========== Часть 1. ==========
— Ну что, готов? — Стен шлёпает резинкой моих плавок, за что получает локтем в бок.
— Немного колотит, — передёргиваю плечами, пытаясь сбросить напряжение. Даже в раздевалке слышно, насколько заведены на трибунах поддерживающие своих фаворитов зрители. — Но ведь это нормально, да?
— Эй-эй, — Стен обнимает меня, утыкаясь подбородком в плечо, — сбавь обороты, всё пучком. Пощади старческие нервишки нашего тренера.
— Кто тут старческий? — тренер грозной альфьей тучей застывает в дверном проёме. — Помнится, не так давно я обошёл тебя на стометровке, Андерсен.
— И конечно же, тренер, я вам ни капли не поддавался, — запрокинув голову, полушутливо отвечает альфа, а после шепчет мне на ухо, — просто в вечер накануне слегка перебрал с тёмным баварским.
— Ладно, на выход. До заплыва двадцать минут, а вы ещё даже не разогрелись, — подгоняет тренер. Волнуется. За нас, не таких уж и юных и далеко не неопытных, но на соревнованиях такого уровня оказавшихся впервые.
— И, Панич, — только немного унял тремор и попытался стянуть спортивную кофту, как тренер снова нагнетает обстановку. Покосился на него. Краем глаза заметил угрюмый взгляд тёмных глаз, следящий за воплощением самой невозмутимости и просто никогда неунывающим Стеном. Нет, в такой обстановке мне точно не расслабиться, — постарайся хотя бы сегодня не зазеваться на старте.
— Постараюсь, — не пообещав ничего конкретного, сбрасываю кофту и выхожу из раздевалки. Рёв болельщиков на миг дезориентирует, а свет прожекторов слепит глаза. Вот теперь я спокоен. Почти.
— Давай уже, делай свой последний шаг, — меня подбадривают, будто я и сам не знаю, что стою в шаге от того самого бортика, за которым, на расстоянии ста метров, меня дожидается моя мечта. Просто наслаждаюсь моментом. Думаю, я это заслужил.
Мои воспоминания из детства обрывочны и размыты. Помню только, что мир не казался мне огромным. Я просто был очаровательным солнышком и милым ангелочком, как называли меня родители. Помню, что мне всё было интересно, ничто не смущало и не казалось странным, запретным, неправильным или же опасным, за что, собственно, я после и получал от отца по мягкому месту. Не помню, что тогда произошло, но отчётливо врезалось в мою память, как папочка обнимает меня крепко, безмолвно плача. Тогда же, кажется, я и решил, что из-за меня папа больше никогда не будет проливать слёзы, но моё слово впоследствии оказалось не столь же твёрдым, как моя детская решительность.
Это была самая прекрасная пора моей жизни, состоящая из неведения и познания. Например, того, какой на самом деле смысл был вложен соседом-омегой в фразу, брошенную в сторону моего дорогого родителя: «Какой у вас… рослый ребёнок».
А мне нравилось быть таким — рослым. Я сам мог дотянуться до полок и дверец шкафчиков, самостоятельно причёсывался у зеркала и даже не становился на стульчик, чтобы почистить зубы (всего лишь на невысокую подставку), и старшие мальчишки со двора меня никогда не задирали, хотя моих одногодок регулярно гоняли с качелей и песочниц. Я гордился собой, смелым и сильным, и радовался, когда папочка называл меня своим маленьким помощником. В общем, детство моё шло безмятежно. До тех пор, пока я ещё принимал себя таким, какой есть.
Впервые ощущение, что что-то не так, как обычно, я испытал, когда пошёл в начальную школу. И охватило оно меня после того, как я заметил слишком серьёзные выражения лиц своих родителей, на торжественной линейке стоящих за моей спиной. Я то и дело оборачивался, совершенно не слушая директора, за что получал от папы предупреждающие взгляды и сварливые распоряжения, произнесённые шёпотом. В то время я понимал только одно: все эти люди вокруг мне не нравятся. В школу я не хотел. Я хотел домой.
— Учись хорошо, Мир, — напутствовал меня папочка, присев на корточки и отряхивая мою новенькую школьную форму от невидимых пылинок, — и обязательно подружись с ребятами из класса.
