Во времена своей молодости, в расцвете славы, он был видным мужчиной, стройным и поджарым, с вьющимися волосами цвета воронова крыла. Помню, он еще носил белый льняной костюм с розовой гвоздикой в петлице, а через плечо у него был перекинут белый плащ, отдаленно напоминающий накидки, в которых он появлялся в кинофильмах. Бездна обаяния. В этом он ничуть не изменился.
«Когда поедешь на Западное побережье, остановишься у меня», — сказал он тогда и записал номер своего телефона на сувенирных спичках. Я позвонил по данному номеру три месяца спустя, когда решил покинуть дом.
И у нас была короткая интрижка — с неделю, не больше — в его роскошном, ухоженном доме на Беверли-Хиллз, а потом он сказал: «Малыш, ты вовсе не обязан это делать. Ты нравишься мне таким, какой ты есть». Сперва я нe поверил своим ушам, но выразился он вполне недвусмысленно.
Свою порцию секса он мог получить где угодно, и ему было безразлично, оказывался ли рядом смазливый маленький садовник-японец или новый официант из «Чейсена». Чего он действительно хотел, так это видеть в своем доме красивого и неиспорченного молодого человека, который был бы ему за сына.
Когда из Европы вернулась его жена Фэй, я стал гораздо лучше разбираться в происходящем, тем более что подолгу гостил у них и успел привязаться к обоим, справедливо считая то время лучшим в своей жизни.
Вечеринки, походы в кино и по магазинам, карточная игра допоздна, выпивка, бесконечные разговоры, утренние прогулки — все это было чрезвычайно приятно, и я напрочь забыл об интимной близости с Алексом, словно она была плодом моего воображения. Я уехал только после того, как закончил портрет Фэй, который и по сей день висит у них в гостиной над камином.
Она была из тех хорошеньких старлеток на комических ролях, которых сегодня вряд ли хоть кто-нибудь вспомнит, ее карьера и жизнь были проглочены Алексом, но сколько бы у него ни было любовников или «сыновей», она всегда была единственной и неповторимой — женщиной всей его жизни. После ее смерти Алекс прошел все круги ада.
С тех пор я ни разу не был в постели с мужчиной, хотя время от времени и испытывал нестерпимое желание, по крайней мере в юности. Несмотря на то что Алекс напрочь утрачивал интерес к своим повзрослевшим «сыновьям», мы с ним навсегда остались друзьями.
За прошедшие годы мы с ним пережили поистине драматические моменты, и нам еще многое предстоит преодолеть.
«Не волнуйся, малыш, — сказал он мне сегодня перед уходом. — Я не собираюсь рассказывать новоорлеанскую историю или любую другую. Правда — не моя специальность. И никогда не была».
«Ну хорошо, — с горечью отозвался я. — Если, конечно, не изменишь точки зрения».
«Ты сегодня какой-то колючий, — натянуто улыбнулся он. — И очень странный. Почему бы тебе на время не выйти из тумана и не поехать со мной на юг?»
«Не сейчас», — ответил я.
«Тогда возвращайся домой и рисуй маленьких девочек».
«Ты все правильно понял».
Я закурил одну из этих жутких «Голуаз», поскольку ничего другого у меня не осталось, и поехал вниз по Ноб-Хилл и дальше в Хейт в надежде отыскать Белинду.
Напрасно я спорил с Алексом. Он был абсолютно прав относительно того, что я не смогу рассказать ту старую историю. Ни одна из моих бывших жен не слышала ее. Так же, как и близкие друзья. И я точно возненавидел бы Алекса, если бы он сделал ее достоянием гласности. Интересно, что бы он сказал, если бы узнал, что я не переступал порог материнского дома с тех пор, как сел в самолет, вылетающий в Калифорнию. Но, насколько мне известно, дом сохранился именно в том виде, что описывал Алекс.
Несколько лет я через местное агентство сдавал первый этаж для проведения мероприятий: свадебных приемов и тому подобное. Если у вас особняк на Сент-Чарльз-авеню, то это проще простого. Но когда они начали настаивать на обновлении интерьера, я отказался от сотрудничества.
