Когда не реагируешь на хлещущее говно, оно быстро иссякает. Я курила и немного прищурено всматривалась в тварь перед собой подмечая все большее сходство с теми, кого видела раньше. Кого душила. Они тоже тупо рассуждали и считали себя право имеющими. Ну, такими, типа самыми умными со своей жизненной философией базирующейся на извращенном понятии собственной морали, дарующей им право на всякий пиздец. Придумают себе основы мира, оттрахают их своим куриным мозгом работающим только в режиме дешевой второсортной порнухи и хуярят по жести, ломая людей. И вот да, у таких еще все вокруг всегда виноваты, тоже характерная отличительная черта.
Он злобно следил за мной исподлобья. Я почти подавила усмешку.
— Мальчик, ты из-за того, что твой папа потерял работу, человека хотел убить? — вкрадчиво уточнила я, внимательно глядя в тупые глаза.
Он назвал меня шлюхой, потаскухой, подстилкой, понес опять какой-то бред, что все вокруг виноваты, а те кто при деньгах особенно, что невинные люди от них страдают, от их жадности. Сказал что деньги с собой не унесешь в могилу, что от грехов не отмоешься, есть высшая справедливость… Я едва не прыснула, но сдержалась.
— И я знаю, что брата его чуть не кокнули! Вот этого, который еще осенью завод помог продать торгашу Сафронову! — выпалил он.
Не смей, дебил… Не смей…
— Надеюсь, они оба сдохнут! И этот, которого пырнул, и братик его! Пидоры! Все в жизни бумерангом возвращается, вот и им вернулось!
Мне показалось, что время остановилось. Нет, у меня не было ни ярости, ни злости, ни агрессии. Было решение. Моментально принятое решение.
Самое поганое у суки-жизни это то, что ты понимаешь, что тебе с этим жить. С тем, что ты сделаешь, с последствиями этого. Ты понимаешь, а твари нет. У них всегда там все оправдано, у них нет и не будет вот этого клейма за содеянное. Потому что ставить некуда. Нет в этих тушках того, где клеймо выжигается.
Если бы он убил Давида, он бы действительно считал это справедливым, а себя правым. Имеющим право. Мне за Нечая в аду гореть и я знаю, что когда острота сойдет, со временем, то ко мне придут мысли. Эмин не дал убить тварей в поле, чтобы эти мысли не пришли. Чтобы от рук не смердило, прежде всего для самой себя. Он знал, что это такое.
Но я дала Давиду нож и сделала это осознанно, с готовностью и без сожаления, потому что я понимала… мы оба с ним понимали и к этому были готовы. Я не считаю содеянное правильным, не считаю оправданным. Это мое решение и там все было очень просто — выбор сделан, последствия будут приняты, какие бы они не были. И даже когда мысли придут, даже когда клеймо начнет смердить, я не пожалею. Никогда не пожалею о выборе. Потому что… кровь за кровь. И я буду с этим жить.
А эти уебки… хуевы вершители судеб. Праведники ебанные. И ведь в голову-то со временем ничего не придет, потому что в тупой башке только вакуум и с возрастом еще хуже будет.
«Надеюсь, они оба сдохнут».
Тварь.
Мой взгляд остановился на раковине за его спиной. Я поднялась.
— Я руки помыть, касалась тут всего, — негромко сказала я, шагнувшему ко мне Аслану.
Вода вроде холодная была, я не чувствовала. На крючке над раковиной висело вафельное полотенце. Длина малая. Нарочито медленно вытирала руки, прикидывая, как бы поудобней перехватить. Жалко бинт сняла. Сейчас бы размотала и… Краткий взгляд на Аслана у дверей, чтобы оценить расстояние. Навскидку три с половиной метра. Уебок в шаге расстояния за спиной. Встала полубоком, якобы глядя в окно, скручивая полотенце, чтобы Аслан не понял, чтобы успеть. Полупетля. Усмешка. И спуск тормозов для мрака. Горячего и обжигающего, погрузившего разум в темные воды.
Быстрый шаг к уебку, удавка на шею, ногой в деревянную перекладину спинки стула, полупетля сомкнулась в петлю позади его шеи и рывок со всей силы на себя, одновременно толкая ногой стул. Его позвонки хрустнули, я почти было затянула полотенце и уже напрягла мышцы для еще одного рывка, но чертов Аслан тоже двигался быстро.
