Боль ее слов прошивала нутро, скручивала его, забивала на дно. Путала мысли. Путала восприятие этого падшего мира. Путала все. И у меня никак не мог уложится в голове смысл ее последних слов. Я понимала, на чем основаны эти слова, я понимала, но поверить в это не могла. Все, что я слышала прежде об их отце звучало с непередаваемым уважением, и поэтому я никак не могла сопоставить с реальностью эхо горечи ее голоса. Горечи от злости. На своего мужа, на их отца, на то, от чего она упреждала меня.
— Эмина отец втян… отец… — никак не могла сформулировать мысль, но она поняла.
— Нет. — Она повернула ко мне голову и всмотрелась в мои глаза. Так, как умели ее сыновья. До глубины и сути. — Если Эмин испытал интерес ему невозможно ничего запретить, иначе жди беды. Единственное — когда он теряет ориентир, он позволяет себя направить. Очень редко и не каждому, но это возможно. Амир направил. — Она снова посмотрела на окно и тихо выдохнула, — и вот я здесь. И прошу тебя направить его, чтобы не увидеть своих детей вот там… — ее дрожащий палец по стеклу и прикрытые глаза.
Я прикусила губу, вглядываясь туда за стекло. Слабость напитывала тело в ответ на бушевавший в разуме хаос.
Все произошло внезапно и очень быстро.
Сначала ровный монотонный шум в помещении разрезал писк. Врач за столом резко повернул голову и встал со стула. Писк прозвучал повторно и ушел в вой. Врач рванул к кровати, женщина, сидящая на стуле одним движением закрыла жалюзи на окне и в следующую секунду выскочила за дверь в коридор и помчалась в сторону общей палаты реанимации. Донеслось ее громкое «фибрилляция!».
Сердце оборвалось, я порывисто вздохнула и почувствовала холодные пальцы Лейлы на локте. В следующий момент через коридор в бокс забежали несколько врачей, гаркнувших нам выйти.
Я не поняла момента, как мы оказались в холле, вроде вытащил Аслан. Я стояла и с безумием смотрела на дверь перед собой.
«Фибрилляция».
Интернет и мой скулеж. Покачнуло. Аслан оттащил на диван. К мертвенно бледной Лейле, не моргающе глядящей в пол. Я онемевшими пальцами пролистывала статьи, мозг работал с сумасшедшей скоростью, в голове нарастал гул от поступающей информации, от сопоставления и выводов. От ужаса стало нечем дышать. А времени было плевать, оно шло вперед неумолимо, превращая напряжение, бьющее по натянутым до предела нервам, в непереносимый кошмар.
Из онемевших пальцев выпал телефон. Я не смогла сразу его поднять, не сразу сообразила, что экран пошел сеткой трещин. Ледяные пальцы Лейлы стиснули мою кисть. Я вскинула голову и мне захотелось взвыть глядя в ее глаза с ярким спектром всего того, что накрывало, накатывало на меня изнутри.
Она прикрыла глаза, я отвела взгляд, сгорбившись, сжавшись на сидении, обхватывая себя руками, но тиски, сжимающие сердце за грудиной это не уняло. Время шло. Неизвестность била острыми иглами.
Ударившими еще больнее, когда из отделения вышла врач. Я вскочила и покачнулась, глядя в ее непроницаемое, слегка нахмуренное лицо.
Она, остановившись передо мной, сказала самые страшные вещи в моей жизни: клиническая смерть четыре минуты.
Внутреннее кровотечение. Состояние купировано. Крайне тяжелое. Не рекомендуемы посещения. Вообще.
Я не сразу поняла ее вопроса, да и обращалась она не ко мне. Напряженно смотрела за мою спину. На Лейлу.
Я обернулась, чтобы едва не сойти с ума, глядя на ее землистого цвета лицо, безразлично взирающее на врача. А губы синие.
Медсестры, врачи над ней. Я, почему-то стиснутая в руках Аслана, пока ее откачивали прямо там, на диване.
Отдельная палата, капельница и ее глаза, прикрытые дрожащими ресницами. Давление упало. До предела. До шестидесяти пяти на сорок. Она медленно приходила в себя. Я сидела на краю ее постели и смотрела на мерно капающий из бутылки в ампулу системы раствор. Одна капля в секунду. Триста двадцать три капли. Краткий взгляд на ее лицо — уже не настолько бледное, дыхание почти выровнялось. Уснула вроде бы. Что-то определенно бахнули в этот раствор или… я хер знает. Я не знаю, как матери реагируют на то, что их ребенок пережил клиническую смерть, не с чем сравнить. Наверное, это вариант нормы.