— Учись так, чтобы я тобой гордился, Свят, — отец солидно пожимает мою вспотевшую от переизбытка чувств ладонь, — и чтобы меня поменьше вызывали к директору.
— Кристиан! — возмущается папочка, поднимаясь и воинственно упирая руки в бока.
— Чего? — невозмутимо отвечает отец, подмигивая мне.
Мне нравится моя семья. Она дружная и заботливая, любящая, поэтому в тот момент мне захотелось сделать что-то важное и недетское, по-взрослому серьёзное. Будучи всего лишь ребёнком, я понимал только одно: для меня важны только мои родители и счастливые улыбки на их лицах. Всё.
— Обещаю! — выкрикиваю торжественно, клятвенно прижимая кулак к груди. Тогда этот жест казался мне чем-то запредельным, каким-то вселенским символом чести и достоинства, ведь я позаимствовал его у самого крутого персонажа комиксов, который был из тех супергероев, что всегда выполняют свои обещания.
— Видишь, Радован, — отец приобнимает папочку, а я улыбаюсь, потому что мне нравится то, что я вижу, — Свят уже большой мальчик, а ты всё «наш малыш…», «наш малыш…».
Я гордо выпятил грудь, со стороны наверняка походя на ещё не обросшего перьями индюшонка. Это была гордость. Тот маленький я ещё этого не понимал, но уже гордился тем, что меня назвали «большим». Только теперь я понимаю, что на самом деле гордиться там было нечем.
Детство осталось за порогом классной комнаты. Это я понял по устремлённым на меня взглядам мальчиков, с которыми мне предстояло учиться шесть лет. Папа часто говорил, что дружба начинается с улыбки. Я верил папе, да и во дворе этот приём всегда срабатывал. Стоило мне подойти и улыбнуться, как мальчики тут же уступали мне место в песочнице и делились со мной игрушками, поэтому в своём успехе в тот миг я был уверен на все сто.
— Всем привет, — улыбаюсь широко, как и учил меня папа. Может, чересчур, как говорят, от уха до уха, но тогда я просто старался изо всех сил. — Меня зовут Святимир Панич. Можно просто Свят. Или Мир. Надеюсь подружиться со всеми вами.
Из двадцати одноклассников тихим «привет» мне ответило лишь несколько. Я пожал плечами, подумав: «Как они скучны и занудны», — и просто занял то место, что было свободно. Даже когда мы, выложив на парту новенькие учебники и чистые тетрадки, поднялись, чтобы поприветствовать классного руководителя, я не догадался, почему смотреть в затылки стоящим впереди тебя совершенно не почётно для таких, как я.
Детство закончилось, но что за пора наступила следом, я так и не понял. Вроде как я всё ещё был маленьким мальчиком, но в моей голове уже усиленно крутились шестерёнки, меняющие мои взгляды на мир вокруг. А он оказался огромным и далеко не столь прекрасным, справедливым, понятным и простым, как в сказках.
В классе я так ни с кем и не сдружился. Моя цель, иметь много знакомых, несколько хороших друзей и одного лучшего друга, как вновь-таки советовал мне папочка, воплотилась с нахальной посредственностью, дразня мою хрупкую детскую психику. Да, сейчас я могу так рассуждать, но тогда мне было просто обидно из-за того, что от моих титанических усилий не было никакого проку.
Как и наставляли меня родители, учился я хорошо, почти на отлично, если бы не уроки рисования, на которых я получал твёрдый и стабильный неуд. Естественно, ко мне часто обращались за медвежьей помощью — дать списать, а я сам был наивен, полагая, что, справившись с домашкой за других, обрету благодарных мне за это друзей. Как бы по-детски это ни звучало, но взамен за своё добродушие я не получал даже конфет.
— Ты дурак, Мир, — серьёзно-взрослым жестом поправив очки, как-то сказал мне Исия.
— Чего? — вмиг нахохлившись, отодвинул от себя едва начатый обед.
Так уж получилось, что из всего класса более-менее дружеские отношения мне удалось наладить только с этим четырёхглазым, щуплым и мелким парнишкой-ботаником. Со стороны мы наверняка выглядели комично, над нами неоднократно подтрунивали, причём довольно часто со злым умыслом, но, в отличие от меня, Исия было плевать. Он был сам по себе, занудный, как и его мудрёные книжки, башковитый, а оттого важный, словно заморский павлин, и немного странноватый, чего ни капли не стеснялся. Я так не мог. Я должен был понять — почему. Почему меня не покидало ощущение, что я не такой, как все.
