Эликсир - Хилари Дафф
Еще до того, как Клиа Раймонд исполнилось семнадцать лет, она успела познать и славу, и внимание публики. Являясь дочерью известного хирурга и выдающегося политического деятеля, девушка оказалась достаточно талантливой фотожурналисткой и успела побывать в самых экзотических местах мира. Но однажды случилось несчастье: ее отец пропал без вести во время очередной гуманитарной миссии. Тогда-то Клиа и обнаружила на сделанных ею снимках размытый, нечеткий образ юноши, поразившего ее своей красотой.
Встретив этого загадочного человека в жизни, Клиа попала в сети непреодолимого влечения. По мере того, как их связь крепла и углублялась, ей открывались все новые обстоятельства трагического исчезновения ее отца и причины ее привязанности к странному незнакомцу, уходящие в глубину столетий. Зажатые в жестоких тисках любовного треугольника и смертельно опасных тайн, сокрытых в их прошлом, вместе они вынуждены вступить в состязание с неумолимым временем. Они готовы на все, чтобы приоткрыть завесу тайны над запутанным прошлым, и избежав гибели вернуть надежду на будущее.
Хилари Дафф Эликсир
ГЛАВА 1
Во снах
и
в любви —
ничего
невозможного нет
Я не могла дышать.
Затерянная в равнодушной толпе, я отчаянно боролась за глоток воздуха, но все усилия были тщетными. Колышущееся море раскаленных тел обволакивало меня волнами вязких испарений, замешанных на запахе пота. Напрасно я пыталась вырваться: яркие вспышки света били по глазам и лишали меня чувства направления.
Силы покинули меня. Я понимала, что вот-вот отключусь.
Я заставила себя вдохнуть как можно глубже и занялась самовнушением. Все в порядке. Мне здесь ничего не угрожает и не может угрожать. Я стою на танцполе в самом престижном парижском ночном клубе. Ради единственного шанса попасть туда, где я сейчас нахожусь, люди готовы целую ночь мерзнуть в очереди.
Это не помогло. Тяжелое техно беспощадно лупило прямо по мозгам: пять нот повторялись снова и снова, пока мне не захотелось зажмуриться и закричать. Толпа становилась все плотнее, так что под конец я даже не могла поднять руку или хотя бы повернуть голову. Внезапно возникло жуткое ощущение, как будто эта пытка продолжается уже целую вечность, и я замкнута в этом тесном пространстве, как в гробу.
Точно таком же, как гроб моего отца. Но разве у него был гроб? Разве он вообще был похоронен? Разве кто-то знает наверняка, что он вообще погиб? Что с ним случилось на самом деле? Он заблудился в джунглях? Его растерзали дикие звери? Его захватили в плен и пытали? Молил ли он нас о спасении до самой последней минуты, пока не стало поздно?
Ну вот. Мне не хватает воздуха, я задыхаюсь… Я зажмурилась и начала делать руками плавательные движения, пробиваясь к свежему воздуху между извивающимися потными телами. И почти заплакала от облегчения, когда моего лица коснулись холодные пальцы зимнего воздуха из распахнутых балконных дверей. Мне каким-то чудом удалось прорваться на балкон. Я рухнула в кресло, откинулась на спинку и дышала, дышала без конца, не в состоянии насытиться свежим воздухом.
Я пришла в себя, все было в порядке. Снова набрав полные легкие воздуха — на сей раз без спешки и со вкусом — я позволила себе полюбоваться ночной панорамой Парижа, увенчанной Эйфелевой башней в золотистом сиянии прожекторов. Это было очень красиво. Машинально рука потянулась к кофру с фотокамерой, который должен был болтаться у бедра, но, конечно, я не взяла его с собой в ночной клуб. Я обреченно вздохнула и привычным жестом дотронулась до серебряного амулета в форме цветка ириса, всегда висевшего на цепочке на шее. Пальцы пробежались по знакомым выпуклостям трех полураскрытых лепестков в обрамлении трех чашелистиков. «Три лепестка обозначают верность, отвагу и мудрость, — сказал мой отец, когда застегивал ожерелье на моей шее в мой пятый день рождения. — Ты уже вооружена всеми этими достоинствами, моя малышка, — добавил он и опустился на колени, чтобы посмотреть мне прямо в глаза. — Но если тебе придется туго и ты забудешь об этом, твой амулет напомнит тебе о них».