Теперь порядок в доме поддерживался стараниями экономки мисс Энни — старой ирландки, которую я знал исключительно по телефонному общению. Особняк больше не упоминался в путеводителях, и туристические автобусы проезжали мимо. Но, как мне передавали, время от времени в дверь стучались пожилые дамы, горящие желанием увидеть место, где Синтия Уокер писала свои романы. И мисс Энни всегда впускала их внутрь.
Пока я кружил по ночному Хейту, мрачные мысли потихоньку отступили. Но на смену пришли другие, не менее мрачные.
Какого черта я так рано покинул Фэй с Алексом и переехал в Сан-Франциско? Они ведь так уговаривали меня осесть на юге поближе к ним.
Однако мне необходимо было стать независимым и, конечно, повзрослеть. Меня пугала моя слишком сильная привязанность к Фэй с Алексом, к теплу их домашнего очага. И каким же образом мне удалось обрести независимость? Рисуя маленьких девочек в замшелом викторианском особняке, напоминающем дом моей матери в Новом Орлеане!
Именно здесь, в Хейте, в викторианском особняке на Клейтон-стрит, мамина редакторша, тщетно пытавшаяся уговорить меня продолжать писать под именем Синтии Уокер, увидела мои рисунки и подписала со мной договор на первую детскую книжку.
Портрет Фэй, который я оставил в гостиной у Алекса, стал моей последней картиной, где была изображена взрослая женщина.
Забудь. Выброси все из головы, как всегда делал. И думай о возбуждении, которое испытываешь, рисуя Белинду. Вот так.
Белинда.
Я ехал по Хейт от Масоник-стрит до Стэньон-стрит, выискивая ее глазами по обеим сторонам улицы, причем полз как черепаха, и мне периодически сигналили, чтобы я не устраивал заторов.
Сегодня пейзаж за окном машины казался мне непривычно унылым и удушающим. Улицы слишком узкие, а дома с эркерными окнами — обшарпанные и выцветшие. Мусор в сточных канавах. Никакой романтики. Только убожество, упадок и сумасшествие.
Я снова вернулся на Масоник-стрит, а потом обратно на Стэньон-стрит, мимо парка. Я ехал, пристально вглядываясь в каждую женскую фигуру.
Теперь мне удалось уже полностью протрезветь. Я проехал по одному и тому же маршруту шесть раз, когда какой-то ребенок — настоящее пугало — бросился на перекрестке к моей машине и, перегнувшись через борт, поцеловал меня.
— Белинда!
Я узнал ее под слоем размазанной косметики.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она.
Кроваво-красные губы, черная краска вокруг глаз, золотая тушь. Намазанные гелем волосы торчали вихрами во все стороны. Просто жуть! Но мне понравилось.
— Ищу тебя, — ответил я. — Садись в машину.
Я внимательно смотрел, как она обходит автомобиль спереди. Ужасное пальто под леопарда, высоченные «стеклянные» каблуки. Только сумка была той же. Даже если бы я тысячу раз вот так проехал мимо нее, то все равно не узнал бы.
Она проскользнула на переднее сиденье и бросилась мне на шею. Я нажал на газ, пытаясь следить за дорогой невидящими глазами.
— Клевая тачка, — заметила она. — Спорим, такая же старая, как ты.
— Не совсем, — промямлил я.
У меня был «эм-джи» 1954 года выпуска, старый родстер с запасным колесом на багажнике. Коллекционная вещь, как и проклятые игрушки, и я не ожидал, что Белинде она понравится.
По правде говоря, я не мог поверить, что вернул Белинду.
Я резко повернул на Масоник-стрит и поехал в гору в сторону Семнадцатой улицы.
— Куда мы едем? — поинтересовалась Белинда. — К тебе?
От нее пахло «Табу» или «Амбуш», чем-то таким. Духи, подходящие скорее для зрелой женщины. Так же, как крупные хрустальные серьги и расшитое стеклярусом черное платье. При этом Белинда энергично жевала жевательную резинку с приятным мятным запахом.
— Да, ко мне, — кивнул я. — Хочу показать свои последние работы. Почему бы нам не заехать к тебе на квартиру и не забрать самое необходимое, чтобы ты могла остаться у меня? Если ты, конечно, не разозлишься из-за картин.
— Там у нас проблемы, — два раза подряд шумно чмокнув жвачкой, ответила она. — Парень, что живет в дальней комнате, постоянно дерется со своей подружкой. Если они не угомонятся, кто-нибудь обязательно вызовет полицию. Нам лучше туда не лезть. Идет? Зубная щетка у меня с собой. Знаешь, я заходила к тебе пару часов назад. Пять долларов за такси. Ты получил мою записку, которую я тебе там оставила?
