— Мы единственные, Джен, понимаешь? Единственные… Альфы, омеги беты… Во всей вселенное только мы! Наш противник всего лишь человек, слышишь меня? — он прижал к себе всхлипывающего омегу, и Дженсен сам удивился, откуда в нем еще остались слезы. — Джен… Я вернусь, ты и заметить не успеешь. Разведчики уже нашли подходящую для нас планету, скоро мы вступим в контакт с людьми. Все будет хорошо, Джен…
«Тогда почему тебя забирают?» – так и хотелось спросить у Миши. Зачем забирают оставшихся военачальников, если идут переговоры? Только если…
— Не думай, просто не думай! — зашипел Миша, вплетя пальцы в волосы Дженсена. — Я вернусь, и мы встретимся с тобой в нашем новом доме, на новой планете. Я обещаю.
И Дженсен ничего не спрашивал – не мог вымолвить ни слова. Кивнул и порывисто прильнул к Мише на глазах пришедших за ним солдат. В голову лезли разные мысли, но он старался не думать о том, что это может быть их последняя встреча. Целуя в тот день Мишу сладко, медленно, отпечатывая на его губах самого себя, он запоминал эти ощущения, впитывал.
И когда Миша скрылся, оставив после себя только тишину утреннего бункера, Дженсен зарыл эти чувства глубоко в себе. Чтобы одинокими ночами потом вспоминать каждую деталь.
Подпитывать угасающую с каждым годом надежду.
Миша сидел между двумя бетами – Робом и Ричем, обхватывая ладонями чашку с так любимым им чаем, бросая неуверенные взгляды на Дженсена. Тот же, подобно каменному изваянию, безразлично расположился напротив Миши. Вроде и родной, его вечно улыбчивый, льнущий к своему альфе омега, но в то же время совершенно чужой, незнакомый Дженсен. Его редкие ответные взгляды были острыми, как мутное стекло разбитой бутылки: холодные, пристальные. В глазах не осталось ничего от того ярко-зеленого безумия, что когда-то вскружило Мише голову.
За эти годы Дженсен перестал быть тем мягким хрупким омегой, сейчас фигурой он больше напоминал статного альфу. Мише хотелось обнять Дженсена, еще едва он переступил порог дома; прижать его к себе и наконец-то спокойно выдохнуть, мол все кончено, он вернулся. Войны больше нет, настал конец беспокойным дням. Только оказавшись здесь, Миша, вопреки всем своим надеждам, не ощущал никакого умиротворения. Напротив, все было пропитано напряжением, которое вот-вот взорвется.
Он вновь перевел взгляд на Дженсена. Ничего не кончено и не было никакой определенности, вопреки мечтам Миши. Видимо, чтобы окончательно почувствовать себя дома, ему предстоит последний шаг. И черт его знает, что он за собой несет.
Миша победил в войне за ресурсы, но самый сложный бой ему только предстоит, тот, от которого зависела судьба его семьи.
Под конец вечера Джулиа разрыдалась. Проглатывая половину слов, она рассказывала, как они боялись до последнего. Когда стало известно, что люди захватили омег, как создали оружие против альф на основе запаха течки и смогли увеличить свои шансы на победу. Ее голос дрожал, стоило Джулии описать тот сковывающий все внутри страх, стоило дойти вести о том, что война не кончится быстро.
— А как только пришла весть о Первом отряде… — девушка обняла себя руками. — Дженсен… Он…
Железный стакан Дженсена звонко приземлился на деревянный столик. Резкий звук был подобен ясной вспышке грома в тишине неба.
— Я, пожалуй, принесу еще бутылку.
Его громкие шаги, холодный, пустой голос, бледное лицо со светлыми пятнами… Где же тот ласковый омега с мягкой поступью, ласковой, трепетной речью, золотистой кожей с персиковыми веснушками?
