Кирилл презрительно фыркает:
— Так уж и бездарная! А сам он прям талантливый!
— Кирилл, — вмешивается Зорин, — при всём уважении — у вас эмоциональная заинтересованность! Поэтому ваша речь — мальчишеское ехидство.
Кирилл на краткий миг вспыхивает, будто он действительно мальчишка, которого сейчас отчитал строгий учитель перед всем классом, опускает глаза и замолкает.
Ему стыдно? За логичный, в общем-то, выпад?
А Зорин продолжает:
— Я думаю, Костя так пытался защитить Фросю от происков прессы. Он очень любил вашу маму, Кирилл.
Тот не отвечает, лишь желваки недовольно ходят.
— Кстати, Качинский видел, что Костя проявляет определённое внимание к Фросе и поддерживал его в это, поощрял.
Кирилл кривится так, будто проглотил лимон.
— То есть, поощрял супружескую измену? Эдмонд Янович же понимал, что она замужем, и у неё ребёнок от любимого мужа. Иначе бы она не оказалась в том профилактории.
— Не измену, — машет головой Зорин, — нет-нет, что вы. Но Качинский, определённо, был человеком свободного кругозора и всегда ратовал за свободу выбора. И полагал, что любовь может зарождаться в человеческом сердце много раз. Да-да, именно большая, искренняя, настоящая любовь…
Кирилл сейчас, похоже, крупно разочаровывается в любимом, некогда, учителе:
— Хорошо свобода выбора! — говорит он ледяным тоном с нотками стали. — Этот Правов преследовал мою мать. Писал ей гнусные письма. Опускался до угроз.
— Да, когда Эдмонд Янович заметил, что Костина заинтересованность этой женщиной стала переходить допустимые границы, он запретил ему приближаться к ней. Более того, по сути, отлучил от проекта. И Правов ушёл, хлопнув дверью, а потом — везде, где только можно, стал пакостить Качинскому. Например, трепался в жёлтой прессе, называясь его именем. Тогда не очень-то проверяли достоверность источников информации. А настоящий Качинский был слишком не публичен.
Я не могу удержаться от того, чтобы не вставить ремарку:
— Это, руководствуясь тем, что каждый должен иметь свободу выбора, Качинский допускал, чтобы над беззащитными детьми, считай, младенцами, проводили гадкие эксперименты? А их матерям пудрили мозги, что детей лечат новейшими разработками препаратов?
— Так было нужно, увы. Как видите, в итоге никто не пострадал.
— Протестую! — к обсуждению подключается Ираклий. — Погибла мать Кирилла, из-за того, что чокнутый учёный на неё запал. Это же ведь Правов подстроил ту аварию? — Зорин кивает. — Родители Олеси тоже погибли. А «выбраковка»? Сколько их? Тех, на которых эксперимент сработал не так?
— Они были «выбраковкой» изначально — дети алкоголиков, наркоманов, бомжей. Которых бросали, пытались убить, отправляли в детские дома.
— Капец! — в своей манере резюмирует Марта. — То есть, детям и так херово, ибо Судьба показала им пятую точку, а их ещё в лабораторию волокут и делают из них красноглазых зомби.
В кои-то веки я была полностью согласна с Мартой и возмущена не меньше.
— К сожалению, — разводит руками Зорин, — любое новаторство требует жертв. Нередко — человеческих. А что касается Саввы, ну того парня, что напал на вашу машину, — у него глаза красные, потому что он альбинос, а не от экспериментов. А вы, Ираклий, — аномалия. На вас этот «синдром истинной пары», как мы называли Костину разработку, не подействовал. В плане того, как распоряжаться своими чувствами, вы — свободный человек. У вас никогда не будет болезненной зависимости от другого…
И, надо признаться, я этому радуюсь. Я вот тоже за свободу выбора. Чтобы выбирало сердце и разум, а не — мутировавшие гены.
Любовь крылата. Её нельзя сажать в лабораторную клетку. Она вырвется, сломает придуманную вами ловушку и улетит навсегда.
Но мне интересен один момент:
— А «выбраковка»? Они как, тоже имеют чувства?
— Нет, — честно признаётся Зорин, — лишь инстинкты. Среди которых превалирующий — инстинкт размножения. Но — они бесплодны. В лаборатории сделали всё, чтобы подобные им не размножались.
Ёжусь. Так играть людьми? Да кем они себя возомнили? Богами, демиургами, вселенским разумом?
