Мне страшно, я не хочу слышать о подобных ужасах.
— А как ты теперь? Может, врача?
Он мотает головой:
— Ты что, я стараюсь по докторам не ходить — на опыты разберут! — тихо смеётся, привлекает к себе и нежно целует в губы.
Не творись вокруг этот ужас, я бы наверное, положила ему голову на грудь, но сейчас…
— Леська! Ты всё-таки приехала! — раздаётся сзади.
Это — Лариса. Она пришла в себя, стоит на коленях и смотрит на меня вполне осмысленным взглядом. На нас. Пробегается глазами по рельефной груди Ираклия, опускает ресницы и густо краснеет.
А я злюсь!
Потому что даже сейчас, в неясном свете луны, растрёпанная и напуганная, она выглядит очень красивой.
Базиров, словно считывая мою ревность, плотнее притягивает меня к себе. И я, обретя уверенность, отвечаю ей:
— Мы все пришли за тобой. И за Пашей. И за профессором Зориным.
Она бросается мне на шею и горько всхлипывает:
— Леська! Какая же ты хорошая! И вы, Ираклий! Спасибо! Я столько гадостей вам наговорила в последнюю встречу!
Базиров улыбается и машет рукой:
— Пустяки. Правильно наговорили. Эти гадости заставили меня о многом подумать. Переоценить, так сказать.
— Я рада за вас, — искренне произносит она. — Вы с Олесей — классная пара.
— Мы не пара, — спешу заверить я, но слышу над ухом тихий рык. Кажется, кое-кто для себя уже всё решил.
Ларка поднимает палец вверх.
— Сейчас найду Пашку, и будем дружить семьями! — Она вскакивает и… врезается в Зорина, который спешит к нам. — Ой! — восклицает она, ударяясь. — Простите! — и внимательно всматривается в него, а потом восклицает: — Это же вы! Из-за вас меня тогда уволили! Ничего не хотите мне теперь сказать!
Зорин улыбается — светло и немного виновато — и говорит:
— Да, хочу. Всем вам хочу всё рассказать. Полагаю, у вас много вопросов…
Я даже отрицать не хочу — мне самой не терпится узнать, что здесь происходит.
Зорин понимает наше желание по обращённым на него взглядам.
— Кирилл, — обращается он к Тихомирову, — может, вы всё-таки развяжете Марту? Негоже молодой даме так долго на холодной земле лежать. И мы все, наконец, — он обводит рукой поляну, где изваяниями застыли чёрные тени, — переместимся в более уютную обстановку моего загородного дома, — и машет в сторону строения, за которым мы недавно прятались, созерцая действо на поляне.
И вот тут у меня по-настоящему отвисает челюсть. Значит, этот дом — Зорина? И спектакль… Значит, он знал… И возглас Ларисы! Да-да, меня сейчас разорвёт от вопросов.
Но Зорин не спешит на них отвечать. Он уходит высвобождать Марту и ворчать на Кирилла.
Ираклий, между тем, поднимается, опираясь на дерево.
Лариска стоит поодаль и переводит взгляд с меня на Базирова. Наконец, решается произнести:
— То есть, вы оба знаете этого старика?!
— Да, — киваю, — он, кстати, профессор из нашего же университета. Философию и право преподаёт. Почему ты сказала, что тебя уволили из-за него? Разве, не из-за того видео с Дариной?
Лариса хмыкает:
— Видео стало только поводом. Вернее, этот человек пришёл в редакцию, когда мы уже готовили сюжет к эфиру, сказал, что представляет интересы потерпевшей госпожи Тихомировой и потребовал немедленно снять материал. Наша редакторша перед ним залебезила и так и сделала. А ещё они потребовали у меня то видео уничтожить. Но я решила переслать его тебе.
Да уж, если так пойдёт дальше, я начну подозревать, что Зорин и похищение Дарины спланировал. Хотя там, вроде, фигурировала другая девушка, очень похожая на Тихомирову.
И вот мы все, наконец, перемещаемся в гостиную этого странного дома. И у меня такое впечатление, будто я попала в резиденцию антиквара. Миллионера-антиквара, потому что картины на стенах, ковры на полу, сам паркетный пол, вазы в нишах — всё это баснословно дорого. Всё просто кричит о роскоши.
Так что же ты такой, скромный профессор Зорин?
