А потом поднялся в спальню наверху («Ясненько, Синяя Борода»). Замер посередине всей этой пустоты, ожидая, что вот сейчас она обретет смысл, и слушал шум дождя. Я потерял счет времени. И наконец-то заплакал. Потому что, если говорить начистоту, ничего эта комната уже не значила. Просто пространство между четырьмя стенами, а я был один и одинок. И плохо обошелся с другим человеком только из-за собственного эгоизма и страха, а ведь я никогда не хотел стать таким. Какой стыд, какая утрата, сколько нереализованного желания. Горько, ничего не скажешь.
Я уже забирался в постель, когда раздался звонок в дверь. Сперва показалось, что кто-то ошибся адресом, и я засунул голову под подушку, чтобы не слышать шум, но он так и не прекратился. Так что пришлось снова влезать в халат и нехотя идти открывать.
На пороге стоял крайне взъерошенный девятнадцатилетний мальчишка. Каждая жила его худого тела натянулась так туго, что он практически вибрировал, но глаза под мокрыми ресницами смотрели в пол.
— Слушай, я все-таки не откажусь от этого кода клиента, ладно?
— Боже мой, что случилось?
— Да не хотел я вызывать твое шлюшное такси, понятно?! — Он уставился на меня яростным взглядом. — Но метро уже закрылось, а в автобусы лучше не соваться, и потом начался дождь, у меня разрядился телефон, и я больше не мог идти по навигатору, так что пришлось вернуться.
— А куда тебе надо было?
— Табернакл-стрит.
— Шордитч? Это же в нескольких километрах отсюда.
— В восьми, если верить Гуглу.
— Я не хотел, чтобы…
— Чего ты не хотел? Нет, серьезно? Чего?
У меня не было для него ответа. Он прав.
— Извини.
— Не стоит… вот честно… не надо. — Его голос звучал сухо, устало и без искорки. Моих рук дело. — И вызови мне такси. Я домой хочу.
Я презирал себя, в особенности ту мою часть, которая хотела простого решения: прощение в обмен на боль. Жизнь устроена по-другому, и если уж облажался, то это навсегда.
— Мне правда… — и тут я остановился. Снова эгоизм — держу его под дождем, доказывая свою искренность. С чего бы он мне поверил? С чего ему должно быть не все равно? Я же не дал повода. — Разумеется. Подождешь внутри?
— Без разницы. Еще мокрее я уже не стану.
— Зайди, пожалуйста. Не хочу, чтобы ты из-за этого простудился.
Он сердито сверкнул на меня глазами, сунув руки в карманы.
— Ага, конечно.
Его тон настолько напомнил типичный подростковый, что хотелось пнуть себя за то, что довел до такого своим легкомысленным обращением. Я подвинулся, и, секунду помедлив, он вошел внутрь, принеся с собой поток холодного влажного воздуха.
— Черт, — пробормотал он, переминаясь в хлюпающих кедах, — твой ковер.
— Он меня правда не заботит. — Эхо моих собственных слов больно царапнуло.
Я закрыл дверь, включил свет в коридоре и потянулся за телефоном.
— Бли-ин. — Что бы это ни было в его голосе — теплота, кажется, — оно меня совершенно огорошило. А в следующий момент его мокрое тело прижалось к моему, ледяные ладони легли на щеки, и он наклонил мое лицо к себе. — Черт, я же знал про вывод из сессии.
Я беспомощно уставился на него, моргая в недоумении, и даже не думал отодвигаться.
— Ч-что?
— Ты плакал.
— Я…
— Слушай, ну я же вижу. Глаза все красные.
А у него — цвета мокрых ирисов. Дивные. И мне стало стыдно.
— Это же из-за меня, да? Вашу мать.
Я выдавил из себя что-то, отдаленно напоминающее улыбку.
— Не льстите себе, юноша.
— Тогда почему?
Что я мог ему сказать? Что всей душой скучал по тому, чего у меня, может, никогда и не было. Или что я хотел того же, что и он, и тоже не мог этого найти. К моему ужасу, глаза защипало от слез.
Он обнял меня и крепко прижал к себе. Глупенький, слишком искренний, слишком красивый мальчик. В следующую секунду я нагнулся и уткнулся лицом в его мокрую шею, вдохнул запах дождя и тумана с ноткой пота и тоже обхватил его руками. Пока он не начал мелко дрожать, и холод не просочился и под мой халат.