— Клиа! Тебе плохо?
Я улыбнулась и посмотрела на свою старинную и самую близкую подругу, простучавшую по мрамору балкона своими легкими сандалиями. Эти сандалии из ремешков — а еще золотистое длинное платье, ноги, растущие от плеч и буйная грива рыжих волос — придавали Райне облик героини древнегреческого мифа.
— Pas de problem.[1] — заверил Пьер вместо своего приятеля, плюхаясь в кресло рядом с моим диваном, — Это только приятно — заботиться о таких deux belles filles[2], как вы! — он поставил на низкий столик еще два бокала и воскликнул, не спуская с Райны сияющего взгляда — Viens, ma sherie! Viens![3]
Игриво зарычав, он обхватил Райну за талию и усадил к себе на колени. Он что, действительно влюбился? Во всяком случае Райна в этом не сомневалась. Она весело взвизгнула, но все же пересела на подлокотник кресла.
— Ты очень противный мальчишка! — пожурила она ухажера.
— Mais non![4] — возразил он и протянул ей бокал как знак примирения. — Pour toi![5]
— Мерси, — отвечала Райна, не спуская глаз с Пьера и выгнув спину ровно настолько, чтобы платье как можно выгоднее облегало ее грудь. Она отпила глоток и поставила бокал на столик. — Et pour toi![6] — многозначительно промурлыкала чертовка и завершила тост долгим страстным поцелуем.
Обворожительно. Спасибо родителям, я повидала вживую немало величайших актеров нашего времени. И могу дать совершенно профессиональную оценку: в искусстве соблазнения Райна не уступала никому из этих корифеев сцены. Единственное, что меня не устраивало на этот раз — ее выбор партнера. Пьер был столь безупречно красив, что не сделать его мужской моделью было бы преступлением против человечества. И все же он был таким худым и угловатым, что, мне кажется, сидеть у него на коленях и целовать его — это то же самое, что обниматься с дикобразом. Хотя Райне это явно не приходило в голову. Она немного отодвинулась, чтобы перевести дыхание, обнадежила своего визави многозначительной улыбкой, наклонилась ко мне и произнесла театральным шепотом:
— Мы с Пьером — души-близнецы!
Я постаралась не расхохотаться. Мне не было бы так смешно, если бы это была просто строчка из пьесы, которая должна была уверить Пьера, что он не зря переводит деньги нам на выпивку. Но я знала, что в эту минуту Райна сама верила в свои слова столь же безоговорочно, как это было у нее с Алексеем, Жюльеном, Риком, Янко, Стивом и Эйви… Со всеми парнями, от которых она успела побывать без ума на протяжении последних трех недель.
Лично я вообще не верю в души-близнецы, половинки и прочее в том же духе. Райна же упивается подобными теориями. Ее восхищает захватывающая дух романтика новых отношений. Для нее это как наркотик: ничто сильнее не оживляет ее чувства. И каждый раз, когда вихрь экстаза сшибает ее с катушек, она верит всей душой, что это настоящее, что это — навсегда. И неважно, сколько раз и как часто ей приходится переживать горечь разочарования: Райна никогда не теряет оптимизма и продолжает верить в настоящую любовь. Я сама не смогу так относиться к жизни, однако обожаю эту черту в Райне.
— Рада за тебя, — сказала я. И была при этом совершенно искренна. Если фантазии об этом мужчине с углами делают ее счастливой — я всеми руками за!
Она улыбнулась в ответ и возобновила прерванный поцелуй с Пьером, виртуозно избегая опасности уколоться о его острые скулы и подбородок.
— К-хм.
Ну конечно, по другую сторону от моего дивана угнездился Джозеф. Он сосредоточенно хмурился. Бедняга, наверняка он рассчитывал, что я с него глаз не спущу, стоит только ему появиться…
— Прости, — я повернулась, старательно демонстрируя вежливое внимание.
— С тобой все в порядке? — спросил он с суховатым британским акцентом. — Ты выглядела жутко расстроенной, когда ушла с танця пола.
— Серьезно? — я с отвращением представила смачные заголовки желтых газет: «Дочь сенатора Виктории Уэстон теряет сознание в парижском ночном клубе». — Это было так заметно?
