С другой стороны, сложно считать незнакомым мужика, с которым ты жарил пьяное танго на глазах сотни людей.
Сложно считать его незнакомым после всего, что я сделал с ним в своей голове, да?
Вот каким бы я ни был за всю свою жизнь — я никогда не был сентиментальным. Тут, скорее, наоборот — Яков в глаза, остальные за глаза припечатали без особых стараний даже с моей стороны — ничего святого.
Ничего живого.
Хватит, я уже пробовал.
Мне не понравилось.
Я могу ждать мифического Меченного, и в глубине души надеяться, что это какой-нибудь одноногий негр из Бруклина, который, к нашему обоюдному счастью, никогда оттуда не выползет, и потому я могу творить что хочу, прикрываясь блаженным одиночеством. Красота похуизма абсолютна, холостая жизнь не тяготит, тут наоборот…
Он не вспомнил.
Глянул затравленно и спрятался за очки. Пробежал в аэропорту на свою забугорную регистрацию, здравствуйте, до свидания, вам налево, в Барселону, нам направо — в Детройт, у меня посадка через полчаса, извиняйте, а вы, собственно, кто, помимо того, что вы Тот Самый Никифоров?
Ну и слава Богу. Или кому там слава…
Пятое золото я помню до боли отчетливо. Яков поймал меня после выхода с кисс-н-тирз, взял за плечи, глянул в глаза:
— Я, может, пропустил чего на утреннем прогоне?
Я знал, о чем он, мой бедный заботливый дядя Яша.
С правой ногой творилось некоторое дерьмо. Как не своя, отстегивалась, от щиколотки до бедра, похоже было на дрянное такое растяжение. Я все думал, что рухну вот-вот, журналисты позже назовут мое выражение лица «высшей степенью единения с музой и внутренним голосом»… Я забинтовал ее потуже — если внимательно смотреть запись выступления, можно видеть, что у великолепного Никифорова одна нога чуть толще другой. Да кто на это смотрит — с фигуристами чего только не случается.
— «Автограф» что-то печет, — я соврать просто не успел, да и смысла не видел. Яков, конечно, из тех, кто за своих «сукиных детей» поедет звезды если не с неба рвать, то с Голливудского бульвара отковыривать. Но что он сделает? Устроит всем людям в спорткомплексе допрос с пристрастием? Я выпрямился, осклабился до ушей:
— Давно так не было, наверное, где-то в мире мой миленочек об комод мизинцем ебанулся…
— Сам ты ебанулся, — Яков вдруг сгреб меня медвежьей ручищей за шею, за плечо, повел, как не победителя, а как будто я со всех сторон проебался.
Как будто я тоже Кацуки Юри. Cмотрел я, как он сидит на своей лавке скукоженный, жалкий, голову обнимает, и сколько его тренер не бьется — толковый мужик, я его знал, — все никак не добиться.
Мне тогда любопытно стало — что ему Юрка в туалете сказал? Чего не поделили?
— Когда ж ты уже успокоишься, — пробормотал Яков мне в волосы. Я попробовал дернуться — бесполезно, как в тиски. Здоровый.
— Да я что, я-то всегда спокоен, ты ведь меня лучше всех знаешь.
— Кто у тебя там? — спросил он грубовато, и мне стало тошно. Жалеть? Меня? Да иди ты ко всем херам, дорогой мой.
— Говорят, мальчик, срок маленький, обождем — узнаем точнее, — я заржал, когда Яков выругался и оттолкнул меня, всплеснул руками.
— Узнаю брата Колю, выживешь, — буркнул он и ушел, отмахиваясь.
Я умиленно разглядывал его спину и думал, как же я замечательно залетел. По-другому и не скажешь. Въебался по самые помидоры. Просто с разлету так смачно вмазался, мозги по всему льду.
Из всего этого просто потрясающе получалось кое-что интересное.
На этом увлекательном приеме был кто-то… мой. Кто-то, кто смотрел на меня, узнавал, оценивал, тот, для кого я всю жизнь лепился, обтесывался, тот, кого я ждал.
И я не узнал этого охуительного человека в толпе.
Я скакал по танцполу с этим Кацуки, как молодой козел. Думал о сексе, думал о себе — и только о себе, — о любой мелочной, ненужной хуйне.
Прошел мимо, не рассмотрел.