Медленно оглядевшись, Миша будто только сейчас смог по-настоящему оценить дом. Здесь было все необходимое для жизни, только не ощущалась та забота и тепло, которым был пропитан их прошлый коттедж, там, на той пропавшей в недрах космоса планете. Тут не ощущалась рука заботливого омеги, желающего сохранить домашний очаг. Лишь холод. Каждая деталь кричала о гнили, болезни, засевшей в сердце этого места. Дженсен, некогда внимательный, обожающий гостей и семейный уют, сейчас словно нарастил прочный панцирь. От того чувственного паренька, которым он был тогда, шесть лет назад, мало что осталось…
Вина, отчаянье и боль – коктейль, приправленный старыми терзаниями, обрушился на Мишу вместе с отрезвляющими кубиками льда реальности. Разумом он понимал, что произошло с его партнером, но душой же… Та, глупая, наивная, застрявшая в пубертатном периоде, не желала принимать действительность. Билась о грудную клетку, подскакивала к горлу, металась в теле, громко крича и тут же рыдая навзрыд.
Одержав победу над галактикой, Миша, кажется, потерпел свое самое крупное поражение.
— Что с ним? — спросил Миша пристально глядя на дверь, за которой скрылась широкая спина Дженсена.
Но ответом ему была лишь тишина. Друзья переглянулись между собой и с каждой секундой в их глазах появлялось все больше и больше неловкости. Они боялись сообщить правду. Наконец, Ричард произнес, найдя безопасное пристанище для взгляда в полупустом бокале вина. И Миша бы хотел больше не слышать никогда такого сломленного голоса друга:
— Ты не представляешь сколько раз он старался не хоронить тебя…
Три года назад.
Плотные бежевые конверты с кристально белыми листами и парой шаблонных строк, отпечатанными бездушными машинами, приходили всем в бункере как свежие газеты.
Часто, но, в отличие от тех самых газет, каждому лишь один раз. И когда кто-то получал такое письмо, то больше никогда не улыбался.
Дженсен не задумывался, хотел ли он знать, что испытывают омеги, получающие эти «похоронки». Что страшнее – знать правду или жить, не имея возможности спокойно уснуть, каждую минуту мучаясь от неизвестности? Он всегда задавался этим вопросом, провожая местного «вестника» пристальным взглядом. Из раза в раз, когда тот приходил, Дженсен подскакивал, смотрел встревоженно, как тот вручает конверты, а затем, не получив ничего, с каким-то мазохистским облегчением ощущал приятную пустоту внутри. Нет письма – нет смерти. Все просто. По крайней мере, так ему казалось.
С каждым годом здесь, в бункере, становилось все страшнее – отчаявшиеся омеги сходили с ума, не чувствуя себя полноценными, а правительство не имело привычки сообщать о том, что происходит в небе. В далеком, чужом космосе. Они держали в страхе и омег, и бет, и даже альф-детей, которых не смогли призвать. Порой Дженсену казалось, что большинство этих писем лишь жалкая подделка. Ведь конверт придет рано или поздно – кто-то умрет, а кто-то попадет в плен. Похоронки получал тут каждый второй, ведь зачем мучить семью ложными надеждами. Никому не нужен был полный бункер страдающих от неизвестности омег, порывающихся за своими альфами. Ведь те, кто потерял партнера, всегда старались утопить себя в работе – изготовлении медикоментов, пищи… А даже если случится чудо и альфа все же вернется, всегда можно будет списать на неразбериху. Или, может, Дженсену просто хотелось иметь хоть какую-то надежду.
Жизнь Дженсена превратилась в бесконечную череду дней, проносящих с собой лишь боль, все пропиталось горьким запахом отчаянья и, казалось, не выберешься отсюда. Ему было невыносимо смотреть на тех, кто уже знал, что им делать дальше, с чем жить, с какой мыслью засыпать каждую ночь. Незнание изматывало его, высасывало последние силы и неизвестно что же не позволяло ему сорваться в бездну безумия. Ведь так велик соблазн бросить все, сославшись на потерю партнера, только подтверждения этому нет. Как и нет доказательства обратного. Первый отряд – как призрак. Их словно стерли из истории, из памяти, ведь здесь так принято - молчать. Даже некогда общительные омеги перестали обсуждать друг с другом потерянных партнеров. Во время войны нет места для пустой болтовни.
Тот чертов месяц он запомнит навсегда. Дженсен не знал, какое было время года, да и ненужно было это. Тогда было слишком шумно, слишком оживленно в обычно тихом полупустом бункере, и «вестник» едва успевал вкладывать конверты в нетерпеливые руки. В руки родственников тех, кто был в Первом отряде.
Именно тогда омега нашел ответ на свой вопрос.
Дженсен понял, что не хотел.