В прострации поднялась и пошла в туалет. Не включила свет. Думала блевать, но не получилось. Сжалась между унитазом и ледяной стеной, умоляя мрак и прохладу впитаться под кожу. В носу свербил тошнотворный больничный запах. Вывернуло все-таки. Умылась в темноте неверными руками. В теле свинец, в висках долбит боль, усиливающаяся от не стихающего внутри кошмара.
Клиническая смерть четыре минуты.
Облокотилась локтями о края раковины, свешивая кисти и погружая пальцы в воду, не успевающую из-за мощного напора уйти в сток. Сдавленно взвыла.
Эмин был мертв четыре минуты.
Слом чудовищный. С такой ответной силы волной агрессии, что я не сдержала порыв разъебать зеркало над раковиной, тускло поблескивающее в отсветах освящения из палаты. Звон, стук осколков по плитке. Кровь черными пятнами и потеками на фаянсе раковины. Хлещущая из пульсирующих болью порезов.
А гул все еще долбил в ушах. Делал нахождение в собственном теле, ебнувшемся от происходящего, просто невыносимым. Пост, медсестра, волшебные колесики. Молчаливая перевязка моей окровавленной руки.
Три миллиграмма фена. Аслан сбегал за бухлом. Шлифанула. В боку нехорошо закололо, но было плевать. Я сидела на второй кровати напротив Лейлы, в ожидании, когда раствор докапает. Сообщила медсестре, та сняла систему.
Прижалась спиной к прохладной крашеной стене, положила руку с бутылкой на подушку и перевела взгляд на их мать. Думала о том, почему мы с ней здесь. Нет, не потому, что она не остановила их отца, мне очень стали понятны последние слова Давида, когда он привез меня в больницу.
«Потенциал реализовывать опасно, в этом мы всегда были согласны с ней, но именно потому что она мама, у нее так и не получится понять, что по-другому мы не сможем».
Усмехнулась и отпила из горла, по пищеводу прокатилось как вода. Я тупо посмотрела на бутылку. Вроде виски. А вроде и вода.
«Если Эмин испытал интерес ему невозможно ничего запретить».
Вероятнее всего и Давиду. Они похожи. Очень. Эмин был прав, когда говорил о том, что Давид не сдержаннее, что он опасен, но это возрастное. Опасен в плане того, что может уйти не в ту сторону. Он может. Мы с ним уже шагнули.
Шагнули за предел. Потому что он собирался убить тварь, которая стреляла в наши блоки, которая подарила четыре минуты смерти Эмину, которая довела до такого состояния его мать и позволила мне ощутить наслаждение от понимания, что Давид едва ли остановится. Он все подвел к тому, чтобы никто его не остановил. Предупредил Калину. А я не стала бы его тормозить. Я видела, как стреляли в Эмина. И вложила в руки Давида нож, даже мысли не допустив, что нужно его остановить. Он не взял меня с собой, но я всей душой хотела поучаствовать в казни причины, почему мы здесь. И я за это заплачу, какой бы счет мне не был предъявлен по итогу…
Пропустила момент, когда нейролептики при содружестве сорока градусов в пустом желудке выключили сознание, оборвав мысли на середине. Но они продолжились даже в бессознательности, продолжились во сне.
Мне снился «Империал». Излюбленный Казаковым кабинет. И я, с окровавленным ножом в руке.
Владислав Игоревич меня оттолкнул, когда мой слух наслаждал звук вспарываемый кожи, сосудов, нервов и лезвие в моих руках уперлось в хрящевые кольца трахеи, но одно приложенное усилие и я счастливо улыбнулась от Нечаевского всхрапнувшего выдоха, порывом теплого воздуха ударившего по моим пальцам, сжимающим нагретый металл рукояти ножа. Улыбнулась от ласкающей кожу крови, обагрившей мои пальцы. Я испытывала полный экстаз от этих звуков, от удара воздуха из перерезанной трахеи, от тепла его крови и хотела большего. Я резала его правой рукой, а пальцы левой были в мягких каштановых волосах, за которые я потянула голову назад, делая его кровавую улыбку шире. Я почти кончила от этого, но меня оттолкнули.