А теперь метку раздирает дурниной, хоть бегай и кричи — выходи, где ты, тварь? Вот он я, весь твой, кумир миллионов для тебя одного, или одной, ты хоть кто, блядь тебя заеби? Женщина, мужчина, старый, молодой, белый, черный, толстый, худой — мне насрать уже.
Скажи мне, что ты хотя бы смотришь на меня. Смотришь мои выступления. Считаешь мои медальки.
У меня ведь только они и есть. Коньки да медали. Ну и еще моя рожа блядская, никто не жаловался, и огромная однушка в центре Питера, не Москва, конечно, но это дело наживное.
Я три языка знаю, у меня отличная наследственность, я проверяюсь у венеролога раз в месяц, я почетный донор крови, я умею готовить, я чистоплотный, я не пью, не курю, я же спортсмен…
Я нахуй не нужен никому. Я стареющий мудак, у меня ничего за душой.
Скажи мне, что ты хотя бы смотришь. Погладь мой эксгибиоционизм. Мне очень надо.
Стыдный это был период.
Сидел неделю бобылем, разложив свои медали, как дурень фантики, на своем невъебенном диване из телячьей кожи. И пялился, то на них, то на ногу. Нога успокоилась через пару дней. Поныла еще, если подумать, и не такие травмы были, чего расклеился-то.
Кризис просто, опять Крис прав.
То на медали, то опять на ногу.
Имя и фамилия — нет, подпись, «К», уползшая в длинный невразумительный росчерк, и такая же то ли «У», то ли «И».
Как будто жалко было нормально написать, в самом деле.
Пересматривал свои старые видео, гладил Маккачина — бедная псина чуть не чокнулась со мной, бодала в пятку мокрым носом, скулила… стыдно, в общем.
Ладно, хоть пить не не додумался. Это было слишком мелко. Я додумался до чего покруче, это же я.
Нахуй спорт. Нахуй все это. Не надо ждать тридцати, уйду, пока могу ходить, так сказать, пока это получится красиво сделать.
Яков одобрит.
И опять меня Юрка вывез.
Я давно на него поглядывал, он тоже — он прямым текстом и сказал, что ждет, что расшибется, если будет надо, но другого тренера не хочет себе, кроме меня.
Ну, сказал я на это, губа-то не дура, однозначно.
А кто еще-то, с другой стороны?
Он один и стоил работы, я не представлял себя на месте Якова, не водилось за мной этого редкого дара из говна шампиньоны выращивать, мне надо было сразу готовое, уже звездное, уже состоявшееся — плохо ли, на чужой шее в рай въехать? Якову со мной повезло, пусть и мне повезет…
Плисецкий сказал — расшибусь, Плисецкий и расшибся. Сказано — сделано.
Позвонили ночью. До одиннадцати, до самого закрытия Юрка круги нарезал по катку, комплекс отличника и не таких, как он, убивал в молодости — показалось ему, не тот у него лутц четверной в последней программе, и хоть сядь обосрись — не переубедишь.
Яков уехал на полчаса раньше, предсказуемо послав все к такой-то матери.
Набрала меня Бабичева — мы с ней, девкой неплохой, но совершенно от меня полярной, почти не общались. Больно уж она была для меня… умная. Я, как большинство здоровых мужчин, предпочитаю дур и дураков. Бабичева же лезла везде, где не звали, рубила правду в лоб и совершенно не умела промолчать, короче, не моя она была. Совсем.
Я ее тогда впервые услышал такой перепуганной:
— Юрка. Мы на катке. Скорой нет еще. Тебе тут ближе.
— А я вам, значит, доктор Пирогов? — я скатился с дивана и нашарил на стене выключатель. Маккачин бегал кругами и скулил, все понимал, он всегда все понимал лучше людей.
— Давай мухой, — и трубку бросила.
Юрка лежал на льду, не дав никому до себя дотронуться, он только разрешил подстелить под себя наваленные куртки — раздели, казалось, весь персонал катка. Все суетились вокруг, поскальзываясь и матерясь, перешептывались и нагревали телефоны. Мила сидела у головы Юрки, Попович нервно ездил от борта к борту и на кого-то орал в трубку.
Я подошел и заглянул через плечи к Юрке.
Волосы разлетелись по русскому триколору чьей-то олимпийки, лицо было белое, как простыня, даже губы выцвели.