Не хотел знать, что испытывают омеги, получившие похоронку. Зная, что за ним сейчас наблюдают все жители бункера, зная, что он для них лишь очередной несчастный, один из тысячи, Дженсен лишь крепко зажмурился, комкая жесткий конверт. Плевать было на них на всех. Откровенно плевать. И письмо открывать смысла не было. Он и так знал, что там.
Только верить не хотел.
Сердце глухо билось в груди, будто лениво, через силу, не желая больше отстукивать свой ритм; в голове, как назло, было пусто. Бах – и нет никаких больше мыслей. Только зияющая дыра, разрасталась внутри, подобно черному космосу, в котором бесследно исчез Миша. Все его мечты треснули, как пресловутая фарфоровая ваза от тонкой трещины.
Дженсен упрямо сжал челюсти и поднял подбородок, презрительно хмыкая. Он не сойдет с ума – нет-нет! – наоборот. Сейчас он впервые предельно четко и ясно видел свое будущее. Впервые за последнее время. Решение, принятое сразу после ухода Миши, взвилось свободной птицей ввысь, раскидывая в сторону свои крылья. И пусть в новой жизни он будет один. Но… Ради памяти о Мише, о тех днях, когда они были вместе, о тех днях, когда его мир не поглотила война, он останется сильным.
Дженсен резко развернулся и быстро пошел к своей комнате, яростно сминая злосчастный конверт, засунув его в карман.
К черту. Какой-то сомнительный кусок бумаги не лишит его будущего, пусть и ужасного будущего.
Когда Миша первый раз полетел в космос, он осознал, почему Дженсен так восторгался этим «чарующим мраком», «звездной сыпью», «миллионами галактик». Как и у всех юных омег, мысли Дженсена были черезчур лиричны и поэтичны. Он любил, лежа у Миши на коленях и глядя на небо, рассказывать о том, как непроглядная тьма завораживает своей бесконечностью, будто живая, находит в каждом что-то родное и зовет к себе. Тогда и Дженсену, и проникнущемуся рассуждениями своей пары Мише казалось, что открытый космос – нечто невероятное, самое красивое зрелище в мире, чье-то волшебство. Неограниченное пространство и мнимая вседозволенность.
Но война быстро лишила Мишу лирического настроя – когда ты видишь, как твой идеал рушится; как темно-фиолетовая мгла вспыхивает от ярких вспышек взрывающихся звездолетов; как багровеют серебряные звезды… Весь мираж о таинственной красоте осыпается хрупкими осколками прямо тебе под ноги. И ты начинаешь больше ценить не черноту вокруг, а лишь небо цвета индиго у тебя над головой и далекие звезды, которых больше не хочется касаться и доставать их, доказывая свою любовь, как в романах.
Сверху раздался глухой звук удара, не первый за вечер, с тех пор как Джулия, Мэтт и Рич с Робом ушли, напоследок успев еще несколько десятков раз повторить, что они безумно рады, что Миша вернулся. И было что-то в их взгляде, интонации, что заставило Мишу обернуться и посмотреть на стоящего рядом Дженсена. Он был таким родным и в то же время совершенно и незнакомым, и с каждой секундой Миша боялся все больше этой новой неизвестности.
Оторвавшись от созерцания тлеющего заката, альфа поспешил подняться наверх, в спальню. Туда, где, как ему хотелось верить, его ждут.
Дженсен стоял посреди комнаты, держа в руках большую подушку, расфокусированным взглядом глядя на упавшие с прикроватных тумб лампы, часы, книжки, на валяющийся в стороне стул. Столько холодного безразличия и напряжения было в его позе, что Миша настороженно замер. На секунду ему показалось, что в комнате стоит какой-то еще один альфа, оберегающий свою собственность.
— Извини, я отвык заправлять постель на двоих, — глухо произнес Дженсен, аккуратно обступая учиненный хаос, кидая вторую подушку к изголовью кровати. — Случайно смахнул.
Миша машинально кивнул, не вслушиваясь в слова этого нового, незнакомого Дженсена. Воин и альфа внутри него настороженно заворчали, пытаясь раскусить, узнать как можно больше о стоящем напротив омеге. По спине пробежался холодок – предвестник опасности, и, отстраненно прищурившись, Миша аккуратно спросил:
— Ты не рад меня видеть?
