— Алекс, они знают, что звезды пьют. Знают, что у них есть дети, рожденные вне брака. Например, у Бонни. Да, много воды утекло с тех пор, как Ингрид Бергман изгнали из города, потому что она родила ребенка от итальянского режиссера, за которым не была замужем.
— Нет. Может, какое-то время об этом говорили открыто. Когда подросли дети цветов. Но сейчас колесо крутится вновь, если, конечно, оно когда-нибудь крутилось. Да, в «Полете с шампанским» у нас есть свой голубой, поскольку такой уже был в «Династии». Но угадай: кто его играет? Нормальный парень. Мало того, от нас так и разит лизолом: ведь они все стараются дезинфицировать. Вот я и говорю: им нужна дозированная грязь в дозированном количестве. И дозировку следует так же тщательно соблюдать, как и в далеком прошлом.
— Нет, даже если ты обернешь свою книгу в правду, тебя все равно будет любить и публика, и те, о которых ты пишешь. Кроме того, Алекс, это ведь твоя жизнь. То, что ты видел и сохранил для истории.
— Нет, Джереми. Все не так. Здесь нечто иное. Носящее название «пишущая кинозвезда».
— Алекс, ты слишком строг к себе.
— Но факт есть факт. И я дам им то, что им нужно. Как и всегда. Прочти книгу. Чертовски хорошее представление.
— Дерьмо собачье, — не выдержал я. Мы уже съехали с моста и мчались по автостраде мимо призрачного Дворца изящных искусств по направлению к городу, а потому мне приходилось орать, чтобы Алекс услышал. — Даже если ты и прав, истории, которые ты знаешь, очень хорошие. И очень занятные. Сила только в правде. Лучшие произведения искусства всегда основаны на правде. Должны быть основаны.
— Послушай, Джереми, вот ты делаешь детские книжки. Они сентиментальные, они нравоучительные, они красивые…
— Меня сейчас стошнит. Хотя мои книжки — именно то, что я хочуделать. Алекс, для меня они и есть правда. Иногда мне даже хочется, чтобы это было не так. Не похоже, будто есть нечто лучшее, что я скрываю или упускаю.
— Разве? Джереми, мы знакомы уже много лет. Ты можешь писать любые картины. И что? Ты рисуешь маленьких девочек в доме с привидениями. И правда состоит в том, что подобные картинки лучше продаются…
— Неправда, и ты, Клементайн, знаешь это лучше других.
— Ты рисуешь своих девчушек, потому что нуждаешься в поклонниках и хочешь, чтобы тебя любили. Джереми, не надо говорить со мной о правде! Правда здесь ни при чем.
— А вот и нет. Уверяю тебя, люди нас больше любят за правду, — произнес я, чувствуя, что начинаю закипать. — Я абсолютно уверен. Звезды демонстрируют свое грязное белье в печати, и публика с удовольствием в нем копается, потому что это и есть правда.
— Нет, сынок, нет. Они скармливают публике только грязь относительно определенных вещей, и ты знаешь, что я имею в виду, — сказал Алекс. В воздухе повисла неловкая пауза, и, чтобы разрядить обстановку, мой друг, легко сжав мне плечо, добавил: — Ну давай же, Уокер!
Но я уже не мог остановиться. Слишком больным был вопрос. Ведь за обедом он прямо-таки засыпал нас забавными историями, и ни одной не оказалось в его книжке! А я тоже хорош. Какого черта сказал репортеру на торжественном обеде два дня назад, что написал «В поисках Беттины», поскольку этого ждали от меня читатели?! Неужто я действительно так думаю? Всего-навсего небольшая оговорка, но она до сих пор мучает меня — и поделом!
Здесь был еще один важный момент, имевший для меня критическое значение, но я был слишком пьяный или слишком усталый, чтобы уловить его.
— Сам не знаю, что на меня сегодня нашло, — начал я. — Но уверяю тебя, если ты вставишь все, что знаешь, в свою книгу, они полюбят тебя еще больше. Они сделают из нее фильм.
— Джер, они в любом случае сделают из нее фильм, — от души расхохотался Алекс. — Мы уже получили два серьезных предложения.
— Хорошо-хорошо, — сдался я. — Деньги, нижняя планка и прочий вздор… Мне ли не знать! Я вот собираюсь написать пару картин ради денег.
