— В смысле примерку устроить?
— Почему нет? Я иногда бываю чертовски любопытным.
И поманив за собой, уходит к дому. Егор касается моего плеча и протягивает брендовые пакеты, мирно лежавшие все эти бесконечные и тревожные часы в багажнике.
— Я жду, Инга. Не дай мужчине в самом расцвете сил умереть от любопытства.
Ладно, Максим Викторович. Хотите примерку, будет вам примерка.
18. Максим
У каждого из нас есть свои точки контроля и влияния. Свои крючки, за которые можно зацепить. Тонкие нитки — дёрнешь и всё внутри отзывается. И уже сложно сопротивляться. Хочется только идти вперёд, никуда не сворачивать, не думать о последствиях.
Хочется обладать, как самым редким алмазом. И уже не существует никаких доводов рассудка, и совесть спит, а благоразумие уходит в глубокий нокаут.
Я сижу на диване в малой гостиной. Эта комната небольшая и уютная, и в неё заказан ход практически всем. Это моя территория, здесь хорошо думается, а планы сами собой складываются на нужные полки — какая-то особая атмосфера, что ли. Сюда мне захотелось привести Ингу.
Когда-то я мечтал о большом доме, собственном бизнесе и огромной — просто громадной — куче денег. Ложась спать в вонючем чулане, я каждый вечер представлял, какой будет тогда моя жизнь. У меня ничего не было, кроме этих жестоких фантазий. Я купался в них, бредил благосостоянием и комфортом. Пустой живот выдавал трели, под которые было сложно уснуть, но мечты согревали. Успокаивали.
И я добился всего, что видел во снах. Стал хозяином своей жизни, получив в итоге от неё намного больше, чем мог когда-то представить, и останавливаться не собираюсь. Но в один момент пришло осознание: так много мне не нужно. И, оказывается, есть вещи намного ценнее всего, что можно купить за деньги.
Например, Ярик. И женщина, которая сейчас медленно открывает дверь и становится на пороге.
— Вот, — делает несколько шагов и оказывается напротив. Не закрывается, не боится. Впервые действительно смелая, по-детски непосредственная.
Как ей удалось остаться такой чистой при её вводных? Как её душа не стухла, не покрылась плесенью, не стала чёрствым сухарём? Загадка. Тайна, которую мне не хочется разгадывать — хочется купаться в её тепле и сердечном свете.
— Я купила платье, — объявляет, словно я сам не вижу.
— Охрененное платье, — делаю глоток коньяка, чтобы голос перестал хрипеть, чтобы горло прочистилось. Потому что… потому что платье действительно охрененное, и это ещё слабо сказано. — Тебе очень идёт.
— Правда? — смущается, но в глазах блеск, которого не видел в них ни разу. Но он не алчный, он яркий, проникающий под кожу. Согревающий. — Я влюбилась в него, хотя там и другие были, красивее намного, наряднее. Более вызывающие. А это, вроде скромное, но и не монашкины тряпки.
— Хорошо, что именно это купила, — тушу сигарету в хрустальной пепельнице, нажимаю на кнопку пульта, и вентиляционная система утягивает табачный дым. — Не надо более вызывающих, моё сердце тогда не выдержит.
Инга поправляет юбку, разглаживает невидимые складки, краснеет. Честное слово, сколько в ней непознанной сексуальности, нераскрытой женственности. Знаю, чувствую, какой она может быть, если с неё смахнуть налёт пуританства и комплексов, вбитых бедностью и нелюбовью близких. А ещё знаю, что буду именно тем, кто откроет для неё её настоящую.
Она просила время? Но я не клялся, что его будет очень много.
— Повернись спиной, — прошу, готовый услышать смущённое бормотание, но Инга слушается. Медленно покачивает бёдрами, с огнём играет, хоть вряд ли отдаёт в своих действиях отчёт. — Чистый секс.
— Что? — поворачивает ко мне голову, смотрит удивлённо. Не верит, что в её сторону вообще могут звучать подобные выражения.
— Ты, Инга, чистый секс.
Допиваю коньяк, и жар несётся по венам, только алкоголь тут ни при чём. Это всё Инга и только она.
— Тебя просто почему-то на мне заклинило, — пытается отшутиться и сгладить этим остроту момента.
— Очень сильно заклинило, согласен.
