– Так что ты хотел? Мне, в самом деле, завтра рано вставать.
– Арти, я просто хочу спросить, почему ты всё это время молчал? – несколько мрачно поинтересовался брюнет, откинувшись на спинку кресла и уставившись на меня тяжёлым взглядом.
Так и хотелось вдарить ему этой самой чашкой с кофе по морде, залить кипятком, а потом сорвать обварившуюся кожу. Представив себе аппетитную картину человека без кожи, я облизнул губы и сделал ещё глоток кофе, представляя, как будет сочиться кровь, а мясо будет медленно, но верно, сжигаться, исчезать, обнажая мышцы и белоснежные кости, которые, возможно, захочется сломать, или взрезать их. Я слышал, как будут рваться крики, но вскоре смерть накроет тело своим крылом.
– Артемис? – раздражённо окликнул меня Гилберт, и я чуть вздрогнул, вырываясь из плена сладкой иллюзии.
– Я молчал, потому что молчал ты, – огрызнулся я, вновь делая глоток кофе и облизывая губы. Да, наверное, на вкус его кровь просто потрясна, а мясо и мышцы упруги, рвутся с трудом. Но, будь под рукой загнутый, острый предмет, я бы с удовольствием проверил, так ли это. – И да, я не хотел с тобой говорить. А теперь – подавно.
– Артемис, ты прекрасно знаешь, что на мой день рождения ко мне приезжает сын, – ещё более раздражённо отозвался Гилберт, чуть прикусив губу и хмуро глянув на меня. – И так же ты прекрасно знаешь, что вместе с ним приезжает и моя бывшая жена.
– А ты прекрасно знаешь, что мне плевать на этих двух, и я предпочитаю находиться рядом с тобой, – я шумно поставил чашку на стол и глянул на любовника. Мне хотелось придушить его. – Если ты не против, я пойду.
Я поднялся с места и уже подошёл, чтобы накинуть на плечи пальто, но начальник прижал меня к стене, запуская руки мне под рубашку и принимаясь целовать мою шею:
– Ты и представить не можешь, как я по тебе соскучился, – зашептал он, поворачивая меня к себе и принимаясь расстёгивать мою рубашку.
– Говори проще, у тебя недотрах, – я вяло пытался сопротивляться, но чисто для приличия.
– Именно. Без тебя, – отозвался Гилберт, сметая на пол мою сумку и пальто, после опрокидывая меня на диван. Его губы уже обжигали мою шею, доставляя невероятное удовольствие, обжигая.
– Гил, чёрт тебя возьми… у меня в десять утра самолёт, – простонал я, однако принялся избавлять любовника от одежды.
– Я отвезу тебя, – шепнул Гилберт, стаскивая с меня брюки, но не до конца – помешали сапоги, которые я не стал переобувать. Его руки скользнули по бёдрам, и я постыдно едва не кончил от одного только этого прикосновения. Запечатлев яркий засос у меня на груди, он навис надо мной. – Перевернись, м?
С трудом сглотнув и справившись с собственным телом, я повернулся, оперевшись на диванчик. Губы любовника скользнули по моей спине, всё ниже и ниже, заставляя трепетать и желать большего, сейчас же. Но он не торопился, выливая на меня всю патоку нежности и страсти, что успела в нём скопиться. Когда он стал скользить языком между ягодиц, глаза невольно стали закатываться, колени едва не разъезжались в стороны, и я вцепился зубами в спинку дивана, пытаясь сдержать собственные стоны. На миг он замер, а затем медленно, но без остановок проник в меня. Руки его чуть сжали мои ягодицы. Я чувствовал дрожь, что сковывала тело безумным удовольствием, чувствовал, как пульсирует его плоть внутри меня.
– Откуда синяки и ссадины? – голос его надломился и чуть дрогнул от удовольствия, движения его стали чуть сильнее и грубее.
– Отец, – не думая, брякнул я, хотя знал, что следы мог оставить и Ричард, и Мик, но проще было скинуть всё на отца.
– И сколько раз он к тебе приходил? – не без ревности в голосе поинтересовался Найтгест, начиная двигаться лишь сильнее, словно пытался доказать, что я только его и никто больше не посмеет прикасаться ко мне.