Но интересен мне не только дедушка Марты — тут вообще есть на кого посмотреть: комната полна «идеальных».
Марта возле меня томно вздыхает:
— Какая фактура! Какие типажи! Глаза разбегаются! Эх, из-за этого олуха Кирилла я разбила свой айфон. Щаз бы таких фоток нащёлкала!
Кошусь на неё — да, горбатого, наверное, только могила исправит:
— Ничего, что это незаконно? — бормочу, стараясь не привлекать внимание. Она непонимающе хлопает глазами. Поясняю: — Фотографировать людей без разрешения.
Она фыркает и складывает руки на груди, показывая своё отношение к такому высказыванию.
Но в одном Марта права — посмотреть есть на кого. Конечно, «идеальные» не все так красивы, как Кирилл Тихомиров или мой Ираклий (стоп! уже мой?), но, безусловно, очень привлекательны и окружены такой истинно мужской харизмой. И, действительно, на любой вкус — блондины, брюнеты, рыжие… Некоторые заинтересованно поглядывают на… Марту. Хотя мне это странно — ведь самая красивая из нас троих Лариса. Но она для этих мужчин — будто прозрачная. Может быть, потому, что сидит сейчас и рыдает над телом своего Пашки.
Павла, оказывается, сильно задело во время битвы, а может, ему что-то сделал жрец, в любом случае, он отключился и до сих пор ещё не приходит в сознание.
Умеет же Лариска даже плакать красиво. Так, что не противно смотреть, а, наоборот, сердце сжимается от сострадания.
Но, видимо, не у всех.
Марта презрительно поджимает губы и говорит:
— И что она в нём нашла? У него же там, — она косит глазами вниз, — дохлый огурец.
Я едва удерживаюсь, чтобы не заржать в голос. То есть у кого какой «огурец» в штанах — это всё, что её интересует в партнёрах? Немудрено, что при такой яркой внешности она до сих пор одна.
Несколько «идеальных» из подразделения Кирилла Тихомирова — это я понимаю по их одинаковой чёрной униформе с множеством всяких отделений и карманов — вносят жреца и Правова. Судя по всему, те спят. И нужно признать, весьма безмятежно.
Потом разворачивают экран, настраивают проектор.
Зорин раскладывает на столе бумаги, вырезки, фото.
— Олесенька, — мягко улыбается он мне, — можно вас попросить ассистировать мне?
Поднимаюсь, кинув взгляд на Базирова, к которому прижималась до сих пор. Не знаю, чего ищу — понимания, поддержи. Но хватает его улыбки — чуть усталой, но такой родной.
И я смело шагаю к профессору. Ощущаю себя, как в универе на семинаре. Да, так, пожалуй, будет правильнее. Или — что ещё вернее — на научно-практической конференции.
Зорин указывает мне на ноутбук и просит:
— Олесенька, выведите на экран первый слайд.
Я вывожу… и охреневаю. По-другому моё состояние от картинке на слайде не передать…
Глава 13
На слайде молодые мужчина и женщина держат за руки ребёнка. Девочку. Она поджала ноги, и отцу с матерью приходится буквально нести малышку над ковром золотых листьев. Лица всех троих светятся счастьем и сияют улыбками. А вокруг — полыхает осень. Фотография так красива, что могла бы украсить любой глянцевый журнал.
Вот только… до сих пор я считала, что этот снимок существует в единственном экземпляре и бережно хранится в моём семейном альбоме. Потому что на нём — мои мама и папа, молодые и красивые, влюблённые и полные надежд. За три дня до своей гибели. Они у меня были учёными: мать — биолог, отец — физик. Вместе летели на конференцию. Вертолёт с целой группой специалистов в самых разных областях знаний без вести пропал над бескрайним морем тайги.
Я осиротела в пять лет. Тётя Лида сделала всё, чтобы моё сиротство не ощущалось. Но я всё равно, конечно же, тосковала по родителям. И когда слышала песенку о «волшебнике в голубом вертолёте», то верила, что однажды он прилетит и ко мне. Из него выпрыгнут мама и папа, обнимут меня, и мы больше никогда не расстанемся.
Но в жизни чудес не бывает, как и волшебников, это я усвоила очень рано. И всё, что мне оставалось, это доставать старенький альбом и до рези в глазах рассматривать фотографию, на которой навеки застыли дорогие мне люди.