Она снова оборачивается ко мне, поправляет волосы. Я кручу в руках пустой бокал, жду, что скажет ещё. Какой довод придумает, чтобы убедить меня — себя! — что интерес к ней — глупость несусветная. Что этого быть не может, что она этого недостойна.
Нет, надо было Павлика пристрелить.
— Максим, я… я не очень хорошая любовница.
Выдыхает, кажется, весь воздух из лёгкий, словно на самую тёмную морскую глубину нырнула. И главное, в глазах столько в этом бреде уверенности, что я не могу удержаться и смеюсь.
— Это тебе кто сказал?
— Я и сама знаю, — взмахивает рукой и принимается нервно теребить тёмные пряди волос. — Мне двадцать шесть, я была замужем, но…
— … но твой муж был грёбаным импотентом, вот и не показал, какой ты можешь быть.
— Судя по тому, что Павел хотел уехать с любовницей, импотентом он не был, — морщится и напрягается ещё больше. — Просто меня, наверное, не хотел. Может, причина какая-то была.
— Он урод, вот и вся причина. Давай не будем о нём говорить.
— Но даже если мы не будем об этом говорить, ничего же не изменится. Я всё ещё замужем и богиней секса за восемь лет так и не стала.
Встаю и делаю всего два шага. Инга замирает, а я кладу руки на её плечи. Слегка сжимаю, медленно провожу пальцами по коже. Ниже, ещё ниже. Обхватываю тонкие запястья, ловлю лихорадочный пульс.
— Ты меня всё ещё боишься? — тихо на ухо. Не тороплюсь, не напираю. Просто сгораю от невыносимой жажды. Только её никакая, даже самая чистая родниковая вода не утолит. — Я страшный?
Качает головой, смотрит мне в глаза, а губы дрожат.
— Нет, ты не страшный. Совсем не такой, каким показался сначала. Другой.
Отлично.
— Думаешь, мне нужна богиня секса? Считаешь, я из тех сусликов, которые ложатся на спину, раскидываются морской звездой и ждут, когда им чудеса акробатики покажут?
Инга вздрагивает. Неужели попал в болевую точку? Да, девочка, я жестокий, только от замалчивания проблем они сами не рассосутся.
— Я вообще обычно не думаю о мужчинах в подобных контекстах, — смущается, хочет казаться более дерзкой, даже подбородок повыше задирает. Смешная и неловкая.
— О мужчинах и не надо думать ни в каких контекстах. А вот обо мне можно.
Тихо смеётся, а я касаюсь губами её виска, целую так, словно она в любой момент может растаять. Раствориться в воздухе.
— Я не хочу тебя пугать. Не хочу, чтобы ты думала, что мне нужна благодарность за все эти шмотки.
— Не нужна? Как там говорят: “Кто девушку кормит, тот девушку и танцует”. Так же?
— С тобой точно не так. Присядь, Инга, я сейчас. На минуту отлучусь. Кое-что в кабинете надо забрать.
Пока она удивлённо хлопает глазами, я выхожу из комнаты, а вернувшись, вижу её сидящей, подогнув ноги, на моём кресле.
— Держи.
— Это… это моя сумка?
— Да, там паспорт. А ещё внутри новый телефон с той же симкой.
Инга раскрывает сумку из потёртой кожи, перебирает содержимое, раскрывает паспорт, улыбается.
— Как ты…
— Не спрашивай. Никакого криминала, но лучше не спрашивай.
— А телефон… он же дорогой. Мой простенький совсем был.
— Возмещаю ущерб.
— Этот хоть не разобьёшь?
— Я не всегда такой буйный, но клясться на костях предков не буду.
Смеётся и убирает сумку за спину. Вдруг в глазах мелькает что-то такое, от чего у меня сладко ноет под ложечкой. Вспархивает с места, становится на цыпочки и говорит, касаясь носом моей скулы:
— Я ведь не только платье купила… поможешь?
И поворачивается ко мне своей очаровательной задницей. Смотрит искоса, в глазах странный блеск, рукой указывает на спину. Там замок, и я медленно растёгиваю его.
Поводит плечами, а я стягиваю вниз платье.
— Ещё и бельё… красивое.
— Наверное… совсем в этих ваших женских финтифлюшках не разбираюсь. Но если тебе нравится, то да, я тоже в восторге.
Провожу пальцами вниз по цепочке позвонков, поддеваю застёжку, спускаюсь к талии. Обхватываю её, узкую, руками и замечаю, как по коже Инги рассыпаются мурашки. Очень много мурашек.