— В этом зверинце? — он усмехнулся. — Никому не было до тебя дела, кроме нас троих. Вернее, двоих. По-моему, Пьер не видит никого, кроме твоей подруги… — Он попытался в лицах изобразить, как Пьер пожирает взглядом грудь Райны, однако не очень преуспел — видимо, не решился выйти за рамки приличий.
Не скрою, такая сдержанность была мне приятна.
— Все в порядке, — заверила я. — Я понимаю, что ты имел в виду.
— Ох, слава Богу! — вырвалось у него, и мы оба невольно прыснули. Я даже подумала, что недооценила Джозефа. На первый взгляд я записала его в послушную тень Пьера, но, по всей видимости, это было не так. Его физические данные были совершенно безупречны: чуть выше моих 175 сантиметров, бледная чистая кожа и темная шевелюра, один локон которой все время грозил выбиться из прически и упасть на лоб. Он был худощав, но явно достаточно мускулист и силен, как…
— Ты играешь в футбол? — спросила я. — Ты похож на футболиста.
Классно. Теперь я веду себя так же тупо, как его дружок Пьер.
— То есть, я хотела сказать…
— Нет, все нормально. И я действительно играю в футбол. Конечно, не как профессионал, но все же…
И Джозеф умело воспользовался поводом рассказать мне о себе, а я слушала его, однако старалась при этом следить за его глазами.
«Глаза — зеркало души, Клиа!» Папа начал повторять мне это с таких юных лет, что к тому времени, как я узнала о существовании клише, эта фраза успела навсегда запечатлеться у меня в мозгу как неоспоримая истина.
У Джозефа были серо-голубые глаза, широко распахнутые и искренние. Честно говоря, чересчур искренние. Я затаилась и ждала, когда же в них зажжется огонек, но этого так и не случилось. А когда он сообщил, что сейчас находится в двухгодичном мировом турне, предпринятом с целью «повидать свет и найти свое призвание», я поняла, что этот парень не для меня. Мой парень должен жить ради своего призвания, а не гоняться за ним по всему свету, как охотник за привидениями. Райна бы наверняка заявила, что это ерунда: Джозеф не должен быть парнем моей мечты, чтобы приятно провести с ним вечер. Наверное, она права, но мне делалось тошно при одной мысли о том, что придется вежливо изображать внимание и интерес, которых не было и в помине. Тем временем Джозеф подался ко мне, так что его локон все-таки упал на лоб, и сказал:
— Ну а теперь, когда я рассказал о себе все, что только можно… Расскажи и ты мне о себе, Клиа Раймонд!
— Ну, на самом деле… я бы не прочь подняться наверх и потанцевать, — честно сообщила я.
— Отлично, пойдем, — ответил он, но я затрясла головой, как только он начал подниматься с кресла.
— Все нормально, правда! — я постаралась изобразить как можно более дружелюбную улыбку. — Просто мне действительно хочется немного побыть одной.
— Ты уверена?
— Да, да… И тебе вовсе ни к чему меня ждать и вообще… Не хочу испортить тебе вечер! В этом клубе полно симпатичных девчонок.
— Ага, — ответил он.
Я поморщилась — наверное, он все-таки обиделся? Но Джозеф улыбнулся. Он явно не пришел в восторг, но принял мой отказ вполне достойно.
— Ну что ж, тогда… было приятно познакомиться, — он протянул мне руку, и я пожала ее. Он действительно был милым парнем, и я от всей души пожелала ему кого-нибудь найти. Когда он растворился внутри толпы, я похлопала по плечу Райну, поймала ее взгляд и вышла на лестницу, ведущую в верхний зал. Налетел сквозняк, и я вздрогнула от озноба. Мое маленькое вечернее шелковое платье не было предназначено для зимы — даже для зимы в душном ночном клубе, где вас поджаривают самые мощные лампы — зато оно отлично подходило для танцев. Для настоящих танцев, а не кошмарной толкучки в переполненном телами шумном зале.