Мощный удар по сгибам моих локтей, тело подвело согнув руки, ослабив хват. Тварь рухнула на потертый линолеум, держась за горло, громко и сбито хрипя, в ужасе глядя на скрученную Асланом меня. Я нежно улыбнулась, тяжело дыша глядя на тварь торопливо отползающую.
Я знала, что его испугало. Что он увидел в моих глазах — полную и осознанную готовность. Печать клейма, делающую это особо пугающим, потому что блоки сняты и мрак клубится в глазах, обещая теменью, что если меня сейчас отпустят, то я не остановлюсь. Ибо это не безумие. Это выбор. Тварь поняла это интуитивно, на своих животных инстинктах и умоляюще посмотрела на держащего меня Аслана, а мне хотелось расхохотаться. Торжествующе. И горько.
* * *
Я забрала Линку из аэропорта. Мы молчали. Сказать было нечего. Потому что обе на грани и говорить сейчас нельзя. Почти сломало, когда отдавали гроб со Степанычем в морг. Почти сломало, когда я забирала Рима из квартиры Эмина и он, долго глядя на Линку, дымящую в окно положил ей голову на колено, а она задержала дыхание, дрожащими пальцами оглаживая морду, тронувшую языком кончики ее пальцев. Почти сломало, когда переступив порог родного дома, первое, что я поняла — я чувствую запах. У каждого человека и помещения есть свой особенный запах. Его описать трудно, он либо приятен, либо нет. Меня не было здесь, казалось бы, целую вечность, и когда я шагнула за Линкой в квартиру, обоняние уловило запах дома, стен, невысоких потолков, тесноты помещений. Таких родных, дышащих уютом и успокоением. В сознание просквозила мысль, что я никогда не чувствовала запаха Эмина. Ни от него, ни у него в квартире. Он просто и сразу под кожу, когда разум пытался остановить, так по глупому и не нужно. Так урезая нам время…
Почти сломало, когда постелив Аслану в спальне Линки, я с сестрой сидела на кухне, пыталась напитаться успокоением тесноты родного дома и близостью родного человека. Когда мы пытались. Пара стопок, нехитрая закуска. Сигаретный дым.
Слом.
Она закрыла лицо ладонями и сгорбилась на стуле. Я положила руки на стол и спрятала в них лицо. Сбитый всхлип с ее губ, задушенный скулеж с моих.
Я подняла голову и робко протянула руку через стол к ее руке. Мне было жизненно необходимо ощутить тепло родного, близкого человека в стуже кошмара, не желающего идти на убыль. Тепло близкого человека.
Линка посмотрела на мою руку, замершую в нерешительности в нескольких сантиметрах от ее локтя и встала со стула. Чтобы подойти ко мне и практически рухнуть у ног рядом. Чтобы положить голову мне на колени, крепко обнять как получалось. Я подалась вперед, сжала ее, зарылась лицом в ее волосы отравившиеся запахом лекарств и расплакалась. Изнутри шел яд, травивший кровь все это время, заслоненный пиздецовыми ситуациями, идущими одна за другой, травящими все сильнее. Все сильнее тем, что я дико замерзла. Ужасно замерзла, почти окоченела из-за отсутствия рядом тепла. Родных. Любимых. Самых дорогих. У которых случилось столько бед, отшвырнувших их от меня. И сейчас Линка рядом. А Эмин отделен пропастью, в которую готова шагнуть его мать, брат и я, но ближе он не станет…
Линка сжала мою руку с кольцом. Смотрела долго, подняла взгляд на меня.
— Пожалуйста, не спрашивай… — с мольбой прошептала я, со стороны ладони поддевая дрожащим большим пальцем ободок обручального кольца. — Пожалуйста… я уже не могу, Лин… я не смогу…
Говорят, что ценить начинаешь, когда теряешь. Это не так страшно. Страшнее когда ценишь и теряешь. И я грела, берегла то, что на дне уже разбитой души и очень боялась утратить и это.
Она хоронила мать, теперь черед хоронить отца. Нашего Степаныча нужно проводить…
Линка привстала и обняла меня за плечи. Она потеряла любимого человека и успокаивала меня. Так нельзя. Совсем.
