— Я думаю, что они скоро забудут о прошлом и обретут счастье теперь, когда на трон взошел ты, — сказала Хиона.
— Но предстоит сделать так много! — отозвался Миклош. — К счастью, у меня есть помощники вроде Озо Дариуса, которые хранили мне верность все годы изгнания, а теперь получат заслуженные награды. Он помолчал, прежде чем сказал другим голосом:
— Сейчас, Хиона, нам важнее поговорить о нас самих.
Хиона вздохнула с облегчением, но ее так манило и так пугало то, о чем он собирался заговорить, что она встала и отошла к окну.
Там она откинула атласную гардину и поглядела на лунный пейзаж.
Внизу раскинулись дворцовые сады, отделенные от городской площади чугунной решеткой.
А дальше, как ей показалось, на всех улицах, во всех домах горели яркие огни, и где-то вдали ей послышалась музыка. Она не сомневалась, что там повсюду люди танцуют и веселятся, празднуя коронацию их нового монарха, начало нового царствования и новой эры счастья.
Она так задумалась, что чуть вздрогнула, когда осознала, что Миклош тоже встал и теперь стоит рядом с ней.
— О чем ты думаешь?
— О том, как они счастливы.
— Ну а мы, Хиона?
— Но как ты можешь не быть счастлив, став королем?
— А ты?
— Но ты же знаешь, как я счастлива теперь, когда могу… не бояться… больше…
Он понял, что она вспомнила короля Фердинанда, и сказал очень нежно:
— Забудь о нем. Он принадлежит прошлому. Думай обо мне, потому что я — будущее.
— Я думаю… о тебе.
— Но что?
— Что ты такой… чудесный… такой смелый, и я так рада… так безумно… безумно рада, что волшебная сказка стала явью.
— Ты в этом уверена?
— Ну конечно, уверена!
— А ты помнишь, как кончаются волшебные сказки?
Она отвела глаза и потупилась, а он нежно продолжал:
— «И они жили счастливо до конца своих дней». Так будет и с нами, Хиона?
Ответить она не могла, но почувствовала, как его руки ласково и осторожно обняли ее, словно он боялся ее испугать.
Затем он прикоснулся пальцами к ее подбородку и повернул к себе ее лицо.
— Ты так неимоверно красива, — сказал он. — И так умна! Кто, кроме тебя, мог бы с таким мужеством вести себя среди испытаний, которые сломили бы и женщину вдвое тебя старше.
Хиона почувствовала, что вся трепещет, потому что он коснулся ее лица, потому что он держит се в объятиях.
Ей надо было столько ему сказать, но она словно онемела и не находила слов для выражения своих чувств.
— Сегодня, — продолжал Миклош все тем же тихим, нежным голосом, — ты поцеловала меня от радости, что нам больше не угрожает опасность. Но мне хотелось бы думать, что ты меня поцеловала по другой причине.
Он ощутил ее трепет, но она молчала, и мгновение спустя он добавил:
— Потому что ты меня любишь…
Ей хотелось спрятать лицо у него на груди, но он не позволил и продолжал:
— Я хочу сказать это первым. Я люблю тебя, моя радость! И свою любовь могу выразить только поцелуем!
Его губы прильнули к ее губам, и невольно, сама того не замечая, она прижалась к нему, и его руки обняли ее крепче.
Затем его губы, сперва такие нежные и ласковые, словно она была чем-то немыслимо драгоценным и он боялся испугать ее, стали более настойчивыми, более страстными.
По ее телу словно разливался солнечный свет, такой животворный и такой жгучий, что блаженство граничило почти с болью.
Он целовал ее, пока весь мир не закружился вихрем вокруг них, и они вознеслись к небесам, пока он наконец не откинул голову и не сказал странно неуверенным голосом:
— Я люблю тебя, моя красавица жена. А теперь скажи, что ты чувствуешь ко мне?
— Я… тебя… люблю…
Выговорить эти слова было очень трудно, и она произнесла их еле слышным шепотом, но увидела, как в его глазах вспыхнуло пламя.
И он снова осыпал ее поцелуями, яростными, требовательными, будто боялся ее лишиться.
Это было таким чудом, таким совершенным счастьем, что она решила, будто грезит — ведь на самом деле такого быть не могло!
Как может она в этом недавно столь страшном дворце испытывать подобное счастье?
— Я… я люблю тебя… Я люблю… тебя! — воскликнула она, когда Миклош выпустил ее из объятий.
Он глубоко вздохнул, прежде чем сказать:
— У меня такое чувство, словно я люблю тебя уже миллион лет, и ты даже вообразить не можешь, как я боялся, что ты меня не полюбишь.
— А когда ты меня полюбил? — спросила она, прильнув к нему.
— Думаю, я сразу в тебя влюбился, когда Озо рассказал мне, как ты юна и чиста душой и в то же время необыкновенно умна. И меня пленили твои портреты в газетах, хотя, оказывается, они были очень скверными, радость моя, и на самом деле ты куда прекраснее.
— Так что ты… думал обо мне до того… как мы встретились… в поезде?