Простые слова прозвучали резко, холодно. Вспороли воздух, словно удар ножа, и Дженсен тут же замер, напрягаясь всем телом.
Внутри Миши пульсировало два желания – обнять омегу, прижать к себе, или отложить сложный для них обоих разговор на завтра. Восемь лет нельзя просто так вырвать из своей жизни и забыть. Это время было сложным для их семьи и изменило каждого, и чем быстрее Мише удастся узнать своего нового Дженсена, тем легче и лучше будет для них двоих. Для их будущего. Ведь завтра настанет новый день, в котором для него уже, быть может, не будет места.
Он осторожно сделал шаг вперед, боясь прикоснуться к Дженсену, просто вытянул вперед руки, ладонями кверху и посмотрел пронзительно, пытаясь поймать взгляд омеги.
— Дженсен… — взволновано прошептал Миша, неожиданно переполняемый заглушающимися ранее эмоциями, не замечая, как дрожит его голос. Не так, как должен звучать голос командира, прошедшего войну.
Наконец, Дженсен вскинул голову вверх, искажая губы в неком подобии улыбки, и смотря так пристально, словно хищник на загнанную добычу. Уже больше не отводил взгляда, глядел прямо, уверенно сверкая зеленым холодом, отчего даже у видавшего многое Миши, свело пальцы предательской дрожью.
Мишины инстинкты, отточенные за восемь лет войны, вопили о приближающейся опасности и в голове тут же пронеслась мысль о бластере, всегда находившемся у левого бедра. Только на нем сейчас не броня, а повседневная офицерская форма, и он не в открытом космосе. Он в том месте, которое, может быть, вскоре сможет называть домом. Напротив не воинственно настроенный незнакомец, а Дженсен. Не смотря ни на что, его Дженсен.
Цепляясь за эти мысли, Миша сделал еще один шаг, почти прижимаясь к груди Дженсена, опуская руки тому на бедра.
Только вместо того, что бы прильнуть к альфе, Дженсен каким-то совершенно другим, чужим, незнакомым жестом склонил голову на бок. На его лице сейчас не было ни единой точной эмоции – некий пестрый калейдоскоп, картинка которого сменялась каждую секунду. И от Миши не укрылось то, как Дженсен крепко сжал пальцы в кулак, будто готовый в любой момент нанести удар.
Казалось, что он пережил всю возможную боль в этом мире, но стоя сейчас здесь, рядом с напряженным Дженсеном, Миша понимал, что вот оно. Вот то, что разрывает сердце, что изнутри губит, удушает. Впервые за последние годы, он ощутил неуверенность. Все эти годы Дженсен был один…
Чем он жил? Как справился с одиночеством? Почему в глазах больше не пляшут веселые четырехлистники.
Господи, он же абсолютно ничего не знает о его жизни!
— Что же с тобой случилось, Дженсен?
Четыре месяца назад.
Прошло лишь два месяца, как пассажирские капсулы приземлились на KRPAS-3482 – их новую планету. За это время мало кто успел привыкнуть к этому чужому и незнакомому месту. Скептически настроенные беты с осторожностью относились к местной флоре и фауне, и поначалу не спешили покидать временные жилища. Здесь и впрямь все было так ново и чужо – тонкие темно-серые, словно сделанные из железа, стволы деревьев тянулись прямо ввысь будто желая проткнуть низкие перваншевые облака; вода была кристально чистой в любую погоду, и даже будучи на глубине можно было в деталях разглядеть причудливое дно; температура едва ли отличалась от привычной для них и, самое главное, воздух – он не был пропитан ядами.
Для омег, которые привыкли за эти годы справляться со своими течками самостоятельно, прибытие альф, лишь послужило спусковым крючком для безрассудного поведения. Но, помня об оружии, основанном на столь привлекательном раньше запахе, некоторые офицеры сторонились течных омег, другие же наоборот, желали воспользоваться ситуацией, находя в этом свой адреналин.
Эти два месяца – настоящая пытка, по мнению Дженсена. Он до сих пор хранил ту чертову похоронку, не желая верить механически отпечатанным строчкам, предпочитая ловить каждый слух, каждую тайну. Неделю назад вернулись последние выжившие и правительство поздравило всех с долгожданным окончанием войны и одиночества. И не многие знали, что порты продолжали работать, подбирая потерявшихся в космосе солдат…