С трудом взяв над собой подобие контроля, я просительно отстранила ее, глядя в заплаканные глаза сипло, сорвано сказала:
— Я организую все… Лин, я все сделаю.
Она отрицательно мотнула головой, тихо прошептав, что с ума сойдет, если не будет ничем заниматься. Я понимала ее. Понимала, о чем она говорит. О яде, который разъедает все внутри и нужно заслониться.
* * *
Два дня прошли смазано. Неожиданно, но подготовка к похоранам дело не такое уж долгое с учетом обилия ритуальных агентств, где система была очень отлажена.
Давид хотел мотаться по делам уже на следующий день, он договорился с врачами. Но не матерью. Я думаю, его бы не остановила Лейла, не будь в реанимации Эмина. Он просто не мог себе позволить ослушаться, согласившись на ее почти мольбы на русском, которые подействовали, когда перешли на осетинский и были сказаны совсем другим тоном. И скорее всего уже не мольбы.
Давид, убито прикрыв глаза, согласился еще день пробыть под надзором докторов. Поэтому гора шла к Магомеду — у больницы постоянно были люди. Приезжали и уезжали, Давид координировал. Сидя с трудом, стоя шатаясь, ходя по стеночке, но координировал всех и вся. Бухать ему настоятельно не рекомендовали, но бутылку у него забрала мать только когда то же самое посоветовали немецкие светила. Поэтому он был злой, безостановочно курил и жутко матерился, если Лейлы не было рядом. При ней он старался выглядеть титанически спокойным и уравновешенным.
К Эмину пока не пускали. Прогнозов пока не делали. Я стояла у двери в реанимацию, медленно погружаясь в оцепенение, пока моего локтя просительно не коснулась сестра. Я думала, я стояла пять минут. Оказалось около часа.
Третий день был самым тяжелым. Пара таблеток, потому что мне нельзя было сейчас сдаться, а глядя на свою сестру, облачающуюся в черное, все внутри сжалось на пределе. Сев в машину к Аслану, я дрожащими пальцами вкинула еще пару таблеток. Потому что я ехала на похороны. В трауре. В машине Асаевых. И ебанутые мысли возникали. Совершенно ебанутые. Мне на хуй не нужны такие ассоциации.
Эмоциональный фон вырубило намертво, контролировать поток мыслей было легче. Я сидела рядом с сестрой погружающейся на дно и крепко держала ее за руку.
Похороны прошли смазано. Я вообще не понимаю, как это выдержала. Вообще не понимаю. И дело совсем не в нейролептиках. Дело было в Степаныче, которого я видела в последний раз, и это дошло до меня только на кладбище. А я не могла заплакать. Я чувствовала себя клеткой, внутри которой происходит безжалостное и жестокое убийство, но за пределы этой клетки ничего не выходит. Не может выйти.
Людей было немного и на них было плевать. Линка находилась в прострации, глядя как гроб с отчимом опускают в яму.
Я сжимала ее ледяные пальцы своими холодными, пока ехали на поминальный обед. Сжимала, пока сидели за столом. Сжимала, когда курили на крыльце. Сжимала. И разжала, когда из машины на стоянке в отдалении вышел Аслан. С крайне напряженным лицом завершающий звонок и посмотревший мне в глаза непонятным взглядом.
— Нет… — хрипло рассмеялась я, отступая от него, вжимаясь в стену за спиной и глядя на него ускорившего шаг с животным ужасом.
Он только раскрыл рот и мое сердце болезненно замерло от мелодии входящего вызова. Дыхание сорвалось, когда я бросила взгляд на экран телефона стиснутого в моих руках до пиздеца. Входящий от Давида. Господи, нет…
— Ян… — хрипло прошептала Линка, удерживая меня за плечи, потому что тело повело, когда я приняла вызов и подносила телефон к уху, невидяще глядя перед собой.
— Эмин пришел в себя. Книгоед.нет
* * *
Давид стоял у дверей реанимации обнимая плачущую мать. Я остановилась посреди коридора, Давид поймал мой взгляд и снял руку с плеч матери, чтобы повести ей в жесте подзывающем к себе. И неверные ноги пошли сами. Уткнулась лицом ему в плечо, стискивая зубы, но слезы все равно полились. И полились сильнее. От мягкого движения пальцев плачущей Лейлы, стирающей слезы с моей щеки.