— Нет. Когда ты мне дашь адрес или номер телефона?
— Никогда. Я ведь сейчас здесь. Так? — спросила она, три раза подряд чмокнув жвачкой. — Только научилась это делать. А вот выдуть пузырь пока не получается.
— Очаровательно, — заметил я. — Кто тебя научил? Официант из закусочной для автомобилистов? Нет, не говори. Наверное, тот же, кто и фокусу со спичками.
В ответ она только мило рассмеялась и поцеловала меня сначала в щеку, а потом в губы. На самом деле она взяла меня в тиски одновременно жестко и вкрадчиво, сразив меня наповал торчащими во все стороны волосами, сочным маленьким ртом, густо накрашенными ресницами и похожими на персики щеками.
— Стоп, — сказал я. — Еще немного, и мы собьемся с пути. — Мы как раз ехали вниз по Семнадцатой улице в сторону рыночной площади, в квартале от которой находился мой дом. — И кроме того, ты можешь рассердиться, когда увидишь картины, которые я с тебя написал.
5
Я знал, надо было сразу провести ее наверх, в мастерскую, и признаться, что рисовал ее в обнаженном виде, а заодно клятвенно пообещать, что никто и никогда не увидит картины.
(Алекс, ты, конечно, был прав.)
Но когда она прошла мимо меня в пыльную гостиную, я почувствовал, что меня будто зачаровали. Из холла и кухни просачивалась узкая полоска тусклого света. Но в самой комнате было темно, и игрушки имели призрачный вид. И в Белинде, с ее черными кружевными чулками, туфлями на «стеклянных» каблуках, волосами, рожками торчащими во все стороны, и раскрашенным лицом, было нечто колдовское. Она прикоснулась к крыше кукольного домика, а потом встала на колени, чтобы пустить поезд по игрушечной железной дороге. Это смотрелось даже лучше, чем тогда, когда на ней была ночная рубашка.
Она сняла свое жуткое пальто под леопарда и забралась на карусельную лошадку. Черное короткое платье держалось только на лямочках на плечах, бахрома и стеклярусная отделка слегка колыхались при каждом ее движении.
Белинда сидела боком, скрестив щиколотки и подняв платье выше колен. Она уперлась лбом в медный шест и обхватила его пальцами над головой. Она переводила взгляд с предмета на предмет, как любил делать я.
Та же поза, что и на картине, где она в ночной рубашке. И на той, где она обнаженная.
— Не шевелись, — сказал я и зажег точечный потолочный светильник над каруселью.
Она посмотрела на меня затуманившимися глазами.
— Не шевелись, — повторил я, залюбовавшись игрой света на ее изогнутой шее, плавной линией подбородка, ложбинкой между грудей. Ее веки и ресницы отливали золотом. И на фоне золотой туши для ресниц глаза казались еще синее.
Я взял фотоаппарат и стал снимать ее в двух ракурсах. Она сидела очень спокойно, но в то же время абсолютно не скованно. Я кружил вокруг нее, а она словно плыла в воздухе, фокусируя взгляд именно так, как мне было нужно.
Потом я остановился и пристально на нее посмотрел.
— Не могла бы ты снять платье? — произнес я.
— А я уж думала, ты никогда не попросишь, — с легкой долей сарказма в голосе ответила она.
— Клянусь, никто не увидит снимков.
— Конечно, я уже такое слышала, — засмеялась она.
— Нет, я серьезно.
Она бросила на меня ничего не выражающий взгляд и, немного помолчав, сказала:
— Но тогда это будет пустой тратой времени и сил!
Я не стал отвечать.
Она скинула туфли, соскользнула на ковер и стянула через голову платье. Ни сорочки, ни бюстгальтера, ни трусиков на ней не было. Если бы я догадался залезть к ней под юбку, то нащупал бы влажные волосы на лобке. Нет, я так не могу! Срочно необходимо переключиться на что-то другое.
Только черный шелковый пояс с подвязками, держащими кружевные чулки. Она отстегнула чулки и сняла их. Затем снова уселась боком на лошадку, скромно скрестив ноги и обхватив правой рукой медный шест. Она, эта похожая на панка девочка-женщина, излучала спокойное удовлетворение. Казалось, еще немножко — и она улыбнется. И она действительно улыбнулась.