— Того, — Исия пододвигает тарелку мне обратно. — Они же использую тебя. Все, — подчёркивает, опять-таки важничая. Одна только его глупая привычка поправлять очки, чуть приподымая их за оправу, бесит меня до надутых раскрасневшихся щёк, — а за спиной смеются и обзывают.
— Врёшь, — шиплю, подтверждая свою правоту ударом кулака по столу. Кажется, это вполне по-взрослому. — С чего бы им обзываться?! Ты просто завидуешь, Исия, потому что с тобой вообще никто не дружит и даже списывать у тебя не просит.
— С того, что ты омега, — бросает Исия небрежно, словно только что, и усилий-то особых не прилагая, решил простейшую задачку, над которой я сам ломал голову несколько часов, а после водружает грязную посуду на поднос, встаёт и просто уходит.
Конечно, я описал эту сцену с точки зрения себя нынешнего, тогда же наша с Исия перепалка походила на склочку двух желторотых воробьёв, однако… Именно в тот день я задумался над тем, что значит быть омегой.
Мне было семь, и я знал, что я, как и мой папочка, стану омегой. Омега — это пара альфы, которую тот защищает и о которой заботится. Омега даёт жизнь их с альфой детям, вкусно кормит и заботится о домашнем уюте. Так делал мой папа, поэтому таковым было моё представление об омегах, но из-за услышанного от Исия во мне что-то щёлкнуло. Будто механизм переключился на режим более мощных шестерёнок. В тот день я впервые задумался о том, что быть омегой — это ещё что-то, причём намного более важное, чем я представлял себе до этого момента.
Мне было восемь, когда случилось ЭТО. Ну, сейчас я вспоминаю о том уже с улыбкой, но тогда для меня, ученика младшей школы, впечатления были просто ошеломляющие.
— Дети, внимание! — наш классрук, чуть запыхавшись, пытался цивилизованно построить нас попарно, но мы, ученики, были слишком взбудоражены, чтобы слушаться и не перешёптываться. Нас вели в бассейн, и лично у меня это было впервые.
— Все взяли плавки?! — ещё громче спросил учитель, и я смутился. После того разговора с Исия я так упорно наседал на папочку, требуя объяснить мне, что значит быть омегой, что он таки сдался.
— Быть омегой — это вот, — отложив в сторону бумаги, с которым он возился целый вечер, Радован Панич поднялся во весь рост, указывая на себя открытой ладонью. — Быть как я. Понял?
Активно киваю, хотя на самом деле понял лишь одно и то — буквально. Если и папа, и я — омеги, значит, мы должны быть похожи. Отстав от занятого папочки, ушёл в свою комнату и долго рассматривал себя в зеркало. Да, у меня были папочкины темные волосы, но на том моё сходство с омегой Радованом Паничем заканчивалось.
Голубые глаза, светлая кожа, тонкий нос, да и общие черты лица — я был маленькой копией своего отца, но отец — альфа, а я — омега. Разве так бывает? Подобное так и не смогло утрястись в моей маленькой детской головке, а опять приставать к родителям с расспросами я не стал. Наша семья переживала не лучшие времена, впрочем, как и большинство сербских семей среднего достатка, и оба моих родителя упорно трудились, чтобы обеспечить мне, их единственному сыну, достойное будущее. В общем, разбираться тогда с возникшими в моей голове вопросами мне предстояло самому, хотя я и не представлял, как сложить то, что само по себе не слагаемо.
Учителю таки удалось нас построить колонной по два, следуя принципу «от мала до велика». Мой друг Исия оказался в первых рядах, а я почти в самом конце, между альфами.
Повторюсь, что в то время я не понимал всех особенностей ни видовой, ни половой разницы между омегой и альфой, но инстинктивно чувствовал, что так быть не должно. Меня не должны приравнивать к альфам. Не должны ставить в пару с альфой и заставлять держаться с ним за руки. Мне вообще не место среди альф.
— Что, Панич? Стрёмно? — одноклассник из разряда тех, что шкодничают, пытаясь заработать свой первый малый авторитет и прихвостней в коротких штанишках, хватает меня за руку и крепко сжимает пальцы на моей омежьей ладони.
