Отлично.
Невезучему Кацуки не везло просто клинически.
Какова вероятность, что вы пойдете с вашим тренером мыться вместе?
Да дохуя, если вы живете и работаете на горячих источниках.
Юри убегал, отшучивался, запирался, вырывался, стоило его приобнять, выкручивался, как уж. Да в самом деле, сколько ж ему лет-то уже, смешно…
И все смотрел больными глазами. То на меня, то на каток, то на матушкину жареную свинину с бобами и рисом.
Я его во всех отношениях понимал.
Себя — нет.
Залезть в зону комфорта и выковырять его оттуда превратилось для меня в первостепенную задачу.
По идее, это было логично — нельзя ведь быть тренером и ничего о своем подопечном не знать, кроме того, что в пьяном виде Юри засыпает и просыпается Цискаридзе. Этой информации было, с одной стороны, мало для нормального общения, с другой — многовато для него же. Нужно было разрабатывать клиента, и срочно. В частности, откопать то самое нечто, причину, по которой Юри такое вытворял с моей программой. И вызнать, как это включается и выключается.
Я ведь не зря сюда приперся, правда?
Яков вот знал меня, как родного и очень непутевого сына, я насквозь видел Плисецкого, и у меня с ним бы, кстати, все получилось.
Я бы и с Кацуки добился понимания, хоть какого-то, не мытьем, так катаньем, дайте только время, но вот тут-то и была проблема.
У нас не было этого времени.
Совсем.
Я сразу откинул месяц на похудение бедолаги, чтобы вернуть его в прежнюю форму. В первый же день я сгоряча брякнул, что хрена с два пущу его на каток, пока не сбросит пузо. Юри поверил, а мне было как-то неловко теперь дать ему поблажку.
Трепло, вроде как. А тренер-то должен был быть кремень.
Как Яков с этим дерьмом справлялся? Я опасался сейчас звонить ему и просить совета, как бы это выглядело? Дядя Яша, я лоханулся, тут не бриллиант, тут какое-то бревно с глазами, может, он бы и катался отлично, но он меня боится и почти не говорит… Бред.
Яков был бесценным тренером, который, казалось, по умолчанию все обо мне знал. Наверное, он наблюдал. Я не помню, чтобы он когда-то давил на меня. Или что-то напрямую спрашивал. Он вызнавал и чувствовал многие вещи с искусностью опытного разведчика, мне же не то чтобы было недосуг наблюдать…
Я просто не помню, чтобы когда-то чувствовал такое нетерпение. Наверное, только на соревнованиях, наверное, только совсем мелким.
Я понимал, в общем, насколько ограничен, оказывается, в эмоциональном плане, и бесился.
Чем больше я бесился, тем длиннее были беговые дорожки у Юри.
Юри терпеливо молчал, не ныл и не жаловался, это бесило еще больше, а чем больше я бесился… и так по кругу. Выпить, повторить.
Управились, таким образом, за две недели.
Юри начал забавно светиться и улыбаться, из кармана его штанов вечно торчал портновский сантиметр, который я старался не замечать.
Юри был вечно взмыленный, красный и запыхавшийся.
От него всегда тонко тянуло потом, солью и горьковатым гелем для душа.
У него, насколько я успел пощупать и рассмотреть, были мозолистые руки и потрескавшиеся губы. И глаза не черные — темно-карие, с короткими густыми ресницами. Левый чуть светлее, чем правый.
Зачем мне эта информация?
Ну, во-первых, чем богаты, тем и рады. Если я не могу вытрясти, я буду запоминать и анализировать.
Во-вторых, я отлично помню, что собирался его завалить.
Теперь интерес был, конечно, крупнее, не такой детский и мелочный, но старый тоже висел незакрытым гештальтом.
Сидя в крохотном городе безвылазно (мы обошли его весь за неделю), я с растущей каждый день тоской осознавал, как я давно не трахался.
Мне, признаться, и не хотелось. Это пугало.