— Потому что мои мысли были заняты тобой, — ответил Миклош, — я, узнав, что задумали мои люди, сразу понял, что не могу допустить твоей гибели. Это был безумный план, и я никогда бы ничего подобного не допустил, если бы знал о нем.
— И ты спас меня, как я спасла тебя!
— Когда я разговаривал с тобой в поезде, мне стало ясно, что в тебе есть все, чтобы стать истинной королевой, и я чуть было не решил оставить борьбу за корону, принадлежащую мне по праву, так как подумал, что у моих людей начнется новая жизнь, если ими будешь править ты.
— Но как тебе могла… прийти в голову такая… ужасная мысль… оставить меня… ему?
Миклош тяжело вздохнул:
— Я и подумать не мог, что он откажет тебе в уважении и достойном обхождении, хотя мне и было известно, какое он животное в частной жизни.
Хиона вздрогнула от ужаса, и он поспешил сказать:
— Забудь его! В эту минуту, радость моя, нам нужно думать только о себе, о нашем счастье и нашей любви!
Последнее слово он произнес с особым выражением, и Хиона посмотрела на него, а потом сказала:
— Да, я люблю тебя… люблю тебя так, как всегда… хотела любить того, за кого выйду замуж… но думала… раз я принадлежу к королевскому роду, это… несбыточно. Мама говорила, что брак без любви — это плата за наше высокое положение, но я молилась о том, чтобы… чтобы стать исключением.
— И твои молитвы были услышаны, — сказал Миклош, — потому что я буду любить тебя, обожать и преклоняться перед тобой до конца наших дней. Этого достаточно?
— Только… только если мы проживем вместе миллион лет, — страстно ответила Хиона. — Ах, Миклош… я… так… счастлива!
— Только этого мне и надо, и я обожаю тебя, моя милая маленькая королева.
Он притянул ее к себе, и она подумала, что он снова ее поцелует, но он только сказал очень серьезно:
— Я думал, что, когда мы поговорим и я расскажу тебе о моей любви, ты ляжешь отдохнуть, и я оставлю тебя одну. Ты хочешь этого?
Хиона спрятала лицо у него на плече и прошептала еле слышно:
— Я… я хочу быть… с тобой.
— Ты уверена? Вчера вечером — с тех пор словно вечность прошла! — я сказал, что, может быть, нам сначала следует узнать друг друга поближе, стать друзьями. Но мне кажется, мое сокровище, этап дружбы мы уже оставили позади, или я ошибаюсь?
— Я… я хочу, чтобы мы… были друзьями… Я хочу помогать тебе, — сказала Хиона, — и еще я… хочу, чтобы ты… любил меня… по-настоящему любил меня.
Она знала, что сердце Миклоша бьется так же отчаянно, как и ее собственное, когда решилась продолжать:
— Ты подумаешь, что я… ничего не знаю, но мама не сказала мне… что происходит, когда мужчина и женщина… предаются… любви… и хотя это должно быть… ужасно и мерзко с тем, кого… не любишь… с тобой, я знаю… будет… совсем иное.
— Сердце мое, ты уверена? — спросил Миклош. — Ты так молода, и я больше всего на свете боюсь испугать тебя, ранить твое целомудрие.
Хиона покачала головой.
— Мне кажется… ты не можешь… испугать меня… когда ты меня целуешь… мне кажется, твои… поцелуи возносят меня на небо… что они… часть солнечного света… звезд и всего… прекрасного… и я уверена, что… предаться с тобой… любви… будет совсем таким же.
Миклош на мгновение закрыл глаза, словно не мог поверить тому, что слышал.
Потом с бесконечной нежностью он поднял Хиону на руки и унес в спальню.
Только две свечи горели там у красивой золотой кровати. Миклош поставил свою жену на ноги, бережно снял с нее пеньюар, а затем снова поднял и положил на мягкие подушки.
Она взглянула на него. Ее полные тайны глаза словно заполнили весь нежный овал греческого личика.
— Я молюсь на тебя, — прошептал он. — Другого слова для моих чувств нет. Пока я ждал тебя, Хиона, в моей жизни было много женщин, но ни к одной я не испытывал ничего сколько-нибудь похожего на то, что чувствую к тебе.
Хиона обняла его так, будто боялась, что он вот-вот уйдет, и произнесла умоляюще:
— Скажи мне… что ты… чувствуешь.
— Я хочу оберегать тебя, защищать, — сказал Миклош, — и не только от того, что может причинить тебе вред или испугать, но немножко и от меня самого. Здесь любовь не тиха и кротка, как в Англии, но могучая, неотразимая сила, иногда не подчиняющаяся ничьей власти. Я знаю, что мое чувство к тебе больше меня самого, больше, чем ты и я вместе. Оно порождено всемогущей силой, и у нас нет от нее защиты.
Хиона смотрела на него широко открытыми глазами. Глядя в них, он сказал:
— Если ты хочешь, чтобы я немного подождал, прежде чем я покажу тебе, как люблю тебя, прежде чем сделаю тебя совсем и абсолютно моей, я подожду, потому что я положил к твоим ногам мое сердце и мою жизнь и во всем тебе покорен. Но будет очень трудно удержаться и не открыть тебе, как глубока, сильна и страстна моя любовь к тебе.