— И что теперь? — интересуюсь я. — Зачем вы собрали нас всех здесь? Чего вы добиваетесь?
— Я хочу довершить начатое моим другом, Эдмондом Качинским, и вашими родителями, Олеся, я хочу подарить вам, — Зорин обводит взглядом притихших «идеальных», — свободу!
По рядам слушателей прокатывается волна недовольства и перешёптываний. Слова «свобода» смакуется на все лады. Кто ехидно хмыкает.
Лис, молчавший до сих пор, косо ухмыляется и говорит:
— Это вы о какой свободе? О той, которая осознанная необходимость?
Зорин нервно кусает губы.
— Нет, не о той. Вы все с детства были лишены права выбора в главном вопросе — отношениях с противоположным полом. Это только в книгах «предначертание», «созданы друг для друга», «истинная пара» звучат красиво и романтично. В жизни же от подобных вещей только одни проблемы и боль. Вам ли не знать?
Снова шёпот — только теперь в нём нарастает злость. Но Зорина это, кажется, ничуточку не пугает. Он продолжает вещать с явным запалом:
— Любовь — это великое и светлое чувство. Его нельзя запирать в клетку. Нельзя ограничивать. Любовь должна быть свободна. Она должна выбирать.
Шёпот переходит в шиканье, оно змеится, ползёт, холодит.
Я ёжусь, обнимаю себя за плечи, когда шипение касается моих ног. Вижу, как встаёт Ираклий, подходит ко мне, сгребает в охапку, и, глядя сверху вниз на Зорина, чеканит:
— Это очень весело: сначала отбирать право выбора, потом — великодушно давать его.
Зорин качает головой.
— Вина Качинского и окружения лишь в том, что они в определённый момент, что они дали Правову карт-бланш на проведение его эксперимента. А когда хватились и поняли, что случилось, исправлять было поздно. Да и не так просто. Гигантский шаг в этом направлении сделали родители нашей уважаемой Олеси. Но доработать «коктейль» удалось лишь недавно. Ну что, парни, — Зорин открывает чемодан, до этого покоившийся возле экрана закрытым, и достаёт оттуда ампулу с блестящей алой жидкостью, — есть добровольцы? Например, вы, Кирилл?
Тихомиров хмыкает:
— Почему я?
— Потому что я знаю вашу историю — вы одержимы Дариной Воравских.
— У вас устаревшие сведения, уважаемый Лев Аристархович. Она уже два года как Тихомирова. Мы любим друг друга, и скоро у нас будет ребёнок.
— Невероятно! — восторженно произносит Зорин. — Значит, как и предполагали Давыдовы, механизму, запущенному Правовым, можно сопротивляться…
— Нет, — говорит Кирилл, — я вовсе не сопротивлялся. Я наслаждался… Каждым мгновеньем, наполненным мыслями о моей Дарушке. И даже если бы она до сих пор не ответила на мои чувства, я бы не захотел ничего менять и избавляться от этой зависимости.
— И я!
— И я!
Со всех сторон раздаются возгласы. «Идеальные» вскакивают со своих мест.
И в это же время нежно всхлипывает Лариса:
— Пашенька! Ты очнулся!
Её славный воин обводит собравшихся непонимающим, немного одуревшим взглядом, и натыкается на Марту.
— Что она здесь делает? — зло хрипит он.
— Это Марта. Внучка профессора Зорина, — поясняет Лариса.
— Это сучка, которая разбила мне сердце! — А это, — он кивает на Зорина, — тот самый дедок, который втулил мне квартиру.
— Что значит «втулил»? — удивляется Лариса.
— Ну, в буквальном смысле сунул в руки ключи и сказал срочно переезжать.
— Значит, ты её не покупал?
— Конечно, нет. Откуда у меня такие бабки. Более того, я успел её заложить до того, как нас оттуда забрали…
Лариса вскакивает и отпрыгивает от него, как от ядовитого жука.
Ираклий произносит:
— Я же предупреждал.
И Кирилл достаёт рацию и говорит:
— Всё, занавес. Пора прекращать этот фарс, — и поднося аппарат к губам: — Начинайте!
И на несколько мгновений повисает зловещая тишина…
Глава 15
Всё завершается даже слишком быстро. Врывается полиция, ОМОН. Зорина окружают, просят пройти с ними. Говорят, правда, с ним предельно вежливо, всё-таки известный в городе юрист.