Он часто дышал, прижимал руки к животу и трясся всем телом.
— Картина маслом. В буфете сегодня ел?
Юрка открыл глаза и улыбнулся от уха до уха — так зло, что я тут же успокоился. Выживет.
— Иди ты нахуй, Вить.
Я присел и отнял его руки от живота — ледяные. Хотел глянуть, Юрка как-то жутко дернулся всем телом и взвыл, уставился как на врага.
— Не трогай!
— Да что ты сделал-то?
— Да упал, — шепотом пояснила Мила, — заорал благим матом посреди дорожки, рухнул и не встал, я так поняла, нога подвернулась.
— Тьфу ты, а с животом что? Язвенник?
— Мой дед готовит как Боженька, — Юрка морщился, глядя в потолок зала, — я здоров. Приходи как-нибудь на ужин… Или на обед…
Я встал и огляделся, поймал ошалелый взгляд Поповича, снова на Юрку — тот смотрел, как будто чего-то ждал, глаза у него были стеклянные, поплывшие от боли.
— Нога, значит, в порядке.
— Да, конечно, — прошептал Юрка, — я бы не упал, если бы не пузо, с ним какая-то херня, Вить… Прихватило. Как кипяток в желудке.
— Аппендицит может быть, — зашептал кто-то.
Юрка уставился в мое лицо с ужасом и помотал головой, как будто я мог отменить его аппендицит.
— Помогите мне, я его подниму, — мужики засуетились, подтолкнули под плечи и в спину, придержали коньки, помогли взвалить его на руки и самому не навернуться.
— Поддержка, ты посмотри, моя ты Бережная, — пробормотал я на ухо Юрке, и ухо загорелось, как спелое яблоко.
— Зачем ты всегда такой мудак?
Какой я мудак, Юрка, я хороший дядька, который несет тебя на руках в закат, хотя мог бы сейчас проводить отличный вечер на диване с красным вином и ПорноЛабом.
Нам помогли выйти за бортик, открыли все двери, когда я понес Юрку по коридору, стало совсем тихо. Я поставил его у стены и удержал за плечи, кивнул на дрожащие руки, опять прижатые к животу:
— Показывай.
— А еще чего не хочешь? — Юрка аж взвился. Я вздохнул. Может, с тренерством я тороплюсь, не удавлю ли я его часом однажды?
Он постоял, сопя, потом отнял ладони — водолазка прилипла к мокрой от пота коже. Он со свистом потянул воздух и вздернул кофту и майку сразу до груди — рывком. Зажмурился.
Я постоял, читая надпись поперек бледного плоского живота — ровную, круглым крупным почерком, красивую и вполне четкую.
Юрка разглядывал мое лицо.
— Что там? — голос его вдруг стал тоненьким. — Что там?
Я почувствовал себя хирургом, который сообщает пациенту про смертельную болезнь.
Имя и фамилию эти я знал, и сравнительно неплохо знал. Недурно, очень даже недурственно получится. Завидую белой завистью.
Юрка качнулся и начал медленно сползать по стене, я едва успел его схватить и прибить обратно, придавил всем своим телом, сам не зная, почему так было надо.
Я столько не могу себе объяснить…
— Да блядь, — буркнул Юрка мне в грудь. Я обнял его за растрепанную башку. И из всего плохого, что я мог сказать, я сказал хлеще некуда:
— Расслабься. Там не я.
— Ну охуеть теперь, — я чувствовал, как Юрка дергается и пытается меня оттолкнуть, и чувствовал, как его трясет, наверное, он собирался зареветь.
О, я его отлично понимал.
========== 3. ==========
Скажи, узнать мы смогли откуда,
Узнать при встрече смогли откуда,
Что ты — моя, а я — твоя
Любовь и судьба?
«Ищу тебя» из старого фильма «31 июня».
В оригинале ее пела Анциферова, потом, сравнительно недурно, в конце девяностых, Долина.
Потом, на малопопулярной записи, Леонтьев.
Ничего из этого не подошло.
Я вспомнил о своем однокурснике с юридического, который бросил учебу на третьем курсе и ко всеобщему шоку ушел в консерваторию. Доморощенный гений, сумасшедший Ленька Красиков, провалился в оркестровую яму — так говорили про его уход. В лучшем случае.
Я посидел, щелкая по клавиатуре, снял наушники.
