— Святое причастие, — выдохнула Белинда и зажмурилась, чтобы скрыть слезы.
— Да, любимая. Святое причастие.
12
— Единственное, что нам надо, — принять решение, — сказала Белинда. — Сделать выбор. Ведь ты этого хочешь. Ты хочешь, чтобы я была с тобой, и я хочу того же. Делать именно то, что мы и делаем. Быть всегда рядом, жить вместе. И тогда все как-то само собой образуется, уладится.
— Тогда все улажено. Все решено.
— Ты должен видеть во мне свободную личность. Человека, отвечающего за то, что с ним происходит.
— Ну тогда позволь мне выложить все начистоту. Ты прекрасно знаешь, что меня беспокоит. Что кто-то сейчас переживает за тебя и сходит с ума, поскольку понятия не имеет, где ты находишься. Возможно, они думают, что тебя уже нет в живых.
— Нет, так не пойдет! Так мы никогда не договоримся. Ты должен понять, что я порвала с ними. Я решила уйти и ушла. И я твердо сказала им и себе, что все кончено — я уезжаю. Это было мое решение.
— Но разве в твоем возрасте можно принимать подобные решения?
— Мне можно. Это мое тело! Это я. И я взяла свое тело и ушла вместе с ним, — сказала Белинда и, помолчав, добавила: — Дошло до тебя? Если нет, я снова сбегу.
— Дошло, — отозвался я. — И до тебя тоже дошло.
— Что именно?
— Ты сделала выбор. Приняла решение.
13
На шестой день мы начали ссориться по поводу сигарет.
Какого черта я постоянно лезу с разговорами о смерти от рака и прочей чепухе, лучше бы посмотрел на себя со стороны, ну прямо как занудливый папаша, прости господи, и вообще, неужто я думаю, что она вчера родилась. И вовсе она не выкуривает по две пачки в день и не смолит одну за другой, тем более на улице. И разве я не знаю, что у нее тот самый возраст, когда надо все попробовать, время отрываться по полной, делать глупости, и неужто так трудно понять, что она не собирается всю оставшуюся жизнь дымить как паровоз и вообще практически не затягивается.
— Ах так! Если не хочешь меня слушать, если хочешь сама набивать шишки и наступать на одни и те же грабли, — ради бога, но тогда мы должны установить правила общежития. Я не желаю видеть, как ты травишься, ни в спальне, ни на кухне. Больше никакого курения в комнатах, где мы принимаем пищу или любим друг друга. По-моему, все по справедливости.
В ответ сердитый блеск глаз на красном от ярости лице, стук кухонной двери, возможности которой Белинда явно переоценила, и топот ног по лестнице на чердак. Коттедж тут же оглашают истошные вопли Мадонны. (Может быть, надо было купить ей такой же магнитофон, как в Сан-Франциско?)
Тиканье часов с кукушкой. Нет, это ужасно, ужасно.
Скрип ступенек у нее под ногами.
— Хорошо, если ты действительно не хочешь, чтобы я курила в спальне и в кухне…
— Действительно не хочу. Действительно…
Нижняя губа мило оттопырена, спина подпирает дверную раму, обрезанные джинсы плотно обтягивают загорелые бедра, соски — будто две точки под черной футболкой с эмблемой рок-группы «Благодарные мертвецы».
Тихий голос.
— Хорошо, если это может сделать тебя счастливым.
Шелковая кожа внутренней поверхности рук, обвивших мою шею, ее волосы, упавшие мне на лицо, и поцелуй.
— Даже очень счастливым.
Картина «Святое причастие» стала настоящей бомбой. Гостиная коттеджа превратилась в мастерскую. Мольберт был установлен на скомканном мебельном чехле. Другой воздух, другое небо, даже другая кофейная чашка — все действовало возбуждающе. Ничто не отвлекало меня от картины. Я работал до седьмого пота, до изнеможения, пока кисть буквально не выпадала из руки.
Ссора из-за выпивки произошла на седьмой день.
Ладно, на сей раз я совсем распоясался, кем я себя возомнил, сначала курение, теперь это, я что, считаю себя Господом Богом, чтобы говорить ей, что можно делать, а что нельзя, и интересно, я так же вел себя с Селией, или Андреа, или как бишь их там зовут.
— Им было больше шестнадцати, и они не выпивали по полбутылки виски зараз во время завтрака в субботу утром! И по дороге в Биг-Сюр они не выпивали по три банки пива, сидя за рулем мини-вэна.