— Инга, ты же понимаешь, что сейчас будет?
Кивок головы, рваные вдохи, когда накрываю ладонями упругую грудь, скрытую от меня тонким розовым кружевом. Сжимаю крепко, ещё крепче прижимаю Ингу к себе. Её затылок на моей груди, а тело сотрясает мелкая дрожь.
— Чувствуешь? — толкаюсь вперёд, и моя эрекция между её ягодиц. Трусь, словно нет между нами никакой одежды, высекаю искры из своего терпения, сжигаю его дотла.
Но вместо ответа Инга глухо стонет. Чувствует. И хочет того же, что бы там её благоразумие не вопило.
— Просто расслабься, мне не нужны от тебя чудеса.
— А что надо?
— Естественность. И избавить тебя от этого.
Да, Инга, не охай так удивлённо. Я умею обращаться с женским бельём. Ничего в нём не понимаю, но уж с парочкой крючков как-нибудь справлюсь.
Бретельки скользят вниз по тонким рукам, пока лифчик не падает мне в ладонь. Сминаю кружево и отшвыриваю, словно оно в змею гремучую превратилось. Жаль, красивых женщин нельзя законом обязать не заковывать свою грудь в эту нелепую дизайнерскую броню. Ну вот что в них удобного?
Инга замирает птичкой на морозе, слегка дрожит, а я обхожу её по короткой дуге. Становлюсь напротив и никак не могу оторвать взгляд от женской груди. Аккуратной и идеальной. Двойка, но мне больше и не надо.
— Не смей! — предупреждаю, когда Инга почти прикрылась от меня скрещенными руками, почти спряталась. Почти успела, только хрен я позволю ей снова залезть в свою ракушку, сдать назад. — Заведи руки за спину.
Я умею надавить на нужные точки. Вот и Инга делает то, что велено, не отводя от меня взгляда огромных глаз. Они такие блестящие сейчас, такие красивые. Распахнутые, впитывающие каждое моё движение, а взгляд пристальный, внимательный.
Касаюсь пальцами горошины соска, тру его раскрытой ладонью, обвожу по контуру, слегка сжимаю. Мне сложно сейчас быть нежным — слишком возбуждён, но и излишней жестокости не терплю. Лишь то, что выведет на эмоции, подарит отклик, заведёт.
Плечи Инги напрягаются, когда проделываю то же самое со вторым соском. Просто прищипываю, но этого хватает, чтобы в дыхании появилась характерная хрипотца, а жилка на виске напряглась и начала пульсировать. Я касаюсь её губами, слизываю солёную капельку, и кладу руки на высокую грудь.
Сминаю упругие полушария, словно пытаюсь проверить, нет ли в них имплантов — слишком уж идеальными ощущаются. Но нет, это же Инга — девочка, не знавшая достатка и любви. Обманувшая себя когда-то, поверившая, что неплохое отношение к ней мужа — это и есть любовь. Откуда там бабки на операции, откуда вообще бы в ней взялось желание что-то сделать для себя? Чтобы хотя бы себе нравиться. Да и не нужно ей ничего этого. Вот полюбить себя нужно, а к врачам идти нет — и так красавица. Куда ещё лучше? Только портить шедевр живописи неумелой реставрацией.
Все эти мысли проносятся в голове за долю секунды. Их поток обрывается ровно в тот момент, когда Инга упирается лбом в мою грудь, прячет лицо и часто-часто дышит. Обхватываю рукой её затылок, зарываюсь пальцами в волосы, глажу шею, расслабляю и возбуждаю ещё сильнее. И мне откликом хриплое дыхание и частые удары сердца, словно оно вот-вот выпрыгнет. Вот так, Инга, да…
— Я не обижу тебя. Не смогу.
Надеюсь, она мне верит. Её тело отзывается, пылает под ладонями, а я не могу сдержаться: провожу рукой по бархатистой коже живота и накрываю лобок. Инга едва ощутимо сжимается, но я не стремлюсь сразу оттарахать её пальцами. Чёрт, я бредил ею месяц, трахал других баб, представляя её, пока не понял, что это не поможет. Целый месяц, мать его! Я даже в юности так долго не полыхал от платонической любви, смех один. Но раз столько терпел, подожду ещё немного.
Просто глажу ткань трусиков. Не пытаюсь проверить, мокрая ли она для меня, течёт ли — я и так это знаю, мне не нужны вечные доказательства своей состоятельности, у меня с самооценкой всё в порядке. Я просто хочу, чтобы Инга доверилась мне. Забыла свои страхи, переступила через вбитые ей хер пойми кем догмы и принципы.