— Отцепись! — бросаю зло, с силой дёрнув руку обратно. Освободился от его мерзкого потного захвата, отвернулся и хмыкнул, мол, чтоб знал, что это ему не сопляков-погодок шпынять.
Тогда мне не показалось это странным. Напротив, я был горд тем, что сумел поставить зарвавшегося мальчишку на место. Пусть Исия только попробует теперь сказать, что я со всеми заискиваю, пытаясь снискать их расположение, да и задира этот, раз получив по щам, ко мне больше не сунется. В общем, горд настолько, что даже не обратил внимания на то, как на эту сцену отреагировали другие мелкие альфы. Тогда я ещё по определению не понимал, почему омега не может вырваться из захвата альфы.
К моему глубочайшему разочарованию, на этом мои перипетии не закончились. Сейчас я воспринимаю произошедшее как важный жизненный урок, но в тот день мне было безумно неловко и стыдно.
Мы были детьми, поэтому, естественно, и речи не было о том, что альфы и омеги будут переодеваться порознь. Ни у кого из нас ещё не было своего запаха, мы даже не смотрели друг на друга так, будто нас что-то различает. Каждый просто знал, что лет через пять всё изменится, и тогда пометка «ω» или «α» возле порядкового номера в школьном журнале будет означать нечто очень важное, а пока все мы двадцать и я один, толкающиеся у входа в раздевалку, были просто бетами.
Как нам объяснили на уроках обществознания, бета — это особый период в жизни особи от её рождения и до полового созревания. Увы, даже будучи умным и сообразительным, я так и не смог понять, чем же с виду отличается альфа от омеги в бета-периоде.
— Святимир, что-то случились? — перед учителем было стыдно, потому что нас двадцать один, а он просто — один, не считая выделенного для нашей группы инструктора, и именно я стал причиной беспокойства классовода.
Отвернулся упрямо, промолчав. Подумал, что учитель не станет докапываться и просто уйдёт помогать остальным, но пан Игнац тоже оказался упрямым. Совсем как я. Тогда-то я и подумал, что между мной и этим взрослым омегой есть нечто общее, хотя моя мелкость так и не позволила мне понять, что именно.
— Я не хочу переодеваться при всех, — пробубнил, хмурясь.
— Господь Триединый, я уж было подумал! — учитель с явным облегчением всплеснул руками и просто забрал меня с собой в раздевалку для взрослых омег.
Пан Игнац мне очень нравился. Он был добрым, умным, в меру строгим и справедливым, но иногда совершенно несообразительным. Учитель подумал, что я просто стесняюсь — всё-таки единственный ребёнок в семье, мало ли какие у нас в доме порядки, — но на самом деле я испугался.
Смотря на своих одноклассников, переодевающихся в плавки без присущего взрослым стеснения, я постепенно приходил к ответу на столь терзающий меня вопрос. Дети всё познают в сравнении. Вот и я сравнил то, что видел каждый день в зеркале, с тем, на что смотрел в тот момент.
Омеги даже в столь малом возрасте уже отличались от альф ростом и телосложением. Омеги невысокие и хрупкие, тонкокостные и миловидные. Омежестость заметна по поведению, эмоциональным реакциям, по тому, как омега общается с себе подобными и как меняется, стоит в поле её зрения появиться альфе. Пусть пока ещё беты, но дети всё равно, инстинктивно, чувствуют, кому в будущем быть нерушимой опорой семьи, а кому — хранителем домашнего очага.
Конечно, я опять говорю с точки зрения себя нынешнего, взрослого, тогда же я понял одно: во всём я больше похож на альфу, чем на омегу.
— Исия, — спросил осторожно, полушёпотом, нагнав мелкого, когда мы уже топали к бассейну, — почему ты не сказал мне, что я похож на альфу?
— Чтобы ты сам, наконец, до этого додумался, — отмахнулся от меня омега, более заинтересованный плавательным жилетом, с которым никак не мог совладать.
Он подошёл к нему и просто помог упаковаться в этот злосчастный жилет. Альфочка года на два старше, из группы, на смену которой в бассейн пришли мы. Исия улыбнулся ему и сказал: «Спасибо». Альфа улыбнулся ему в ответ и пожелал хорошо провести время. Впервые на щеках нашего сухаря-ботаника я увидел милый румянец.