Когда он проходит мимо меня, всё ещё стоящей в объятиях Ираклия, и, чуть приостановившись рядом, по-доброму, как сказочный волшебник, улыбается мне:
— Блестящее расследование, Олеся Николаевна!
Я пожимаю плечами:
— Разве?
— Вне всякого сомнения. Всех фигурантов вывели на чистую воду. Можно сказать, из-за вас все здесь и собрались. Рад, что не ошибся в вас.
Он с горячностью трясёт мою руку, а потом сам, гордой походкой победителя, направляется к двери. И я понимаю: партия ещё не сыграна до конца, будет ещё ни один тур.
Марта убегает следом за дедушкой, что-то крича про то, что она — известный писатель и всем устроит. Лариса, пользуясь случаем, сдаёт Павла правоохранителям. За то что получает от него гневный взгляд.
— Ещё одна стерва! И снова разбитое сердце!
Лариса хмыкает, в её льдисто-голубых глазах стоят слёзы:
— А ты много думал обо мне, когда влезал в эту авантюру с квартирой?! — она почти кричит.
— Я думал о нас! Мне было не потянуть такую квартиру, а тут удача сама в руки!
— Так думал, — со слезами кричит Лариса, — что не вылезал из букмекерской конторы?!
— Да! — огрызается Пашка. — Я хоть пытался зарабатывать!
Полицейский, наблюдающий эту картину, наконец, устаёт слушать препирательства и встревает между ними:
— Так, гражданочка, если у вас есть, что предъявить этому парню, — едемте в отделение, и вы там всё понятно изложите в своём заявлении.
— Ты же не напишешь на меня заявление? — бледнеет Пашка.
— Ещё как напишу! — решительно заявляет Лариска. — Все твои тёмные делишки, которые покрывала, на белый свет вытащу!
— Вот же сучка! Я же ради нас!
В результате их обоих уводят из зала.
Ещё раньше мимо нас проносят жреца и Правова. С ними тоже теперь будет разбираться правосудие.
Расходятся и остальные «идеальные». Не слежу — кто куда. Мне не до того. Я теснее прижимаюсь к Ираклию и устало шепчу:
— Поехали домой.
— Обязательно, детка, — говорит он, — но не сейчас.
Удивляюсь, слегка обижаюсь, бормочу:
— Почему?
— Потому что в моей машине этот парень… выбраковка… мне нужно отвезти его в один реабилитационный центр. Кажется, чуваку так промыли мозги, что он окончательно крышей поплыл.
Киваю: мне не хочется расставаться, но я понимаю, что дела прежде всего, я и сама так бы распорядилась своим временем.
— Я позвоню тебе, — спешит успокоить Базиров. Наклоняется и целует меня в губы, обдавая жаром.
— Я буду ждать.
Он отрывается от меня, нехотя выпускает из объятий и идёт к двери.
— Ираклий, стой! — кричу вслед, опомнившись. — А как я доберусь отсюда?
Он бьёт себя ладонью по голове:
— Вот я лох! Идём, попрошу Кирилла тебя отвезти.
Тихомирова мы находим в соседней с залом комнате. Его ребята пакуют в коробки кипы бумаг. Сам Кирилл пролистывает одну, довольно толстую, папку.
Когда мы появляемся в поле зрения, он отрывается от своего занятия и сверлит Ираклия тяжёлым взглядом. Так обычно смотрят перед тем, как сообщить неприятную новость. И Тихомиров сообщает.
— У тебя была сестра?
Ираклий вздрагивает.
— Да, Лейла. Мама сказала, что она прожила лишь один день и умерла в роддоме. Мне как раз исполнилось десять, и я уехал в нашу школу… ну ты помнишь…
Кирилл вытаскивает несколько страниц из папки и протягивает моему визави.
— Лейла не умерла. Над ней тоже поставили эксперимент, но другой. Твоей матери отдали труп не того ребёнка.
Ираклий пошатывается, прижимает бумаги к груди.
— Прочту… разберусь… — бормочет он, явно не желая показывать посторонним, даже друзьям, даже мне, очень глубинных и интимных эмоций. И, взяв, наконец, себя в руки просит друга: — Кир, ты можешь подкинуть Олесю домой?
— Хорошо, подвезу.
Ираклий уходит, а Кирилл просит меня следовать за ним.
Их машины — наверное, невидимка на улицах города. Она замаскирована под фургон для доставки цветов. Забираюсь внутрь. Тут уже Лис, его я видела раньше, и сейчас он приветливо машет мне рукой. И ещё один — огромный, массивный, настоящий шкаф.