Это возмутительно, это несправедливо, все было совсем не так!
— Я нашел пустые банки в салоне! Еще холодные! А накануне вечером ты вылила полпинты рома в кока-колу, когда валялась с книгой на диване. Думаешь, я не заметил! В моем доме ты высасываешь кварты спиртного в день…
Я консерватор, ханжа и вообще чокнутый. И если я хочу знать, то это не мое собачье дело, что она пьет, и вообще она не моя собственность, что бы я там себе ни вообразил.
— Послушай, мне сорок четыре. И здесь уж ничего не поделаешь. И в моем возрасте видеть, как юная девушка…
Лучше бы мне помолчать. Ей что, вступить в общество анонимных алкоголиков, раз уж я не вижу разницы между двумя стаканчиками и алкогольной зависимостью? Если на то пошло, она прекрасно понимает, что к чему. Она всю жизнь имела дело с выпивкой и с людьми, которые действительно надирались; черт, она еще меня может просветить насчет выпивки, да она может об этом книги писать, о том, как убирать блевотину и укладывать алкашей в кровать, а потом врать и горничным, и коридорным, и гостиничным докторам о том, кто что пил, и не надо ей говорить об алкашах!
Тут Белинда остановилась и уставилась на меня немигающим взглядом.
— И что, ты тоже хочешь через все это пройти? Может, так ты выражаешь свою преданность тому алкашу или как там его? Наверное, его или ее уже нет в живых, раз он или она заслужили подобную демонстрацию преданности?
Плачет. Молчит. Опять выпила лишнего.
— Ты у меня это брось! — не выдержал я. — Завязывай с виски, вином за обедом, чертовым пивом, которое сосешь втихаря!
НУ ЛАДНО, ЧЕРТ ПОБЕРИ! МЫ УЖЕ ВЫШЛИ НА БАРРИКАДЫ. РАЗВЕ Я ЭТОГО ХОТЕЛ? Разве я говорил ей, чтобы убиралась из моего дома?
— Нет. И ты никуда отсюда не уйдешь! Потому что любишь меня. И прекрасно знаешь, что я тоже тебя люблю. И ты остановишься, уверен, что остановишься. Ты остановишься и бросишь пить прямо сейчас!
— Ты что, воображаешь, будто можешь приказать мне бросить пить?!
Все. Выскочила из дому. Вроде бежит к океану. Или все же в сторону шоссе, чтобы поймать попутку и НАВСЕГДА ИСЧЕЗНУТЬ?
Я включил верхний свет и бросил взгляд на «Святое причастие». Если это не вершина моей карьеры, то и карьеры вовсе не было! Все, что я знал о реальности и иллюзии, было здесь, на картине.
Но какое это теперь имеет значение, черт бы побрал! Мне еще никогда так не хотелось надраться!
Восемь часов, девять часов… Она ушла навсегда. Оставляю записку и плетусь на пляж. Но ни в ком из идущих по белому, как сахар, песку не узнаю Белинды.
Десять тридцать. В комнатке под крышей неуютно лежать в одиночестве на огромных мягких матрасах и одеялах.
Внизу открывается входная дверь.
Белинда на верхней площадке лестницы вцепилась в перила, в темноте не видно лица.
— Рад, что ты вернулась. Я волновался.
Аромат «Каландра», холодный свежий воздух. Если она подойдет ко мне, чтобы поцеловать, то ее щека, наверное, будет пахнуть морским ветром.
Белинда села на верхней ступеньке, боком к маленькому оконцу.
Свет за окном холодный, молочно-белый. Мне хорошо виден ее красный кашемировый шарф. И детская рука в черной кожаной перчатке, тянущаяся за конец шарфа.
— Сегодня я закончил «Святое причастие».
— Ты должен понять, что раньше никому не было дела, чем я занимаюсь, — после длинной паузы произнесла Белинда.
Молчание.
— Я не привыкла, чтобы мной командовали.
Молчание.
— А если по правде, по всей долбаной, вонючей правде, то всем всегда было плевать, они считали, что, чем бы я ни занималась, я справлюсь с ситуацией, и им было насрать на меня.
Молчание.
— Я хочу сказать, у меня были учителя и шмоток столько, сколько пожелаю, и никто ко мне не приставал. Когда я впервые трахнулась, они просто-напросто отвезли меня в Париж, чтобы посадить на таблетки. Подумаешь, всего и делов: главное — не подзалететь, и точка. Никто…
Молчание. Белые пряди волос в лунном свете.