— И ты продашь свою маленькую Анжелику, или как бишь ее там, киношникам. Так ведь? Но послушай меня, сынок, после того как ты создал «В поисках Беттины», тебя признали гением. Видел ее на витрине в деловой части города. Даже не в магазине детской книги! Джереми, ты гений! Не спорь. «Тайм» не ошибается.
— Да пошел он! Алекс, что-то не так. Со мной что-то не так. Поэтому я с тобой и воюю. Все очень плохо.
— Брось! Мы с тобой в полном порядке, — растягивая слова, произнес Алекс. — И всегда были в порядке. Ты прославился благодаря ребятишкам, и когда будешь описывать свою жизнь, то солжешь им, и ты это знаешь.
— Я не виноват, что мои книги сентиментальные и нравоучительные. Богом клянусь, мне просто выпала такая карта. Я вытянул счастливый билет. Если ты художник, то одержимость возникает помимо твоей воли, черт побери!
— Ладно-ладно, — махнул рукой Алекс. — Не горячись. Послушай меня, умник. Разреши привести прекрасный пример, почему я не могу публиковать правдивые истории. Вот ты, например, хочешь, чтобы я сделал достоянием гласности то факт, что, когда твоя мать умирала, ты написал за нее два последних романа?
Я не ответил. У меня было такое чувство, будто он дал мне под дых.
Мы остановились на красный свет на абсолютно пустом перекрестке авеню Ван-Несс и Калифорния-стрит. Я смотрел невидящими глазами прямо перед собой, не в силах взглянуть на Алекса.
— Похоже, ты не знал, что я в курсе? — поинтересовался Алекс. — В курсе того, что ты написал «Сент-Чарльз-авеню» и «Багровый Марди-Гра» от начала до конца?
Я включил первую передачу и, нарушив правила должного движения, свернул налево, на Калифорния-стрит. Алекс был моим самым близким другом, но я и не подозревал, что он знает нашу семейную тайну.
— Тебе что, издатели рассказали? — спросил я.
То были и издатели моей матери — двадцать пять лет назад. Но всех их давно уже нет.
— Я никогда не слышал, чтобы ты об этом говорил, — продолжил Алекс, не ответив на мой вопрос. — Никогда. Но ты написал две последние книги, так как она была слишком слаба и ее мучили боли, чтобы писать самой. А критики считают их ее лучшими произведениями. Но ты не сказал правды ни одной живой душе.
— Сюжеты и персонажи были ее, — защищался я.
— Скажи это кому-нибудь другому!
— Я каждый день читал ей главы из романов. Она все контролировала.
— Ну да, конечно, она беспокоилась, что оставляет тебе кучу счетов за лечение.
— Я пытался отвлечь ее, забыть о болях. Она хотела этого.
— А ты сам-то хотел этого? Опубликовать две книги под ее именем?
— Алекс, ты делаешь из мухи слона. Она умерла двадцать пять лет назад. И кроме того, я любил ее. Я делал все ради нее.
— И книги ее по-прежнему в каждой библиотеке нашей страны. А экранизация «Багрового Марди-Гра» по-прежнему буквально каждую неделю идет в ночное время то по одному каналу, то по другому.
— Оставь, Алекс! Какое отношение это имеет к…
— Нет, Джереми. Очень даже имеет. Ты ведь никогда ничего не расскажешь в память о ней. Взять хотя бы ее биографию. Что она собой представляет? Я прочел ее много лет тому назад — и, знаешь, не нашел ни единого упоминания о твоем соавторстве.
— Обычная макулатура.
— Конечно. Но, Джереми, подлинная трагедия в том, что никто и никогда не расскажет лучшую историю о твоей матери. Может быть, единственную историю о ее жизни, которую следовало рассказать.
— Ну а теперь можно мне сказать? — посмотрел я на Алекса. — Именно это я и пытаюсь тебе втолковать. Правда — она и есть правда, черт подери!
— Нечего повышать на меня голос. Следи за дорогой.
— Да, но это и есть моя проклятая точка зрения! — уже орал я. — Правда — это коммерческая реклама.
Мы уже свернули на подъездную дорожку «Стэнфорд-корта», и я вздохнул с облегчением, поняв, что мы практически приехали. Я чувствовал себя подавленным и напуганным. Мне хотелось домой. Или снова отправиться на поиски Белинды. Или надраться вместе с Алексом в баре.