Я отвлекся от своей мании — чему был рад, — я перестал собирать чужие метки. Я знал — и мне было все равно, что у Мари на шее сзади два красивых крупных иероглифа, у родителей Юри — имена друг друга на тыльной стороне ладоней, что Минако родилась без метки, супруги Нишигори — тоже. Знал, что у тройняшек надписи на английском на ягодицах — тройняшки радостно сообщили мне об этом сами, в первую неделю моего визита. Тройняшки, кстати, были отличными агентами, пока их мать не решила, что они слишком досаждают дорогому русскому гостю, и не ограничила общение. Юко, ну кто тебя просил?.. Я же только начал их различать! У Аксель лицо чуть круглее, у Лутц на правой щеке есть маленький шрам — упала на катке, а у Луп уши чуть более оттопыренные, чем у сестер.
Они рассказывали мне, как Юри катал их маленьких на спине и надорвал спину, как он лежал потом и переживал, что пропускает тренировки, а мама и папа носились вокруг него и пытались развлечь.
Сопли в сахаре.
Я задумывался, почему тогда, при всех собранных мной свидетельствах, Юри вырос таким странным — как будто все время извинялся перед всеми на свете за то, что он просто есть.
Я думал, такая ебанина бывает только в аниме, но вот он был — если бы не общепринятые правила приличия, он бы вообще общался со мной только через дверь, наверное.
Может, русофобия?
У Юри было все — прекрасная семья, его отец, врач по специальности, оказался неплохим собеседником, это именно он однажды решил, что Юри пригодится лингвистическое образование, и катание тоже не повредит — у сопляка было слабое здоровье с детства. Мать Юри нянчилась с ним, как с сокровищем, Мари доставалось меньше любви — и нет бы озлобиться, Мари просто плюнула, смирилась и приняла на себя свободную роль мужика в семье. Мари загораживала братца всю жизнь, поддерживала во всем и подбадривала. Минако вообще души не чаяла, вдолбив в Юри в свое время неплохую подготовку в балетном классе.
Друзья семьи, Такеши и Юко Нишигори, были настоящими.
Всамделишными друзьями, понимаете? Каких никогда не перепало ни мне, ни Юрке, ни Якову.
Они все болели за Юри, я видел запись на телефоне Юко — как они сидят рядком в приемной курорта и орут на телевизор, замотавшись в нарисованные от руки плакаты.
Юко Нишигори наверняка была влюблена в Юри раньше, до того, как сдалась и вышла замуж за бугая Такеши.
Такеши был неплохой парень, довольный жизнью и по-своему талантливый. Я бы решил, что он из тех, кто в детстве бьет хлипких ботаников, но он, оказывается, скорее избил бы кого-нибудь, кто обидел бы Юри.
Напрашивался вопрос — Юри, какого хуя?
Я оглядывался на свою жизнь — ни семьи нормальной, ни друзей, ни супруги. На Плисецкого — золотой мальчик, нахрен не нужный родителям, воспитанный одним дедом, страшно представить, что с ним станет, когда Николай Семенович уйдет. На Якова, который вложил всю жизнь и душу в чужих детей, из-за чего никогда не был хорошим отцом своим. Да и муж из него не очень-то получился.
При этом киснет и теряется, зарывшись в свои горные сугробы, у нас один Кацуки, везучий сукин сын.
Если бы мне кто-нибудь хотя бы раз в неделю готовил такую свиную отбивную, я был бы, наверное, самым счастливым человеком.
В общем, я терялся. Если бы я уже не знал, что так не получится, я бы зажал нытика в углу и вытряс правду — что с тобой не так? У тебя на метке Стивен Хокинг? Тебя изнасиловали в школьном туалете? Ты тайный кокаиновый наркоман? У тебя синдром Аспергера?
Юри вежливо улыбался мне, послушно бегал за моим велосипедом, пропадал в тренажерном зале, нарезал круги по курорту, успевал помогать своим принять толпу постояльцев — залетная русская звезда обеспечивала Ю-Топии аншлаги. При любой попытке задать личный вопрос Юри откланивался, неловко шутил, ронял очки и лез за ними под стол, пряча лицо. Я прятал лицо в ладонь. Да еб твою мать, Юри.
Ладно. Ты, видимо, с жиру бесишься, дорогой мой.
Может, я интуитивно выбрал в этом случае самую лучшую линию поведения. Говорят же — хочешь сделать человеку хорошо, сделай ему хуже некуда, а потом верни, как было. Я решил, что самое время показать Юри, как ему может плохо житься, чтобы он оценил, что у него еще все очень и очень неплохо.