— И в отличие от тебя никто не говорил мне, будто я не справлюсь, потому что я могу справиться! Я прекрасно могу справиться. И всегда могла. А ты мне тут говоришь, что будешь чувствовать себя лучше, если я не стану так много пить, и тогда ты не будешь чувствовать себя виноватым.
Молчание.
— Ты ведь так говоришь?
— Я обо всем позабочусь.
Мягкое прикосновение ее тела, запах холодного соленого ветра, ее сочные губы — все именно так, как я и представлял.
Следующий день, восемь утра.
Дольки апельсина, ломтики яблока, дыни на фарфоровой тарелке. Омлет, немного сыра.
— Я, наверное, сплю. Неужели ты действительно ешь нормальную еду? А где кола и картофельные чипсы?
— Господи боже мой, Джереми! Ну что ты ко мне привязался! Я прекрасно знаю, что невозможно прожить на одних только картофельных чипсах и коле.
Сейчас мне лучше помолчать.
— И вообще, Джереми! Мне надо тебе кое-что сказать.
— Я тебя внимательно слушаю.
— Можно мне купить тебе пару твидовых пиджаков, которые хоть будут по-человечески сидеть на тебе?
В таком месте, как Кармел, подобное невинное замечание может дать старт забегу по магазинам. Что мы и сделали.
14
Как только мы вернулись в Сан-Франциско, я приступил к работе над новой картиной. Еще один шаг вперед после «Святого причастия». Идея картины возникла, как только я вошел в гостиную и посмотрел на кукол. «Белинда с куклами».
Почтовый ящик был забит посланиями от Дэна, а еще письмами из Нью-Йорка и Голливуда. Я высыпал всю эту гору писем на стол, даже не потрудившись их распечатать, отключил автоответчик, выключил звонок телефона и поднялся в мастерскую.
— Будь добра, сними одежду, — попросил я Белинду.
Я собирался фотографировать ее прямо здесь, в гостиной, на диване времен королевы Анны, том самом, что фигурировал в книгах об Анжелике.
— Еще один шедевр, которого никто никогда не увидит, — начав стягивать джинсы и свитер, рассмеялась Белинда.
— Лифчик, трусики, все, пожалуйста, — щелкнул я пальцами, чем вызвал у Белинды новый приступ смеха.
Белинда вынула заколки из волос, потом сгребла вещи в охапку и отнесла в коридор.
— Замечательно, — установив свет и треногу, сказал я. — А теперь садись на диван, а я рассажу вокруг тебя кукол.
— А у них есть имена? — спросила Белинда и протянула руки, чтобы взять у меня кукол.
— Мэри Джейн, и Мэри Джейн, и Мэри Джейн, — ответил я, объяснив, какие из них французские, а какая немецкая. — Вот это Брю, стоит немерено, а улыбающийся малыш называется пупсом.
Мои объяснения еще больше развеселили Белинду. Она нежно трогала их спутанные парики и выцветшие платьица. Ей понравились куклы размером побольше, девочки с длинными локонами. Серьезные личики, темные нарисованные бровки. Правда, тут не хватало чулочка, там — туфельки. Нет, надо срочно навести порядок. И сменить ленточки в волосах.
Хотя на самом деле и без чулочек и туфелек они были чудо как хороши, даже несмотря на сколы и истлевший тюль. Но я ничего не сказал Белинде и молча следил за тем, как ее тонкие пальцы сражаются с крохотными пуговками.
Да, именно то, что надо!
И я начал фотографировать. Белинда подняла на меня удивленные глаза. Снято. Прижала к обнаженной груди куклу Брю с длинными волосами, и они обе таращили на меня одинаковые голубые глаза. Усадила кукол себе на колени. Снято. Перекатилась на живот и вытянулась на кушетке среди разбросанных кукол, с их торчащими капорами и шляпками с перьями: подбородок покоится на согнутой в локте, утопающей в красно-коричневом бархате руке, выставленная на всеобщее обозрение голая попка — гладкая, как у младенца. Снято.
Потом Белинда взяла самую большую куклу: кудрявого немецкого пупса в ботиночках на пуговицах, — и легла на спину, раздвинув колени. А куклы смотрели на нее блестящими стеклянными глазами.