Я остановил машину. Алекс сидел, не говоря ни слова. Наконец он нажал на прикуриватель и достал сигарету.
— Ты ведь знаешь, что я люблю тебя, — нарушил он молчание.
— Ни черта! К тому же кому какое дело до той истории? Можешь ее рассказать.
Но, произнеся это, я почувствовал ком в горле. Мамина тайна. Мамина проклятая тайна.
— Благодаря детской аудитории тебе удается сохранить молодость и невинность.
— Ох, не говори ерунды, — рассмеялся я, хотя мне стало не по себе.
Я подумал о Белинде. Мне захотелось залезть под ночную рубашку Шарлотты и почувствовать горячее мясистое бедро Белинды. Фото обнаженной Белинды. Было ли все правдой? Или коммерческой рекламой? Я чувствовал себя дураком. Я чувствовал себя полностью обессилевшим.
Отправляйся домой, жди ее звонка или прихода, потом сними с нее одежду. Положи ее на кровать с балдахином прямо на скомканную фланелевую ночную рубашку, стяни с нее тесные трусики и нежно-нежно войди в нее… словно в новенькую перчатку…
— Знаешь, ведь именно твоя мать сообщила мне, что ты был автором двух ее последних книг, — произнес Алекс уже хорошо поставленным голосом опытного рассказчика. Огни, съемка, камера. Я почувствовал, как он начинает потихоньку расслабляться. — И заметь, она не просила хранить тайну.
— Она с первого взгляда умела распознать истинного джентльмена, — тихо отозвался я.
Алекс улыбнулся и выпустил облачко дыма. Даже в свои шестьдесят с хвостиком выглядел он весьма импозантно и привлекательно. Густые седые волосы были уложены а-ля Кэрри Грант. Набранный с годами лишний вес он нес с достоинством, словно остальные люди просто были слишком худыми. Идеальные зубы, идеальный загар.
— Все произошло как раз после премьеры «Багрового Марди-Гра», — начал Алекс, положив мне руку на плечо. — Помнишь, мы хотели, чтобы она полетела с нами в Калифорнию, но она не смогла, была не в состоянии, но ты поехал туда, а позже уже я прилетел в Новый Орлеан, чтобы навестить ее.
— Никогда не забуду.
— Джереми, ты даже не представляешь, какой мрачной оказалась та поездка на юг.
— Сочувствую.
— Я подъехал на машине к вашему огромному розовому дому на Сент-Чарльз-авеню. Темно-зеленые ставни были наглухо закрыты, а кусты олеандра не падали на тротуар лишь потому, что их подпирал забор из штакетника. Мне даже не удалось открыть ворота без посторонней помощи.
— Нет места лучше родного дома, — сказал я.
— А потом я вошел в темный холодный холл с мрачной бронзовой головой пирата на подставке и большим портретом маслом не помню кого. Роберта Е. Ли?
— Лафайета, — уточнил я.
— Потолки высотой, наверное, пятнадцать футов, и старые кипарисовые паркетные доски, просто огромные. Я поднялся по лестнице, достойной Скарлетт О'Хара. На стенах до сих пор сохранились газовые светильники.
— Они не работают, — уточнил я.
— И только крошечный светильник, мерцающий в коридоре на втором этаже.
— Жуткое дело — менять там лампочки.
— И она была там. Синтия Уокер была в своей похожей на пещеру спальне. А обои, Джереми! Старые обои с золотыми листьями. Художник по декорациям отдал бы все на свете, лишь бы прикоснуться к таким обоям. В любом случае у меня возникло такое чувство, будто я в домике на дереве и смотрю сквозь щели в обшивке. Но не вижу ничего, кроме ветвей дуба и зеленой листвы. А если приглядеться получше, то можно увидеть мелькание огней движущегося транспорта и очертания старого деревянного трамвая, громыхающего и ревущего, точно морская раковина.
— Алекс, напиши еще одну книгу. О призраках.
— И она лежала там, в своей необъятной старомодной кровати. Рядом стояли кислородные баллоны. Кислородные баллоны на фоне золотых обоев и мебели красного дерева! Высокого комода времен королевы Анны — если не ошибаюсь — с гнутыми ножками и старинного французского шкафа с зеркальными дверцами.
— Забитого шариками от моли.
— Ты даже представить себе не можешь, какое впечатление произвела на меня комната. Везде суперобложки, фотографии, сувениры, а еще позвякивающие колокольчики, кошмарные медные колокольчики…
— На самом деле они были стеклянными.