— Мне тебя хотелось послать к чертям собачьим, — пробормотал он.
— Прости.
— Вообще, кто так, на хрен, делает, а? Сначала взрывает тебе мозг, а потом вышвыривает на улицу.
— Прости меня, пожалуйста.
Он отстранился и коснулся уголка моего глаза кончиком ледяного пальца.
— Это частично из-за меня, да?
— Да. Из-за тебя. Частично.
— Хорошо. То есть нет… не в смысле «хорошо», но мне нужно было знать, что тебе не совсем пофиг.
— Извини, что попытался притвориться, будто это не так.
Он всмотрелся в мое лицо, словно разглядывал что-то сквозь морозное стекло.
— Что-то ты много извиняешься.
— Когда веду себя по-свински — да, — кивнул я.
Мне не хотелось вдаваться в подробности темы извинений. Каким ужасно беспомощным себя чувствуешь, когда не остается ничего, кроме как ждать прощения, которое не заслужил и уже не заработаешь. Я ненавидел быть прощенным едва ли не больше, чем быть отвергнутым. Это слишком напоминало долг, который невозможно отдать. Вместо этого я сказал:
— Тебе не стоит стоять в сырой одежде.
— Почему? — спросил он с угрюмым взглядом. — Что, предлагаешь снять ее с меня?
Это был скорее вызов, чем заигрывание, но боже мой. Ребенок не должен заставлять меня краснеть. Вот только он уже совсем не ребенок. Поэтому я залился краской.
— Слушай, — продолжал он, — да брось ты, все нормально. Мы же не в восемнадцатом веке каком. Мне не грозит подхватить простуду и типа скончаться на оттоманке.
— Я бы мог положить твои вещи в сушилку, если ты не против?
Он нахмурился.
— Знаешь что, не нужно мне твоего шлюшного такси, и жалостливой сушилки тоже не надо.
— Вообще-то, это виноватая сушилка.
— Да-а, у тебя определенно дар к убеждению.
На коленях ты или нет, у людей все равно найдутся способы оголить все твои нервные окончания. Я набрал в грудь воздуха, и он провибрировал между нами, как моя кожа от его команд.
— Я, если б не заставил тебя уйти, так бы и ждал тогда у твоих ног, и умолял бы делать со мной, что хочешь. А потом, не знаю, может, ты бы остался на ночь, и, может, мы бы постирали твою одежду. Для меня это не ново.
Он с хлюпаньем засунул руки в карманы.
— Мне реально больше нравится такая версия. Особенно про умолял.
— Ну, я не умоляю дать мне высушить твои вещи, просто предлагаю.
Повисла пауза, во время которой произошел взлет и падение минимум шести или семи цивилизаций, увенчавшаяся кивком. Он начал стаскивать кеды, не развязав при этом шнурки, а я пошел за полотенцем.
К моему возвращению он ждал в холле со скомканными носками в руке. Намокший, он почему-то выглядел очень маленьким, и его костистые босые пальцы показались мне удивительно красивыми.
Я представил его руку у себя в волосах, толкающую меня вниз. Как оно будет — этот инстинктивный момент возмущения, а за ним — долгое темное скольжение вниз, в стыд и наслаждение от того, что меня как будто заставили делать что-то, что я и сам хотел. Я бы слизал капли дождя с его ступни.
Я провел его в кухню.
— Цоколь в домах с поднятым первым этажом — это так странно, — сообщил он, тихо шлепая босыми ногами по деревянному полу, — вроде как подвал, но вообще-то и нет, и ты не на одном уровне с улицей, но в то же время на одном уровне с садом. Блин, как это вообще работает?
— Расширение пространства-времени, — совершенно серьезно ответил я. И было так приятно, до нелепости, услышать его смех.
Он встал у лестницы, пока я открывал дверь, за которой пряталась стиральная машина с сушкой, и выбирал нужные настройки.
— Э-э, неплохо у тебя тут, — прозвучало оно крайне неуверенно.
— Спасибо.
— И кастрюли все развешаны на этой… вешалке.
Я кивнул.
Затем была буквально доля секунды молчания, еще более неловкого, если это вообще возможно, чем беседа. А потом он воскликнул:
— Охренеть, это что, АГА[4]?