Да у него даже первый и единственный тренер был известный своим мягким подходом и либеральной техникой! Такая нянечка от фигурного катания. Тошно.
Я делал все, что запрещал ему. Ел то, что ему было нельзя. Пил, как скотина. Катался, как Бог. И следил, чтобы Юри все это видел.
Я не помню, чтобы я так уставал, чтобы у меня не хватало времени на себя.
Я просыпался и засыпал, продумывая стратегию, как еще-то подъехать.
Юри, пойдем гулять.
Юри, пойдем поболтаем.
Юри, не хочешь вместе выгулять Маккачина?
Юри, покажи мне город.
Юри, сказку на ночь?
Юри, колись, почему ты не можешь так гениально кататься, когда на тебя кто-нибудь смотрит?
В конце концов, я пришел к банальному выводу — страх сцены, боязнь выступлений на публике. Но тогда — как его вообще занесло в большой спорт, он что, не знал, что там ты постоянно на виду и будто голый?
Никогда так не заебывался.
Даже в самый разгар тренировок.
Может, потому еще, что раньше я контролировал то, что ем и пью?
Обожрать Ю-Топию было совсем уж верхом наглости, поэтому иногда я оббивал пороги баров и ресторанчиков. Японцы делали со своей кухней при ограниченном наборе ингредиентов что-то совершенно неприличное.
Сдуру я решил искать ключ в этом. Юри Кацуки тоже при небогатой заводской комплектации умудрился отколоть что-то потрясающее. Он был тяжеловат, низковат для парного катания, высоковат для одиночного (но мне тоже так говорили), ему недоставало скорости — и он добирал удивительной гибкостью, специфически мягкими движениями и чувством ритма. В общем, было, с чем работать.
Изюму в нем, впрочем, не было. Это точно.
— Ты растолстел, — заявил Яков, щурясь в скайпе. Я зевнул. Да если бы.
Я катался каждый день, как сумасшедший, ловя на себе обалдевшие взгляды четы Нишигори, забредших случайно зрителей и Юри.
Юри со дня на день должен был ступить на лед — ему оставался какой-то килограмм. Не знаю, почему я так уперся. И тем более, не знал, почему так уперся он. Вырисовывался любопытный результат — Юри Кацуки у нас был тихий баран. Мог молча и терпеливо прорыть лед лбом. Сказали — никакого катка, пока не подтянешься — так оно и будет.
Я уже жалел, что не слежу за языком.
Я катал «Ищу тебя» на всякий случай, тщательно наблюдая за реакцией.
Реакция была нужная, требуемая, публика залипала, припадая к бортикам. Юри морщил лоб и смотрел, не отрывая взгляда, так, что начинало печь между лопаток.
Потолстеть я, в общем, ну никак не мог.
— Я, скорее, спиваюсь, дядя Яша, — я вытянулся на кровати. Яков вздохнул.
— Еще не прошло?
— Что не прошло?
— Дурь твоя.
— Да лучше эта дурь, чем на стенку кидаться. Нога, кстати, не болит вообще.
— Да? — Яков сделал странное лицо. — Неужели кто-то в Японии нашелся?
Я пил чай в этот момент. Вытер забрызганную клавиатуру, засмеялся, отставил чашку в сторону.
Да нет. Точно нет. Откуда бы? Я бы точно знал. Надпись-то совершенно не японская. Хуй знает, какая. Но не японская.
— Просто хорошо отдохнуть надо было, — Яков разглядывал мое лицо, как на допросе, щурился. Мало тебе, что ли? — Давно так не ел и не спал. Тут благодать, ни одной русской рожи, мне тут скоро храм отгрохают, то что надо.
— Я тебе через неделю позвоню, — сухо сказал Яков. — А лучше ты сам, моча от башки отойдет — и свяжись со мной. А я подумаю, не послать ли тебя еще ленинским курсом, мудак.
— Это за что? — я не то чтобы обиделся, я знал, что Яков, если что, не пошлет. Никогда.
— А за все хорошее, — Яков вдруг незнакомо хохотнул. — Я тут Плисецкого со льда отскребаю после тебя.
— Ай, блядушки.
А что тут скажешь?