— И эта крошечная женщина, можно сказать, женщина в миниатюре, которая сидела, обложенная вышитыми подушками.
— Шелковыми.
— Да, шелковыми. На ней был шелковый пеньюар цвета лаванды — чудная вещь, Джереми! — а еще камеи. У нее были камеи на шее, на пальцах и на запястьях, на браслетах. Никогда не забуду те камеи. Она сказала, они из Италии.
— Из Неаполя.
— И парик. Седой парик. Полагаю, надо обладать определенным шиком, чтобы надеть такой парик: из натуральных волос, с длинной косой. Ничего фальшивого или современного. Она была страшно худой, от нее осталась только тень.
— Восемьдесят фунтов.
— И все же, Джереми, она оставалась очень живой, очень остроумной и все еще привлекательной.
— Несмотря ни на что, все еще привлекательной.
— Она предложила мне присесть и выпить с ней бокал шампанского. Возле ее постели стояло серебряное ведерко со льдом. И она рассказала мне, как во время Марди-Гра король парада обычно останавливался у каждого дома по Сент-Чарльз-авеню, в котором жил бывший король, и тому приходилось лезть по приставной лестнице на королевский трон, чтобы выпить вдвоем по бокалу шампанского, а всей процессии ничего не оставалось, как терпеливо их ждать.
— Да, так оно и было.
— Ну, она тогда сказала мне, будто мой приезд в Новый Орлеан, чтобы повидаться с ней, для нее все равно что выпить шампанского с королем этого праздника. А я, конечно, ответил, что считаю ее великой писательницей, для меня большая честь играть Кристофера Прескотта в экранизации «Багрового Марди-Гра» и что премьера прошла великолепно. Она рассмеялась и заявила, что это ты написал роман от начала до конца. Она даже не знала, кто такой Кристофер Прескотт! О, как она смеялась! По ее словам, она надеется, что он был джентльменом, этот Кристофер Прескотт, и пил шампанское с королем во время «Багрового Марди-Гра». Она сообщила мне, что ты опубликовал под ее именем две последние книги и напишешь за нее еще много других. Синтия Уокер прекрасно себя чувствовала в твоих руках. Синтия Уокер будет жить вечно. Она даже завещала тебе свое имя. Ты всегда будешь писать под именем Синтии Уокер, объясняя, что нашел рукописи в ее архиве в банковской ячейке уже после ее смерти.
— Ну, я не стал этого делать, — произнес я.
Он вздохнул и затушил сигарету. Наступила благословенная тишина. Ни звука вокруг. И только рев машины на Сент-Чарльз-авеню. Я слышал его за две тысячи миль от того места, где мы находились, а еще чувствовал запах ее комнаты.
— Мне позвонили в Нью-Йорк, когда она умерла, — сказал он. — Наверное, два месяца спустя. В тот вечер мы как раз пили за ее здоровье в клубе «Сторк». Она была удивительной личностью.
— Без сомнения. А теперь, пьяный бездельник, выметайся из моей машины, — сказал я. — В следующий раз, когда будешь писать книгу, можешь вставить нашу историю.
— Я жду этого от тебя.
— А что, если я так и сделаю? — подумав с минуту, ответил я. — А потом кто-нибудь сделает телефильм. И продажи всех ее книг тут же пойдут вверх…
— Но ты ведь не решишься!
— …так же как и продажи моих книг, и все благодаря тому, что люди получили малую толику правды. Искусство основано на правде, и публика это знает. А теперь, пьяный бездельник, давай пошли в дом. Ведь кому-то надо и на жизнь зарабатывать.
Он одарил меня долгим взглядом и улыбнулся своей фирменной киношной улыбкой. Выглядел он просто великолепно, будто кто-то поработал над ним, имея под рукой увеличительное стекло, и устранил даже малейшие изъяны, тонкую морщинку или нежелательный волос.
А про себя я гадал, думает ли он о другой части той истории, если, конечно, еще помнит о ней.
В тот день, уже готовясь покинуть мой дом, он зашел с заднего крыльца в мою мастерскую, закрыл за собой дверь и небрежным жестом запер ее на задвижку. Он опустился на кушетку, пригласив меня сесть рядом. Мы занимались любовью — если можно так выразиться — примерно минут пятнадцать, а потом за ним пришел лимузин и увез его прочь.