Я распахнула двери на балкон и тут же почувствовала облегчение. Небольшой верхний зал в «Хищнике» совершенно не походил на тот дурдом, который воцарился внизу, и гораздо больше мне подходил. Здесь царила интимная атмосфера. Из канделябров лился приглушенный свет, ноги утопали в пушистом ковре, барная стойка сверкала полированным красным деревом, а на небольшой уютной сцене над танцполом незнакомый мне артист исполнял чудесные блюзы Этты Джеймс. Я почувствовала, как меня окутывает тепло, и, миновав немногочисленных танцоров, подобралась к самой сцене и отдалась во власть музыки.
Я люблю танцевать. Если музыка мне нравится, я полностью погружаюсь в нее и даже на время забываю обо всем на свете. Наверное, танцы дают мне то, что Райна получает от медитаций и йоги. Что-то похожее я ощущала во время подъема в горах, когда приходится концентрироваться только на очередном упоре для рук или для ног, и с каждым преодоленным метром в мышцах нарастает приятная усталость.
Пока я танцевала, мысли свободно бродили у меня в голове, и на миг я даже попыталась представить, как могла продолжиться наша беседа с Джозефом. Он выдал себя, назвав меня полным именем. Судя по горькому опыту прошлых лет, следующим вопросом, скорее всего, стало бы: «Ну и что это значит — быть дочерью Виктории Уэстон?»
Это был совершенно идиотский вопрос, и особенно когда его задавал какой-нибудь тип вроде Джозефа, успевшего с нарочитой небрежностью намекнуть на свою связь с британской королевской фамилией и обязанность регулярно появляться с родными на официальных приемах. Значит, он сам отлично знает, каково это — все время жить под прожектором. Но с другой стороны, он ведь и не собирался узнавать что-то новое, спрашивая об этом, — просто вел светскую беседу.
Зато Райна балдела от этого вопроса. Ей ведь тоже его постоянно задавали, только в другой версии: каково это — быть связанной с семьей Уэстон? Для нее это было превосходным началом. Оно давало повод многозначительно стрельнуть глазами в парня, задавшего свой вопрос, и проворковать: «Для меня это люди. Я смогла познакомиться с такими людьми…»
Я никогда так не отвечаю. Я человек не публичный. Может быть, именно поэтому я так спокойно перешла на домашнее обучение в выпускном классе. Райна сказала, что не вынесла бы и дня такой жизни. Она бы погибла, лишенная возможности участвовать в ежедневных маленьких спектаклях, подкидываемых ей жизнью в школе. А меня они никогда не интересовали. Не то чтобы я вообще не любила людей: на свете есть люди, без которых я бы точно не выжила. Или мне кажется, что я бы не выжила без них. Потому что за последний год я сделала мрачное открытие: без некоторых людей я не живу хорошо, но тем не менее живу.
Райна — одна из этих людей. Я знаю ее всю свою жизнь: Ванда, ее мама, «лошадиный профи» у моей мамы. Проще говоря, Ванда всю жизнь нянчится с лошадьми моей мамы. Это работа с полной загрузкой, и Ванде попросту не хватило бы ни времени, ни сил заниматься чем-то еще. Вот так и получилось, что она живет в нашем домике для гостей вместе с папой Райны, Джорджем.
Мама с Вандой забеременели в одно и то же время, и папа жаловался мне, что едва не рехнулся, потому что ни одна из них не желала его слушать и обе делали что хотели. На девятом месяце, с трудом таская необъятный живот, Ванда продолжала мотаться по нашему ранчо, чистила стойла, задавала корм и лично ухаживала за каждой лошадью. Мама тогда только начинала свою политическую карьеру на уровне штата, и хотя дело ограничивалось главным образом небольшими поездками по округе — они происходили постоянно. И папа всегда считал настоящим чудом, что каким-то образом она оказалась дома к началу схваток… опередив Ванду всего на пять минут. А поскольку Джордж был на работе, в конце концов папе пришлось везти в больницу обеих. Всю дорогу они нежно обнимались на заднем сиденье — парочка пузатых, стонущих и пыхтящих женщин, без конца причитающих из-за нарушенного графика работы. Бедный папа обливался холодным потом от страха, что его остановят и арестуют по подозрению в многоженстве с извращенным пристрастием к беременным женщинам на поздних сроках.
Мы с Райной родились с разницей ровно в пять часов — причем я оказалась первой — и с тех пор не расставались. Мы всегда говорили, что мы — двойняшки, только родители разные.