Я выбрал не самый хороший момент, чтобы уехать, но не самый же плохой! У Юры своя песня, у него метка на пузе, через пару месяцев он встретится со своей судьбинушкой лицом к лицу, нырнет с головой, я уже видел, как это происходит. И еще раз не хочу. Тем более, с таким хорошим парнем, как Юра. Он и так у нас дурной, если ему еще влюбиться — святых выноси. У него, кроме того, на носу отборочные, тренер прекрасный, он не станет по мне убиваться, я ему ведь почти ничего не обещал…
Яков наблюдал за моей физиономией.
— Как, Витя, хорошо, что у тебя детей нет, — сказал он, наконец, и оборвал связь.
Я посидел, молча глядя на монитор.
В соседней комнате горел свет — Юри не спал. Он всегда вел себя тихо по вечерам, деликатно к моей возможной климатической и временной перестройке, и вообще старался быть невидимым.
Ничто не бесило больше.
Прислушавшись, я разобрал через картонную стенку странные звуки — тяжелое дыхание и ритмичное постукивание, и вдруг обрадовался — дрочит, значит, человек, значит, не все потеряно…
Хотелось покраснеть, гордо улыбаясь, как будто сам научил, и деликатно затолкать в уши наушники.
Я так и сделал бы, в общем-то, но сначала я все-таки подкрался к двери и заглянул в щель.
Юри прыгал через скакалку. На одной ноге, на другой, вперекрест и обычно, то быстрее, то медленнее, глядя прямо перед собой. Очки лежали на подушке дивана. Волосы подпрыгивали на макушке и прилипали к потному лбу, грудь ровно вздымалась и опадала, щеки и губы покраснели.
Иногда он закрывал глаза.
Мне пришла в голову еще одна мысль, которая могла здорово помочь в работе.
Когда Юри выйдет на каток, ему нужно будет ставить программу, собрать полную картину того, что он может, и чего он не может. Примерный его портрет мог пригодиться.
Что я имел?
Застенчивого и скрытного, закомплексованного персонажа, который при определенном давлении со стороны становится еще и тряпкой.
Который умеет быть сексуальным, по-настоящему красивым и вдохновенным, когда на него никто не смотрит. Или когда он себя не контролирует.
Или когда он так думает.
Юри остановился, бросил скакалку на диван и стянул через голову футболку, вытер ей лицо и шею, запрокидывая голову и блаженно прикрывая глаза.
Я быстро отошел от двери и осторожно лег на кровать, стараясь не скрипнуть ничем.
Юри тихо вышел в коридор, кажется, взяв что-то из шкафа. Наверняка, ушел купаться.
И что мне делать-то с этим всем?
Это не Юри хуевый материал. Это ведь я хуевый. Настолько, что присутствие рядом в реальном времени круглые сутки легендарного Виктора Никифорова этого Юри совсем не мотивирует.
Ладно. Сам дурак виноват. Запретил парню кататься, не посмотрев толком на подопечного вживую. Интересный я человек.
Завтра исправлюсь.
Завтра приехал Плисецкий.
Почему всякий раз, когда у меня хоть что-то собирается идти по плану, вносят Плисецкого? Почему при всем при этом у него на животе не мое имя? Даже как-то странно.
Я катался, у меня есть привычка приезжать на арену крайне рано, у Юри, в противовес, обнаружилась привычка опаздывать, в общем, идеально. Двадцать минут на себя любимого, на выученные наизусть фортепианные переборы записи, на отработку прыжков.
Кто-то смотрел, но я не стал поворачиваться — скорость была хорошей, меня несло, надо было дотянуть, пока на волне…
Плисецкий, верный себе, заорал на всю Ивановскую, и сначала я не заметил ничего необычного, а потом до меня дошло, что я давно не в Питере, не в своем родном Ледовом.
Они стояли рядом с Юри, привалившись к бортику, и на лице Юри было явно написано: «Помогите». У Юрки: «Беги».
Почему-то я постоял, разглядывая их двоих, прежде чем приблизиться.
В жизни не видел более непохожих друг на друга людей.
У Юри была ссадина на лбу, и я покосился на Плисецкого: «Опять?»
Юрка раздраженно дернул подбородком: «И не в последний раз, если будет надо».
С ним определенно придется поговорить.
Назревала проблема.
Я должен, вот прямо обязан был тренировать Юрку. Поставить ему хотя бы короткую программу. Яков справился бы лучше меня, я стоял и давил желание посадить мелкого провокатора на первый же самолет до Питера.