Зачем мне это, если вокруг, даже напрягаться не надо, можно найти не такую заморочную? Простую, понятную, раскованную, опытную. Любую, и не придётся так осторожно подбираться к ней, не нужно будет бояться сделать лишний шаг, но…
Хочется-то именно Ингу.
— Ты взрослая женщина, ты имеешь право хотеть мужчину. Это не страшно, не больно. И уж точно не стыдно.
— Не стыдно… — тихо вторит и смотрит на меня.
— Любого мужчину, значит, могу хотеть.
— В смысле любого? Только меня.
Инга тихо смеётся, а в глазах бушующий океан самых разных эмоций. Они сбивают с ног, накрывают штормовой волной, сметают с лица земли последние шаткие конструкции моей выдержки.
Ба-бах и нет терпения. Лопнуло.
Моя рука всё ещё на её затылке, и я фиксирую его надёжно, крепко. Не успеваю больше ни о чём подумать, а уже терзаю губы, прикусываю, слизываю, врываюсь в рот языком. Устанавливаю свою власть, ставлю столбики ограждений, черчу границы, за которое отныне можно заходить только мне. Целую уголок рта, потом снова языком на таран, чтобы через мгновение снова нежно провести по нижней губе, и после опять в омут с головой. Нет, это не поцелуй. Это борьба с женщиной и за женщину. Это древняя пляска вокруг жертвенного столба, тотемные войны за право обладать самым ценным — своей женщиной, одержимость которой похожа на болезнь. Но мне не хочется искать лекарство.
Мне лишь нужна новая доза. Ещё и ещё, пока не началась ломка, пока не стало ещё хуже.
Не прерывая поцелуя, я толкаю Ингу к столу. Рукой смахиваю на пол какие-то книги, бумаги. Они рассыпаются вокруг, но мне плевать. Пусть будет беспорядок, плевать.
— Ты всё ещё одетый, — удивляется и дрожащими пальцами пытается расстегнуть пуговицы.
— Не суетись. Расслабься.
Её тонкие пальцы замирают, глаза наполняются то ли сомнением, то ли удивлением, а я отрываю её от пола и усаживаю на стол. Развожу шире ноги, смотрю вниз, а на белье — влажное пятно.
— Мокрая, — убеждённо, а Инга прикрывает глаза. — Не прячься. Смотри в глаза, я хочу, чтобы ты видела меня.
Закидываю стройные ноги себе на плечи, опускаюсь вниз, не разрывая зрительного контакта.
— Вот так, девочка. Смотри.
Да, Инга, смотри на меня. Любуйся тем, что сделала со мной, моей одержимостью.
— Максим, не надо, что ты… зачем это? — пугается, я хрипло смеюсь.
— Тс-с…
Терпкий запах ласкает ноздри. Я втягиваю его, наполняю им лёгкие, живу им в этот момент. Провожу языком по выемке внутренней стороны бедра, где у Инги крошечная родинка в форме звёздочки. Отодвигаю бельё в сторону, открываю шелковистую нежность, истекающую соком. Блядь, невероятно.
Слизываю, проникаю глубже, а по языку растекается сладкая терпкость.
— Вкусная, — мой вердикт, не терпящий сомнений и возражений.
Инга охает, закусывает нижнюю распухшую от поцелуев губу, а глаза просто огромные. В них страх, паника, любопытство и… возбуждение. С каждым моим движением оно вытесняет всё остальное, заслоняет собой всё, что когда-то с нами случалось. Инга не сдерживает стонов, а когда к языку прибавляю палец, почти кричит. Как-то очень удивлённо.
— Максим, это… это…
Это оргазм, детка. Самый настоящий, бурный, и Инга бьёт пятками меня по спине, выгибается, падает на спину и умоляет прекратить. Но я добавляю второй палец, пока язык чертит, кажется, все буквы алфавита. Сладкий сок вытекает наружу, клитор пульсирует на языке, и я продлеваю нашу общую муку, пока Инга мечется по дереву столешницы и выкрикивает моё имя в потолок.
19. Инга
Я лежу на твёрдом столе, абсолютно голая, если не считать съехавших набок трусиков, моргаю, пытаюсь прийти в себя. Силюсь понять, откуда во мне взялась эта смелость. Бесшабашность даже… распущенность.