Я заметил, что она, как всегда, впала в транс, едва я защелкал затвором фотоаппарата.
И наконец, когда она соскользнула с кушетки, опустилась на колени и повернулась вполоборота, прижимая к себе Брю, по мечтательному выражению ее лица я понял: вот она, моя следующая картина. Две картины — эта и с Белиндой на латунной кровати — ждали меня впереди, и весь остальной мир сразу перестал для меня существовать.
На следующий день Белинда довольно рано убежала из дому, чтобы посмотреть новый японский фильм.
— Думаю, ничто не должно отвлекать тебя от картин, которых никто никогда не увидит. Я права?
— Я все равно не в состоянии читать все эти субтитры. Так что беги!
— Нет, ты просто невозможный человек! Ты засыпаешь посредине симфонии, ты искренне считаешь, что Кувейт — это человек, ты не выносишь иностранные фильмы, и ты еще имеешь наглость переживать по поводу моего образования! Какой ужас!
— И вправду ужас, — хмыкнул я.
Белинда взяла в руки фотографии с куклами.
— Та, где ты на коленях. А еще серия снимков на латунной кровати. Я хочу сделать шесть панно, типа страницы в книжке комиксов, на которых ты будешь показана в разных ракурсах через прутья кровати.
— Потрясающе! — Белинда стояла, уперев руки в бедра и выставив вперед грудь, обтянутую черным свитером. Во рту у нее, как всегда, была жвачка. — И что, ты спрячешь картины в подвал или просто сожжешь?
— Не наглей! И вообще, в кино опоздаешь.
— Ты сам-то понимаешь, что совсем свихнулся? Я серьезно, да-да-да.
— И что было бы, если бы я их выставил? Если бы их увидел весь мир? Если бы их в пух и прах разнесли в «Тайм», «Ньюсуик» и в остальных газетах, а «Нэшнл инкуайрер», «Артфорум», «Арт ин Америка» и прочая и прочая назвали бы меня гением и растлителем малолетних, воплощением реинкарнации Рембрандта и похитителем детей? И что тогда станет с тобой? Мисс Белинда без фамилии, без семьи, без прошлого! Когда твои фото появятся во всех газетах страны! И можешь не надеяться. Все будет именно так. Эта история с плохим концом.
Твердый взгляд, очень серьезный взгляд. Обладательница такого взгляда словно говорит: «Мне не шестнадцать. Я тебе в матери гожусь. Естественно, тогда, когда не чмокаю жвачкой».
— А тебе не слабо это сделать? — спросила она, причем не с подковыркой, а совершенно серьезно.
— А что, если я скажу: это вопрос времени. А что, если я скажу: ни один художник не будет работать над картинами с моим энтузиазмом, коли не собирается их выставлять. А что, если я скажу: для меня это — будто ходить по краю пропасти, зная, что в один прекрасный миг, когда закроешь глаза, ты можешь упасть вниз. Я не говорю: завтра. Я не говорю: через неделю, через месяц или даже через год. Я имею в виду, что могу пустить насмарку дело всей моей жизни, разрушить дело всей моей жизни, а потому здесь требуется определенное мужество, да, мужество, но рано или поздно…
— Если ты решился такое сказать, тогда я тоже скажу. У тебя больше мужества, чем ты думаешь.
— Но давай все же вернемся к тебе. Представь себе, что твои родители или кто там у тебя есть откроют «Тайм» и увидят там твой портрет кисти Джереми Уокера!
В ответ — тихие всхлипывания.
— И что это доказывает? — наконец подала голос Белинда. — Что мы знакомы? Что я позировала для каких-то картин? Что, большое преступление — позировать для картин? У них на тебя ничего не будет, если я ничего не скажу, а я никогда-никогда ничего не скажу.
— Похоже, ты меня не понимаешь. А что будет с тобой? А не примчатся ли они сломя голову, чтобы вырвать свою маленькую девочку из лап грязного старика, который пишет с нее картины?
Сузившиеся глаза, жесткая линия рта. Взгляд на меня, потом — мимо меня и снова на меня.
— Всего полтора года, — еле слышно произнесла она, и я даже не узнал ее голоса. — На самом деле еще меньше, и мне будет восемнадцать, а тогда они ничего, абсолютно ничего не смогут мне сделать. И ты покажешь свои картины! Выставишь их в Музее современного искусства, и они ничего, абсолютно ничего не смогут сделать ни мне, ни тебе!