, резкий и сладкий».

Господи, я же совершенно ничего о нем не знаю, и все равно пошел на такой риск. Не слишком большой, по правде говоря, но мне ли не знать.

Кажется, хлопнула входная дверь.

Слава богу. Слава богу. И плевать, что он мог что-то вынести — главное, ушел.

Я уселся на пол и постарался унять дрожь и убедить себя, что чувствую облегчение. В какой-то мере так и было. Я боялся того, что мог сделать, останься он. Подполз бы к его ногам, возможно, умолял бы коснуться меня, сделать мне больно, использовать — делать все, что захочется. Позволил бы себе полностью потерять рассудок от парня, который до меня едва дотронулся.

Шея потеплела от воспоминаний о его руке.

Казалось, кожа вот-вот лопнет от распиравшей меня ноющей боли и пустоты. Он ушел, а я даже не спросил, как его зовут. Собирался думать о нем как об очередном незнакомце — человеке, которому позволил бы выжать из меня некоторую долю того, в чем нуждался, в обмен на тень покорности. Но дали мы друг другу — практически дали — совершенно другое.

Неудивительно, что я сбежал. Да что вообще может быть между этим яростным хрупким созданием и мной? Я вообще когда-нибудь был таким же искренним и беспомощно юным, настолько оголенным и горящим желанием? Тем, кто смог разжечь меня нынешнего своей странной силой.

Я встал, не обращая внимания на протестующие колени, забрался в душ и выставил режим града. Надежда заглушить таким образом то непонятное, что он во мне разбудил, оказалась напрасной. Уткнувшись лбом в кафель, я содрогался от раздирающих желаний и чувствовал себя бесплотным призраком в клубах пара, пока не обнаружил, что трусь о кожу своей такой знакомой ладони. Какое же это пустое удовольствие без чего-то, нет — кого-то, кто придал бы ему значение.

После всего, что я сделал или не сделал, я не заслужил права думать о нем, и по крайней мере на это мне хватало самодисциплины. Хотя бы на сейчас, а уж после… В следующий момент я поймал себя на том, что представляю его невысокую худую фигуру исчезающей в темноте.

С ним все будет нормально, у меня нет абсолютно никаких причин для беспокойства.

Почти двенадцать тысяч пассажиров автотранспорта в Лондоне пострадали в авариях в 2012-м. Пять тысяч пешеходов и четыре с половиной тысячи велосипедистов. Около двадцати трех процентов обращений в травматологию связано с ранениями от огнестрельного или холодного оружия. Только на прошедшей неделе я выезжал на шесть ножевых, для одного из которых потребовалась торакотомия прямо на месте, и два случая стрельбы, хотя первый оказался ложной тревогой.

Но с ним все будет хорошо. А даже если и не будет, как я узнаю? Мы друг другу никто.

Я выключил воду, вытерся и надел халат. Я устал, но не мог заставить себя остановиться, словно колокольчик, которого мотает ветром, и бродил по собственному дому как чужой.

Он не оставил никаких следов, даже там, где я стоял на коленях и смотрел, как он себя трогает. Где, словно о скалы, разбился о его слова.

Я пересек комнату и подошел к книжной полке, вытащил один из томов «Танца[3]», затесавшегося между медицинскими пособиями и журналами, и пролистал его, как будто гадая на семейной Библии: этой реликвии, этом талисмане, который Роберт забыл забрать.

Я заварил себе чай и не сделал ни глотка.

Назад Дальше