Звяканье металла о паркет и я покорно отступила назад не отпуская влюбленным взглядом тело, уходящее за грань жизни в остаточных судорогах. Еще один тычок и снова послушно отступила. С восхищением смотрела на почти мертвое тело, заходящееся сумасшедше приятными хрипами и звуками вспенивающейся, исторгающейся из перерезанного горла крови. С трудом отвела взгляд от самого прекрасного зрелища в моей жизни. Посмотрела на Казакова с окаменевшим выражением лица снова ударяющего меня в плечо заставляя вновь отступить назад.
Остановилась и зачарованно смотрела на горячую множащуюся лужу крови у кресла с мертвым Нечаевым.
Смотрела и извлекала из кармана халдеевского передника пачку сигарет и зажигалку. Прикурила и держала сигарету у губ окровавленными пальцами, едва подавляя желание слизать потеки языком. Это ощущение, когда кровь долгожданной и желанной дичи касается твоей кожи. Ты наконец нагнал, ты поймал, ты так долго ее ждал, так мечтал об этом и вот оно, доказательство того, что она у тебя в руках. Она твоя.
Она.
Твоя.
Красит, побуждает, давит адреналином и наслаждением.
И голос Давида, вырывающий меня из мира наслаждения.
Я открыла глаза и уставилась в его чуть нахмуренное лицо. Он сидел на корточках перед кроватью и всматривался в мои глаза. Миг и я снова в кошмаре реальности. Посмотрела за его плечо на Лейлу, все так же спящую. Укрытую пледом. Почувствовала легкий укол совести, что сама не додумалась.
Снова посмотрела на Давида, с непроницаемым лицом рассматривающего бутылку моего бухла у себя в руке. И накатило остаточное наслаждение на разум. В огне и льде клубящегося мрака.
— Этой? — хриплым шепотом спросила я, касаясь дрогнувшими пальцами его правой руки на краю постели.
Он смотрел на этикетку. Прикрыл глаза. Едва-едва заметно кивнул.
Я сорвано, сбито выдохнула, стискивая его пальцы. Секунда, отставил бутылку на постель и переплел свои пальцы с моими, все так же не поднимая на меня взгляда. Никакого подтекста. Просто он уже знал, что его брат был мертв четыре минуты, просто он укрыл маму пледом, а сейчас сжимал мои пальцы рукой, на которой совсем недавно была кровь твари, едва не отправившей нас всех в ад.
— Он умолял? — едва слышно выдавила я, чувствуя, как кровь согревает вены адреналином, упоительным, оргазмическим наслаждением.
Безмолвное подтверждение в клубящимся карем мраке глаз, видевшее свои тени в моих глазах.
Моя усмешка. И сжала его пальцы крепче, физически чувствуя, как в мое тело впитывается то, что было визуально смыто с его рук. Чувствуя и торжествуя.
— Мы пали, — едва слышный выдох с его губ, почти не затронув голосовые связки, почти не сформировав приговор в слова.
Я всматривалась в его лицо, не в силах и не желая подавить тепло разливающееся под кожей от того, что совершено непростительное. Повела его рукой к своему лицу, к обонянию, иллюзорно различающую металлический привкус крови за слабым ароматом дыма сигарет от его пальцев, насыщающих меня истомой.
— И об этом никогда не пожалеем. — Тихо выдохнула я, прижимаясь щекой к пальцам, казнившим тварь. Казнившим тварь, которая на дважды мои попытки его спасти, едва не отняла у меня несколькими выстрелами душу и человека, которого я неистово любила. — Давид? — настороженная долгой паузой всмотрелась в его профиль, в его взгляд, обращенный в сторону измученной матери, едва не утратившей душу из-за четырех минут.
— Никогда. — Он перевел на меня карий мрак, твердо глядя в мои глаза насыщенные теми же тенями. И я втиснула его руку в свою кожу, чувствуя, как он с нажимом огладил бинты на моей руке и стремясь украсть отзвук того, что струилось в нем. Во мне. И мы за это заплатим. Потому что Лейла перед глазами. А за спиной Эмин. Едва едва различимый шепот, — если когда-нибудь… ты от него решишь уйти, я перед тобой на колени встану.