Тётя Лида, мамина сестра, старалась изо всех сил, чтобы я не чувствовала себя ущемлённой. Смогла устроить меня в лучшую школу с гимназическим уклоном. И хотя ездить приходилось почти на другой конец немаленького города — забирать оттуда не собиралась.
Она, конечно, была мне больше старшей подругой, чем матерью. Но от этого легче было делиться личным — рассказами о первой влюблённости, первом поцелуе, первом сексе.
Она всегда давала дельные советы по поводу мальчиков и помогала мне собраться на первое свиданье, со смехом рассказывая, как в её время крутили волосы на свёрнутые в рулончик бумажки и выжимали красную пасту в лак для ногтей.
А на выпускной — она сшила мне великолепное платье всего за две ночи.
Лидия так и не поступила учиться. Говорила, что весь ум в их семье достался моей маме. А она сама предпочитает работать руками, и не видит ничего зазорного в том, чтобы строчить одежду в маленьком ателье, совмещённом с миленьким магазинчиком «Всё для шитья». Это нехитрое предприятие они держат вдвоём со школьной подругой. И на небольшой доход вполне нормально — без изысков и роскоши — живут.
Тётя однозначно одобрила мой выбор стать журналистом, и даже, отпросившись с работы, стояла со мной в очередях на подачу документов в университет. А после — переживала под дверью, за которой проходило собеседование.
Она так и не вышла замуж. Вообще не строила личных отношений. И когда я подросла, то винила в этом себя.
Родители…
Они всегда стояли между нами.
Лидия говорила о них исключительно хорошо и восторженно. Особенно, о маме. Она очень любила сестру.
И вот теперь — самое дорогое, самое сокровенное, самое бесценное для меня выставлено на всеобщее обозрение перед чужими людьми.
Меня будто заставили обнажиться, но я не согласна.
Я стою перед залом, полным чужаков, обнимаю себя за плечи и шепчу:
— Почему? Почему мои родители? Что они вам сделали?
Зорин подходит, обнимает меня за плечи, с состраданием заглядывает в глаза и ошарашивает:
— Олесенька, вам не нужно тушеваться. Ваши родители были активными участниками «Проекта “Идеальные”».
Это известие заставляет меня судорожно хватать ртом воздух. Мои родители — участники проекта? Гадкого проекта, который я считаю бесчеловечным!
Внутренний голос ехидничает: «Ну что, Олеся, как статью писать будем? Раскроем картишки про маму-папу?»
Становится так противно на себя, будто я действительно вляпалась в грязь.
«Ну что, Олеська, — ехидничает альтер-эго голосом Мироныча, — ты же хотела побыть разгребателем грязи?! Давай, греби! Ну же!»
Зорин смотрит на меня внимательно и несколько взволновано. Ираклий порывается вскочить и, видимо, бежать ко мне, но Кирилл останавливает его.
— Олесенька, — Зорин берёт мою ладони в свои, — что с вами? Это же прекрасно! Ваши родители сделали большой вклад в науку! Они смогли вывести алгоритм, по которому мы можем вычислять действие «вируса любви», разработанного Костей Правовым.
— Вирус? — удивляюсь я. — В том интервью, на которое вы меня любезно «натолкнули», — теперь-то я понимаю, что всё было разыграно по нотам! — речь шла о геноме? Разве?
— Да, Костя так его называл. Он, действительно, разложил любовь на составляющие, на гены. Но… разобрать смог, а вот собрать, да ещё и заставить нормально работать — нет.
— Крантец! — комментирует Марта. — То есть, всем этим охрененным мужикам вкололи какую-то любовную гадость?
Зорин морщится.
— Марта! Ты же — литератор! Педагог! Что за слова? И да, вкололи. И только ваши родители, Олеся, — он снова полуобрачивается ко мне, — смогли разобраться с этим. По сути, объединив физику и биологию, они создали кнопку, тумблер, позволяющий включать/выключать любовь.
— То есть, как раз то, о чём говорил Правов в своём интервью? — подталкиваю в нужном направлении.
— Да, именно.
— Кстати, почему он назвал себя Качинским?
— А об этом — следующий слайд.
Признаться честно, в этот раз я переключаю слайды с опаской. Но на этом ничего страшного, по крайней мере, для меня.