— А? — Я рассеянно посмотрел на сладко спящего чугунного бегемота, что со стороны наверняка выглядело абсурдно — можно подумать, я не знаю обстановку в собственной кухне. — А, да.
Завороженный, возможно, «классическим дизайном, выдающимся качеством», он прошел в комнату — осторожно, как жеребенок — и, проводив глазами плиту, подошел наконец к стиральной машине. Взялся за низ футболки, потянул вверх. И замер.
— Ты же не будешь смотреть, да?
— Господи. Извини. Нет.
Я отвернулся. Перед глазами стояла полоска бледной кожи, как будто я увидел ее во вспышке фотокамеры. Затем послышался шорох ткани, скрип молнии и, наконец, щелчок дверцы и гудение стиральной машины. Развернувшись, я обнаружил его покрытым от талии вниз до самых щиколоток полотенцем, а вверх до шеи – мурашками, сжавшимся и дрожащим.
— М-мать вашу, холодно-то как.
Он метнулся к АГе, сверкнув поджарым бедром, ненадолго промелькнувшим в разрезе его самодельной тоги.
На его груди, шее и плечах до сих пор поблескивали капли дождя. Сквозь левый сосок была продета серьга в виде стрелы, а на ключицах виднелись следы от старых прыщей. В этот момент он выглядел невероятно хрупким — одни кости, и юность, и неуклюжая угловатость. Но было в нем и что-то еще, глубокое ровное пламя — убежденность, возможно, или смелость, инстинктивное бесстрашие, которое с легкостью разъедали годы. Мне хотелось снова оказаться на коленях. Позволить ему гореть, настолько легко и свободно, насколько вынесли бы наши сердца.
— Может, хватит уже пялиться? Я и сам знаю, что гордиться тут особо нечем, но что есть.
— Извини, — а что мне еще оставалось ответить? «Ты такой красивый. Пожалуйста, дай мне… пожалуйста…» Когда он стоит почти раздетый в доме у чужого человека? — Насколько я помню, крутить она будет около часа. Не хочешь пока выпить чего-нибудь теплого? Или, может, еще одно полотенце? Переодеться во что-то?
Боже мой, почему мне раньше этого в голову не пришло?
— Я тебе одолжу что-нибудь.
— Да, было бы неплохо. Мне главное высохнуть и согреться.
Капля воды, серебристо блеснув в приглушенном свете, медленно сползла с его вихра, повисла на секунду и упала на шею. Он вздрогнул, и она расщепилась на бесконечные, мельчайшие потоки, заструившиеся по его коже.
— Может, ванну примешь? — предложил я. — Если хочешь.
Он переступил с ноги на ногу:
— Не напрягайся. Я знаю, что тебе стыдно и все такое, но это уже чересчур. И вообще, можешь идти спать, или что ты там делал, а я заберу свои шмотки, как досушатся, и вызову то такси.
Я оперся бедром на деревянный в деревенском стиле стол в центре кухни.
— Не думаю.
— Что, боишься, что сопру твою АГу, если отвернешься на секунду?
Он заставил меня улыбнуться, и это было такое странное ощущение — ты стоишь тут, в собственной кухне, разговариваешь с сердитым мальчиком в полотенце, а губы расплываются в улыбке.
— Если сумеешь такую унести, значит, ты ее заслужил.
Он подобрался ближе, до сих пор дрожа. Как просто было бы взять и заключить его в кольцо своих рук, согреть теплом тела. Просто и совершенно невозможно. Даже неправильно. И меня передергивало внутри от собственного — как назвать? — лицемерия, что ли, когда стоять перед ним голым на коленях можно, а продемонстрировать такой элементарный жест гостеприимства — нельзя. По правде говоря, отрицать интимность первого было легко (хоть я и не смог, когда сбежал и спрятался от него), а вот второго — куда труднее.
— Это, слушай. — Он сжал руки в кулаки. — Эта ванна твоя будет с пеной?
Я уже давным-давно не принимал ванны. Как правило, предпочитая или машинально выбирая душ. Но в углу шкафа должна найтись пара бутылочек.
— Возможно.
Он посмотрел на меня свысока. Уж не знаю, как ему это удалось, моему маленькому, завернутому в полотенце принцу.
— Ну, тогда давай.
Так что мы гуськом протопали наверх, и я набрал ему ванну и вылил туда, наверное, с полбутылки «Radox Nourish».