— И если ты… то я перед тобой. — Твердо глядя в карий мрак, отозвалась я, теснее сжимая его пальцы у своего лица. Скрепляя. Чужой кровью.
* * *
Мы курили на выходе, он долго инструктировал все пребывающих и удаляющихся людей. Его безостановочно дергали по телефону. По телефонам. Он злился, посылал многих откровенно и грубо, на разных языках, но очень тихо, когда мы были рядом с Лейлой. Время близилось к ночи. Прибыли светила медицины. Решение об операции завтра в обед, интенсивная терапия, прибытие оборудования, выходящая из своей палаты Лейла, на слабых ногах и по стене.
Я с трудом увела ее назад на постель, заставила поесть, объясняя дальнейший ход событий и мое сердце сжалось от вида того, как Давид опускается на корточки возле нее, сидящей на постели и как смотрит на нее.
— Яна, — с отчетливым акцентом обратилась она ко мне, отпустив взглядом глаза сына, посмотрела на меня стоящую у окна и напряженно наблюдающую за ней. — Ты понимаешь осетинский или кабардинский? Мне тяжело… слова на русский… когда… — Она беспомощно смотрела в мои глаза.
Я отрицательно мотнула головой и старательно создавая в голосе успокаивающую интонацию заверила ее, что ничего страшного. И почувствовала, как дерет в горле, потому что поняла причину ее вопроса — она не хотела, чтобы я чувствовала себя лишней, когда она начнет говорить с Давидом на языке, который я не знаю. Там нет личного, потому что я в категории личного и при мне надо говорить на языке, который я понимаю. Но у нее нет сил, она сбита, напряжена и не может сформулировать мысль на том языке, что я знаю. Такая степень принятия, такая степень уважения от нее… Мне снова стало хуево, но я держалась, стремясь не показать того, что медленно и мучительно резало изнутри от этого осознания.
Они говорили. Голос Давида тихий и спокойный. Он напряженно смотрел в ее глаза, она отвечает кратко, устало, но очень твердо.
— Мама, ты с ума сойдешь. Поехали домой. — Давид выдал это с давлением, нахмурено глядя в ее глаза.
— Нет. — Получилось у нее протяжно, но твердо. Она настойчиво смотрела в глаза сына и мученически подбирала русский эквивалент ответа, но состояние у нее было не то, поэтому снова что-то сказала на родном языке.
Давид протяжно выдохнул, качая головой и глядя в ее глаза. Повернул ко мне лицо и негромко пояснил:
— Она не хочет уезжать из больницы.
Слова «я тоже не поеду» застряли в горле. Он просил не усложнять. Я знаю, почему он хочет ее отсюда забрать и знаю, почему она хочет остаться. Я тоже не хочу удаляться от Эмина. Ее краткий взгляд на меня. Пауза, мое титаническое усилие, чтобы взять себя под контроль и я негромко выдала:
— Давид, у нее сегодня очень сильно упало давление, я думаю, что рациональнее будет оставить под присмотром врачей.
Взгляд матери. Благодарный. Потому что она хоть и мать, но мать мужчины. Помешанного на логике и с основным Асаевским заебом — з-заботой, но как это скомпоновать, чтобы получить достаточно убедительный аргумент, она сейчас была не в состоянии придумать. Придумала я, и больницу пришлось покинуть мне.
Я смотрела на экран телефона с номером Линки и тянула время, пока мы ехали домой. Слабая человеческая натура пыталась запретить мне посылать вызов сестре, потому что душа и так исполосована, что хватит, достаточно. Трусливо убеждала, что там все хорошо.
Я послала вызов, прикрывав глаза и откинув голову на сидение. Говорила с сестрой, умирающей от того, что Степанычу прогрессивно становилось хуже. Уже на аппарате ИВЛ. Опасаются отека головного мозга.
Я слушала ее, говорила так же, как Давид с матерью, успокаивающим тоном, стирая влажные дорожки с щек и чувствуя, как внутри полосует еще больше.
Дома пара колес, шлифовка бухлом, Рим под боком и провал в сон без сновидений.
* * *
Ранним утром следующего дня мы с Давидом, только что приехавшим домой, курили на балконе и я просматривая новостные паблики.
Подготовили ли вы свои подобия душ, твари?.. Время платить по счетам.
О, как пестрели скандалами новостные ленты. Как пестрели!