Она не испытывала ни малейшего смущения.
Я был настолько потрясен, что даже на секунду перестал фотографировать.
У меня вдруг возникло дурное предчувствие, ощущение, будто должно произойти нечто страшное, какого я еще ни разу в жизни не испытывал. Я чувствовал себя виноватым из-за того, что смотрел на нее. Чувствовал себя виноватым из-за того, что был с ней и фотографировал ее. Я вспомнил свои слова, брошенные в лицо Алексу. Что талант рисовать для детей — мой счастливый билет и для меня нет ничего лучше. Неправда. Ее портреты в стиле ню там, наверху, были лучше. Намного лучше…
Она была так невинна в своей раскрепощенности.
А ее улыбка — такой милой. Милой, и только. Своей улыбкой она явно давала мне понять, что в моей просьбе позировать обнаженной нет ничего дурного. Так уж все сложилось, перевесив чашу весов: ее красота, декадентский макияж, карусельная лошадка, ее созревшее тело, даже ее пухлые щеки с ямочками.
— Ну давай же, Джереми! — воскликнула она. — Что случилось?
— Ничего, — ответил я, щелкнув фотоаппаратом. — Можно мне написать с этого картину?
— Джереми, какой ты смешной, — сказала она, чмокнув жевательной резинкой. — Конечно можно.
Я забрался вместе с ней под душ. Я намылил ей тело, а потом нежно смыл мыло губкой, а она стояла, запрокинув голову, под струей воды и ловила капельки воды полуоткрытым ртом. Затем я капнул ей на волосы шампунь и начал осторожно втирать, отчего те становились все мягче и мягче. Она прижималась ко мне грудями и тихонько постанывала, словно я доставлял ей невыразимое удовольствие. Господи, как же я хотел ее! Мы еще не поднимались ко мне в мастерскую, но она сказала, что не возражает позировать в голом виде. Да, она согласилась, а потому это могло и подождать.
После того как я вытер ее полотенцем, мы сидели рядом на кровати и я осторожно расчесывал ей волосы. На ней была моя накрахмаленная рубашка, которую она не стала застегивать. В мужской рубашке Белинда казалась совсем маленькой.
— Не могла бы ты заплести косу? — попросил я. — А то я не умею.
Улыбнувшись, она согласилась. Я с удивлением наблюдал за тем, как быстро и ловко она управляется с волосами. Она заплела две косы, оттянув волосы назад с висков. Очаровательно. Прелестный гладкий лоб. Косы мы стянули двумя резинками, так как лент у меня, естественно, не было.
Когда она закончила, то стала выглядеть лет на шесть, не больше. Мужская рубашка скрывала грудь, и мне были видны только две небольшие выпуклости и гладкий упругий живот.
Надо бы сфотографировать ее в таком виде. Но это может подождать до утра. Сейчас же меня сводили с ума ее косички и пристальный взгляд.
Я поцеловал ее сперва в лоб, потом — в губы. И началась волшебная ночь: мы снова были в одной постели. В комнате было очень тепло и совсем темно — только свет фар проезжавших мимо машин пронизывал тьму.
Когда она повернулась ко мне спиной, зарывшись лицом в подушку, я увидел пробор, разделяющий косички, которые делали Белинду совершенно неотразимой. Маленькая Бекки Тэтчер.
Уже засыпая, я взял Белинду за руку.
— Только не вздумай сбежать, не предупредив меня!
— Привяжи меня к столбикам кровати, и я никуда не денусь, — прошептала она.
— Очень смешно!
Белинда только захихикала в ответ.
— Ну что, обещаешь?
— Я не уйду. Хочу увидеть картины.
Утром я дал ей свои старые джинсы, предварительно обрезав их. Конечно, они были ей велики, но она туго стянула их на талии моим ремнем, а рубашку завязала спереди узлом. В таком наряде, с торчащими косичками она чем-то напоминала девчонку-сорванца Норманна Рокуэлла. [8]Я еще не успел переодеться, то есть снять халат и тапочки, но все же решил провести Белинду наверх.
Пока мы поднимались по лестнице, я успел пару раз ее щелкнуть, а затем провел в мастерскую и показал своих ню.