На ней — интеллигентного вида профессор, худощавый, с острой бородкой, в очках. Таких «разливали» в конце девятнадцатого-начале двадцатого века. И их фамилии тоже, часто, были на «-ский» — Вернадский, Чижевский, Циолковский… Он как-то неуловимо похож на всех перечисленных. Светящимся в глазах недюжинным умом, чуть лукавой улыбкой, сухопарой фигурой. И я рада, что Эдмонд Качинский меня не разочаровал. Именно таким и представляла. А вот и Правов. Обнимает Качинского за плечи, по-панибратски, хотя явно моложе…и гаже. Нет, не внешне, хотя привлекательностью не блещет. Скорее — исходящей от него алчностью, потребительством и зазнайством.
— Костя был лучшим учеником Эдмонда Яновича, — начинает Зорин, но я перебиваю его:
— Постойте! Так вы всё-таки знали Качинского лично?
В зале раздаются смешки — наш спектакль «двух актёров» явно веселит «идеальных».
— Разумеется, знал, — со вздохом сознаётся Зорин. — К чему теперь лукавить?
— А к чему лукавили тогда? — чуть склоняю голову, внимательно глядя в тёплые голубые глаза.
— Мне нужно было спровоцировать Правова. Заставить его действовать. Всё началось с того сюжета, что сняла Лариса, на который попала Дарина Тихомирова, — при этих словах Кирилл напрягается и бросает испепеляющий взгляд на мою подругу, та, на всякий случай, сжимается в комочек, лупает огромными глазищами. — Дарину ни в коем случае нельзя было «светить». Вы, журналисты, слишком любопытны. И, потянув за одну ниточку, непременно бы распутали весь клубок. Как сейчас сделали вы, Олеся. И непременно бы вышли на «идеальных». Поэтому я постарался «стереть» Дарину со всех эфиров. А попутно — подбросил вашему шефу ту самую папочку с одной единственной страничкой.
Фыркаю:
— Мироныч сказал, что эту папка — его недоведённое до конца дело?
Зорин смеётся:
— Поверьте, Олеся, я недаром юрист и философ. Я умею убеждать. Так, что человек начинает верить в то, что это он сам всё придумал…
— Но зачем вам? Зачем такая многоходовка?
— Как я уже сказал — мне нужно было спровоцировать Костю.
Мотаю головой:
— Где логика? Вы прячете это дело от журналистов, но журналистов, в итоге, на него и выводите.
— Не журналистов, а конкретно вас, Олеся. Ту, кто имеет в этом деле эмоциональную заинтересованность. Ту, кого это касается лично. Ту, кто в итоге не доведёт это дело до публикации.
Хитрый жук, недаром юрист. Всё просчитал, на десять шагов вперёд. Мне с таким оппонентом точно не справится. Но я попробую.
— А Правов? Как он узнал, что я занимаюсь этим делом? Вернее, как узнал ясно: подсказали, толкнули в нужном направлении, намекнули, что ищейки идут по следу. Но как он узнавал, где я? Что я делаю? Он всегда звонил мне удивительно вовремя…
— Так ксерокопия, — сознается Зорин. — Девушка, которая делала её вам, моя ученица. Практикуется в библиотеке сейчас. Она незаметно ляпнула на бумагу одну особенную «следилку». Вон, Тихомиров вам лучше расскажет, что это и как оно работает. Это изобретение их отдела.
Кирилл лишь презрительно кривится и складывает руки на груди, закрываясь.
— Хорошо. Но всё-таки… Зачем Правову было называться Качинским?
Зорин усмехается:
— Это же логично. Он был тщеславен, но мало что из себя значил. А тут у него возник интерес.
— Интерес? — попугайничаю я.
— Да, и жгучий. К одной красивой молодой женщине с редким именем Ефросинья.
И вот теперь Кирилл Тихомиров вздрагивает.
Глава 14
Тихомиров складывает руки на груди, словно заслоняясь от всего мира, и говорит максимально холодно:
— Если вы о той грязной истории, что у Правова якобы была связь с моей матерью, то это — сущий бред.
— Да, кстати, — вмешиваюсь я, хотя Кирилл буравит меня таким взглядом, что во мне должна появиться дыра, — в том интервью, с которого я снимала ксерокопию, Правов как раз и отрицает какую-либо возможность романа с Ефросиньей. Говорит, что бездарные актрисы не в его вкусе.