Яков будет орать, как ненормальный.
Его всегда бесила эта моя привычка — сначала найти музыку, а потом на нее уже лепить программу.
Старая гвардия делала иначе.
Я видел, как Юрка долго и задумчиво перебирает мелодии, тайком, а потом, полосуя лед, шевелит губами — продумывает. Он рос «моим», я тайно потирал руки.
Песня мне нравилась, но что-то было в каждой из существующих версий не то.
Что мне было надо — детский академический хор на это все дело, или оркестрово-оперную обработку, я не знал сам. Знал только, что пойму, когда услышу.
И еще знал то, что для последней программы это будет в самый раз. Не такая нежная, светлая как «Будь ближе» — но наконец-то настоящая.
Потому что — какое, блядь, ближе, Никифоров, это ваша программа — она что, про Маккачина?
Другое дело — вполне очевидное объявление, которое прогремит на весь интернет и покажется по кабельным — Ищу тебя.
Я смотрел на Юрку, который метался теперь со своей надписью, как идиот, смотрел на Якова, который делал вид, что не сверлит меня заботливым взглядом, когда я не замечаю. Смотрел на Гошу, который в очередной раз был счастлив, как в последний.
Гоше вообще замечательно свезло, имя у него на плече было что надо — Анна Иванова.
У меня была причина что надо — я устал, я боялся смачно сесть на зад, я знал, что выгорел и больше всего в жизни не хотел измельчать. Не так, чтобы это было заметно.
У меня появился повод — прогреметь и уйти, дожидаться спокойно, тренировать Плисецкого, может, вспомнить, как когда-то хотел быть поваром, ресторан открыть…
У меня была музыка.
Через неделю была и программа. Яков рвал и метал ровно пару минут, а потом хмуро кивнул на лед — покажи, что уж там.
До обнародования списков распределения были какие-то три месяца.
Я готовился к уходу, как моя баба Света к своим похоронам, не зная даты, но зная неотвратимость.
Мне даже нравилась своя скрупулезность.
Я буду в красном.
Это точно будет камерный оркестр, Леня устроит. Лене я всегда нравился, мы как будто оба чуяли, что ни один из нас не станет юристом.
Когда я до такого докатился?
Я все еще был верен себе — убивал двух зайцев одной лопатой.
Но что это были за зайцы… Никифоров, это днище.
Казалось бы, каким образом может фигурист злоупотребить своим положением?
Не протащить детей друзей в фигурку. Не толкнуть на сторону списанные коньки. Не свистнуть пару пачек запрещенных таблеток.
Нет, блядь. Воспользоваться своей медийностью, чтобы передать личное послание, которое, может быть, даже не дойдет по адресу.
Любви все вpемя мы ждем, как чуда,
Одной единственной ждем, как чуда.
Дорожка, быстрая, сумасшедшая, длинный проход с раскинутыми руками — о, моя былая шевелюра пригодилась бы.
«Смотри, сволочь, на меня.»
Скажи, а сколько пpишлось скитаться,
Сpеди туманных миpов скитаться,
Затем, чтоб мы, с тобою мы дpуг дpуга нашли.
Я сделаю двойной и тройной сальхов сразу, перелечу из одного прыжка в другой. Подниму голову и посмотрю прямо в камеру, не видя ее.
«Найдись уже.»
Всегда быть pядом не могут люди.
«Я не хочу остаться один.»
Всегда быть вместе не могут люди.
«Мне всегда было хорошо одному, но что-то пошло не так.»
Hо все ж тебя я ищу по свету,
Опять тебя я ищу по свету,
Ищу тебя сpеди чужих пpостpанств и веков.
Ладно. Признаю. Период был такой, на весну я всегда реагировал странно — еще за три месяца до ее наступления.
Я скатился.
Яков назвал бы это емким «наконец-то». Я до сих пор могу выловить в мутной каше, которую представляли тогда мои мозги, один очень красочный вечер у меня на кухне.
Расклад стандартный — Яков пьет, я говорю, и в какой-то момент мне кажется, что это больше не Яков, это моя бабуля, Царство ей Небесное.
— Лучше бы его вообще не было. В чем смысл, дядь Яш, если ты знаешь, что он есть, но не можешь точно сказать, кто это? Всех, что ли, догола раздевать?
— За тобой не заржавеет, — Яков смеется и смотрит на меня ласково.