Он протягивает мне руку, больше похожую на лапу животного — такими густыми чёрными волосами она покрыта.
— Станислав Мишутин, — рокочет он. — Можно просто Медведь.
Улыбаюсь: это прозвище ему очень подходит. И когда мужчина улыбается мне в ответ, в его янтарных глазах пляшут смешинки.
Устраиваюсь между ними, рассматриваю оборудование: как в каком-нибудь шпионском фильме!
— Круто! — выдаю наконец.
— Ещё бы! — самодовольно ухмыляется Лис.
Вскоре в машину запрыгивает и Кирилл.
Протягивает мне руку:
— Мы так и не познакомились поближе, — он протягивает мне изящную мужскую руку, такая может принадлежать принцу или аристократу; пожимая её, я вспоминаю все гадости, что говорила про него Марта и вдруг понимаю: она просто завидовала Дарине! А, может, тайком мечтала о её муже. Уж слишком бурной была сегодняшняя Мартина реакция на Кирилла.
Он достаёт из кармана — на его униформе их множество — изысканную визитку и протягивает мне:
— Это — координаты Дарины. Позвоните ей напрямую, думаю, она не откажет вам в интервью. Разумеется, если оно будет касаться сугубо её профессиональной сферы.
Я обещаю — всё, что касалось не профессиональной, уже узнала. Копать дальше — лезть в личную жизнь.
… дома, едва добираюсь до дивана, так сразу вырубаюсь. И, конечно же, пропускаю, как приезжает тётя Лида…
Утром, ещё сонная и растрёпанная, я выползаю на запах блинчиков. Такую вкуснятину может готовить только один человек на земле — моя тётя Лидочка.
Обнимаю её со спины, прижимаюсь к такой родной, мягкой и тёплой.
— Олеська! Ну ты чего? — вяло отбрыкивается она. — Мешаешь же!
Я отлипаю, ворую с блюда один блинчик, жирно обмакиваю в варенье и, слизывая с ладони сладкие капли, заталкиваю лакомство в рот.
— Ммм! Вкустнятина!
— Небось прозябала тут без меня на дошиках и пельмешках? — подмигивает тётя.
— Как угадала? — закатываю глаза в притворном ужасе.
— Нехитрая инспекция кухни сдала тебя с потрохами.
Я сажусь за стол, поджимаю одну ногу под себя, наливаю чай.
— А ты чего так рано? Тебе ж ещё неделю отдыхать? И ты ж говорила, что мужчину встретила, роман у вас…
Лида горько вздыхает.
— Лучше бы никакого романа не было. Так, только душу мне вынул.
— Как обычно — женат и двое детей? — с грустью уточняю я.
— Хуже, — вздыхает Лида, — четверо! Когда его жена со всем выводком заявилась ко мне в номер — я не знала, куда бежать. Она так орала, как только не обзывала меня — и падшей, и разлучницей. В общем, я в тот же день собралась и уехала… Деньги за непрожитые дни им оставила… Пусть…
Лида падает на стул и плачет.
Блин скворчит на сковороде и явно подгорает.
У меня звонит телефон.
И я не знаю, куда кидаться: обнимать и утешать тётю, спасать её кулинарный шедевр или бежать к телефону, потому что может быть что-то важное.
Лида вытирает слёзы, берёт себя в руки и говорит мне:
— Иди, ответить, — а сама, ругаясь под нос, отскребает пригоревший блин.
Я бегу к телефону.
Ираклий! Надо же!
— Ну как у тебя утро? Надеюсь, доброе? — чуть ехидничает он, и от низких нот в его бархатном голосе по телу, которое ещё слишком хорошо помнит его ласки, бегут мурашки.
— Добрее видали, — отмахиваюсь я.
— Тогда позволь задобрить хотя бы твой вечер…
Так, начало разговора мне сильно не нравится! Прямо скрещиваю пальцы, чтобы он не похерил то, что зародилось между нами, какой-нибудь романтической чушью.
Но вселенная сегодня меня не слышит.
— Сходишь со мной в ресторан?
О нет! Ну почему нельзя просто встречаться! Жрать вместе пельмени, заниматься любовью и расходиться? Зачем кому-то нужны эти серьёзные отношения. Тёть Лида, вон, вечно ищет их и вечно страдает.
Но мне приходится согласиться — я не хочу потерять Ираклия сразу же.