Умолкнув, он сделал движение приподняться, и Хионе показалось, что он уходит, оставляет ее и ее ждет одиночество.
Она обвила его шею руками.
— Дело не в том, сколько времени мы знаем друг друга, Миклош, — сказала она, — а в том, что в
тот самый миг, когда ты встал возле меня в темноте, я почувствовала, как твои флюиды устремляются ко мне, а мои — к тебе. И тогда вдруг поняла, что не только могу доверять тебе… но что каким-то непонятным образом я принадлежу тебе, как принадлежу теперь. Я люблю тебя… я люблю тебя! Пожалуйста, останься… со мной и… расскажи мне о твоей… любви.
Когда она умолкла, в Миклоше будто что-то сломалось.
Он с каким-то исступлением схватил ее в объятия и с сокрушающей силой прижал к себе.
И осыпал дикими, страстными, требовательными поцелуями, которые, казалось, не только вынимали сердце у нее из груди, но и ее душу, самую ее жизнь и отдавали их в полную его власть.
И все-таки она не испытывала никакого страха.
Она чувствовала пылающий в нем огонь, что-то в ней устремилось навстречу этому огню, и пламя вихрем унесло их в небеса.
Мысли исчезли, она могла только чувствовать и любить.
Через очень долгое время, когда свечи уже догорали, Миклош сказал голосом, полным чувства:
— Сокровище мое, радость моя, моя обворожительная женушка, ты все еще любишь меня?
Хиона засмеялась. Таким счастливым смехом!
— Как ты можешь задавать такие глупые вопросы? Ах, Миклош… я никак не представляла, что… любовь так чудесна… так совершенна.
Он привлек ее к себе, а она продолжала:
— Я… я не… разочаровала тебя… не сделала чего-то не так?
— Ну как ты могла придумать подобную нелепость, моя радость? — сказал он. — Я никогда, и это святая правда, никогда не был так счастлив. И как ты, не представлял себе, что любовь может быть столь совершенна, настолько полно и бесконечно превыше всего.
Хиона чуть вздохнула.
— Теперь я поняла все, что читала о любви. Музыку, которая ее выражает, картины, воплощающие ее в красках.
Она откинула голову, взглянула на своего мужа и продолжала:
— Если ты… когда-нибудь… перестанешь… любить меня… я знаю… что не захочу… дольше жить.
— Этого ты можешь не опасаться, — ответил Миклош. — Любимая, я думаю, мы были созданы друг для друга с начала времен, и судьба век из века вела нас к этой встрече, и вот после сотен жизней, в течение которых мы стремились поступать правильно, теперь нам дарована возможность помогать другим людям и принести этой стране счастье, которое станет источником вдохновения и сил для всех в ней живущих.
Он говорил очень серьезно, и Хиона спросила:
— Ты… правда… веришь… в это?
— Я верю, что вместе мы сумеем это осуществить. Наша любовь будет пробуждать любовь в других людях, и особенно в тех, кто предан нам.
Хиона вскрикнула:
— Ах, Миклош, какая чудесная мысль! Я хочу только любить тебя и любить тебя, и раз ты меня любишь… все будет так легко!
Он сказал с улыбкой:
— Мы ведь люди, и трудностей не избежать. Но, любимая, раз мы уже преодолели столько препятствий, то и в будущем будем их преодолевать.
— Да, непременно.
Потом она сказала совсем другим тоном:
— Ты обещал, что в этот вечер мы будем думать только о нас с тобой, и я хочу быть эгоисткой и только повторять: «Я люблю тебя!» Миклош, пожалуйста, люби меня!
— Это очень легко, — ответил он. — Ведь я уже так тебя люблю, что весь мой мир заполнен одной тобой. Сейчас я просто не верю, что есть королевство, которым я должен управлять.
Он поглядел на нее в меркнущем сиянии догорающих свечей.
— Я хочу лишь одного, моя радость: любить тебя, пока ты не полюбишь меня в тысячу раз сильнее — почти так же сильно, как я люблю тебя.
— Это… невозможно! — Хиона улыбнулась.
— Нет, так и будет. Я легко это докажу.
При этих словах Миклош поцеловал сначала ее тонкие крылатые брови, потом ее глаза и прямой греческий носик. А затем, хотя она приоткрыла в ожидании губы, он нагнул голову ниже и поцеловал ее нежную шейку.
В ней возникло странное, неведомое ей прежде чувство, и она чуть шевельнулась под ним, и тут, словно он не мог им помешать, его губы прижались к ее губам.
И он поцеловал ее со страстью, еще более бурной, чем прежде, и она ощутила, как его сердце бьется рядом с ее сердцем.
Она поняла, как прав он был, когда сказал: любовь неотразима и не подчиняется никакой власти.
И в ней запылал ответный огонь.
Они сгорали в любовном пламени, и Хиона поняла, что это была любовь, которую они искали всю вечность, и она будет длиться вечно в бесконечной вселенной.