Я не знаю сколько мы так простояли, знаю, что сердца бешено бились в унисон.
— К нему пустят? — выдавила я, отстраняясь и умоляюще глядя на Давида.
Он кивнул, сказал, что нужно подождать, пока врачи над ним кружат, когда можно будет, позовут.
Я с трудом дошла на диван и не села, скорее упала на него. Лейла села рядом, утирая то мое лицо, то свое. Я улыбнулась, она хрипло кратко рассмеялась и сцепив дрожащие пальцы на коленях посмотрела на Давида, осторожно приседающего на подлокотник с моей стороны.
— В церковь надо съездить, Давид… помолиться… слава богу…
— Я врачам помолюсь. Это они его с того света вытащили, мама, подальше от бога твоего.
И я едва сдержала истеричное хихиканье, глядя как Лейла одним суровым взглядом заставляет сына неожиданно стушеваться и неуверенно буркнуть, что, в принципе, ничего страшного нет в том, чтобы свечку за здравие поставить. Но Эмину. И врачам. И на этом закончить.
Вот был бы у нее в руках бокал. Не стекло бы разбилось, а кое-чья морда, стушевавшаяся еще больше под еще более суровым взглядом.
Позвали. Внутри все оборвалось, как перед прыжком в воду. Давид протянул мне маску, на мгновение крепко сжав мои трясущиеся пальцы.
Коридор, двери, в его палате врачи. Перед тем, как пустить в бокс, высокий доктор с сильным немецким акцентом предупредил, чтобы у меня не было «запредельных эмоций», не подходить к больному и не более пяти минут. Я покивала головой и он открыл дверь.
Все так же шумно аппаратура, все так же катетеры и дренажи, трубка во рту, чистая повязка на груди. Я встала справа от кровати, в изножье. От него отошел доктор и меня покачнуло, когда Эмин посмотрел на меня.
Глаза в глаза и я словно вынырнула. Словно глотнула кислород, когда легкие горели от недостатка, потому что я так долго тонула в трясине, утягивающей меня на дно. И только сейчас, только сейчас в теплых карих глазах я делала первый свободный пьянящий глоток кислорода.
Тело пыталось броситься к нему, пыталось вжаться в его, обнять и больше никогда не отпускать. Черты его лица заострились, впали щеки, под глазами темные круги, кожа мертвенно бледна. Он все еще очень слаб. Но он перешел рубеж.
«Главное перейти рубеж, там вытянем».
Он перешел.
Все. Самое главное. Самое дорогое и ценное. Он ушел с лезвия, отошел от края. Он вернулся.
— Пожалуйста, — я обернулась к врачам у стола, занятым бумагами, — пожалуйста, можно коснуться руки… я ничего не сделаю, клянусь… просто коснуться…
Тот самый доктор, говорящий с акцентом сдвинув брови смотрел мне в глаза. Наконец кивнул.
— Левой руки, на правой пульсоксиметр. И не сдвигайте руку.
Я торопливо покивала и сделала несколько шагов, прикусывая губы и умоляя себя сдержаться, иначе выгонят, а я так долго, так страшно его ждала.
Несмело, как назло онемевшими кончиками пальцев прикоснулась к его ладони. Он не отпускал взглядом. Ему было очень тяжело, это видно, но удерживал мой взгляд, слабея все больше.
— Все в порядке, — шепотом выдохнула я, и он медленно прикрыл глаза.
Его пальцы нетвердо сжали мои. Кожа прохладная, нажим едва-едва ощутим, но так силен, так показателен. Он перешел рубеж. И останавливаться он не собирается.
Мне сказали, что пора. Я с трудом отпустила взглядом его лицо, глядящее на меня сквозь ресницы.
Потом были долгие разговоры с врачами, поясняющими сложность и длительность дальнейшего процесса лечения. Это казалось таким простым, после всего ада. Я, глядя за плечо доктора сжала в кулак пальцы, все еще ощущающие его прикосновение. И уже твердо зная, что оно не последнее. Не последнее. Я больше не отпущу его руку. Как и он мою.
Конец