— Куда. Ну ты вообще.
— Что такое?
— Нормальная человеческая дозировка — один колпачок, не знал?
Он был прав. К тому моменту, когда я решил, что краны, пожалуй, стоит закрыть, ванна состояла, по большей части, из горы пены.
— Ну, я, э-э, не стану мешать. Сиди, сколько хочешь.
— А тебе спать не пора? Поздно ведь.
— Около трех утра, пожалуй, но завтра у меня выходной. — Я видел, как он горел желанием задать миллион личных вопросов. — Так что, — быстро продолжил я, — все нормально.
Высыхающие волосы снова скрутились на концах, и он рассеянно намотал на палец длинную прядь.
— Не хочешь составить мне компанию?
— Лучше не стоит. — Я даже похвалил себя за то, как ровно сумел это сказать.
— Не обольщайся. Я не имею в виду потереть мне спинку, просто поговорить.
Вместо того чтобы погрузиться в фантазии о струях воды на гладкой мокрой коже под моими ладонями, я взглянул на него исподлобья.
— Да все ты имеешь.
— Ладно-ладно, имею. — Он на секунду удержал мой взгляд и отвернулся, уголки губ нахально дернулись вверх. — Ну, а что ты сделаешь? Не вышвырнешь же меня на улицу? Хотя...
Не надо было смеяться, его это только раззадорит.
— У тебя вообще пощады не проси, да?
Он тут же встрепенулся и уставился на меня своими глазами, словно стрелами — смертельно острыми и с кобальтовыми наконечниками.
— Проси. Очень даже проси. — В его голосе появилась хрипотца. — Я дарую пощаду, когда есть нужный стимул.
— Ну, я тебя больше не стимулирую. — У меня, напротив, был тон доведенного до ручки учителя. — Так что залезай уже.
— Но ты ведь останешься, да?
Господи. Как он умудряется так быстро переходить от коварства к беззащитности? У меня голова шла кругом, и я чувствовал сладкую беспомощность в этих путах из шелка и озорства.
— Может, тебе еще и сказку на ночь почитать?
— Винни-Пуха?
— Залезай, а то я тебя утоплю сейчас в этой чертовой ванне.
Он царственно махнул рукой.
— Тогда отвернись.
Я вздохнул и отвернулся.
Шорох упавшего полотенца. Потом плеск и сдавленный вскрик.
— Ч-черт, горячо.
— На то она и ванна.
Я рискнул взглянуть через плечо, и когда это не повлекло за собой визгов и криков об оскорбленном достоинстве, затянул потуже халат и присел на мраморную ступеньку, ведущую к утопленной в полу ванне. Все же менее унизительно, чем устроиться на сиденье унитаза, но я все равно почему-то чувствовал себя как… прислужник, консорт, игрушка для капризного принца-подростка.
И часть меня пищала от восторга.
Я представил немилосердный холод камня под коленями. Как оттягивают кожу цепи на запястьях и щиколотках. Может быть, даже щиплющий вес зажимов на сосках… может… может, и другие издевательства. Ему же захочется украсить свои игрушки.
«Господи, о чем я думаю?»
Мне вдруг стало тяжело дышать в этой наполненной паром комнате, и я отвернулся, стараясь найти более удобное положение в коконе липкой жары.
Мой гость, мой позор, мой воображаемый королевич свернулся на одном конце ванны, подтянув ноги к груди, и мне были видны только бледные бугорки его коленей, возвышающиеся из мыльных облаков. Он широко улыбнулся.
— Я бы не заставил тебя читать мне Винни-Пуха, правда.
Я почувствовал ловушку, но не представлял, какую форму она примет.
— Рад это слышать.
Повисла пауза. Он бездумно водил пальцем по пене, делая в ней дорожки.
— Ты бы мне читал что-нибудь другое.
Я твердо приказал себе не спрашивать, что именно. Подвох был слишком очевиден.
— Как насчет… — лукаво прищурился он. — Как насчет…
Закрой глаза его ясные, и пусть он противится,
Свяжи легкие члены его против воли.
В губах его пусть твои змеи поселятся,
Руки его твои изуверства множат.
Я спрятал лицо в сгибе локтя, опершись им о бортик ванной. Я бы не вынес сейчас его взгляда — только не оголенный до костей под лезвием его слов.