Я, собственно, был совершенно не против, но иногда случалось так, что я просто не мог противиться своему телу и отдавался на растерзанию кому-нибудь вроде Мика и Риччи. Ответить же Найтгесту я не мог – спазмы боли и удовольствия сдавливали горло, изредка позволяя вырываться крикам или стонам, но никак не связанным между собой словам. Гилберт же был то невероятно груб, то вдруг становился невыносимо-нежным, как будто его вдруг переклинивало. Волны удовольствия захлёстывали с головой, и я чувствовал то же самое, как если бы вдруг оказался в открытом море в шторм – они накрывали меня с головой, и мне казалось, что я вот-вот утону и не вдохну больше воздуха, но меня выбрасывало на поверхность. Жгучее, чистое наслаждение разлилось по венам жидким огнём, тело скрутило судорогой удовольствия, вырвав из моей груди надломившийся крик. Горячее семя выплеснулось на живот и на диванчик, который, к счастью, и не такое в своей жизни видал. Гилберт же не переставал двигаться, как ненасытный зверь, и я был этому невероятно рад, хотя уже мало соображал, постанывая скорее по инерции. Наконец, и он кончил, выскользнув из меня и запачкав мне бёдра. Всё ещё опираясь на диванчик, я рухнул на колени, тяжело дыша и дрожа всем телом. Как же он, чёрт возьми, хорош!
Гилберт помог мне подняться, отёр мои бёдра влажной салфеткой, затем помог одеться. Перед глазами всё плыло, а кровь пульсировала в ушах, не давая услышать, что происходит. Но шум этот был приятный, убаюкивающий.
– Ну что, одевайся и поехали? – прямо у меня над ухом раздался невероятно-довольный голос Гилберта.
Он уже был одет и ждал только меня. Сначала я посмеивался над ним, когда он предлагал проехаться с ним, ведь для меня скорость – это нечто незаменимое. И когда я каким-нибудь невероятным образом оказываюсь в автобусе, то немедленно хочу залезть на потолок от того, что он едет, как улитка. Однако, стоило мне разок прокатиться с Гилбертом, как я понял, что зря над ним подшучивал про себя – он не ездил, а низко летал, чем невероятно меня обрадовал, хотя порой внутренности скукоживались от страха и восторга разом.
– Конечно, – отозвался я, вынырнув из приятных воспоминаний и накинув на плечи пальто. – Гил, а твой.. хм.. сын.. он?..
– Уехал сегодня утром.
– С чего вдруг?
– Я объяснил бывшей, что не приеду, потому что буду с любовником, – спокойно отозвался Гилберт беря мою сумку и выводя меня из кабинета.
– Ах ты пакостный, – выдохнул я, чуть опустив голову и укоризненно глянув на брюнета. – Так ты заранее знал, чем всё кончится?
– Конечно, любовь моя.
Путь до моей квартиры мы преодолели молча – он думал о чём-то своём, а я же думал о своём. О чём я думал? О тех вещах, которые вводили меня в депрессию, что само по себе было уникальным и крайне редким событием. Впрочем, я не отрицаю того, что в моей жизни случалось много эмоциональных ям и взлётов, с которыми я никогда не собирался бороться. Просто плыл по течению, позволяя своим мыслям и чувствам вылезать наружу, когда места для их хранения не оставалось.
Бывали такие моменты, когда и чувств-то, собственно, не оставалось. Была какая-то колющая пустота и страх. Непонятный, который холодил былые раны, ковырялся в них, как любитель-патологоанатом. Открывал их и не сшивал вновь, хотя, впрочем, мертвецу уже было бы всё равно, но мне всё равно никогда не было, хотя я и считал себя иногда трупом. Но и это не пугало. Живём один раз – так почему бы и нет? Purquoi бы и не pas, как говорится? А потому пускался я во все тяжкие, не давая себе отдыха, не щадя своего тела и нервов. Но теперь мрачные мысли стали посещать меня всё чаще и чаще. В последнее время размах моих гуляний стал настолько велик, что мне даже становилось местами стыдно за то, что Гилберт терпит это, наверняка зная, и молчит. Ведь и он тоже живой человек.
Однако депрессивные мысли деть никуда я не мог, а потому раз за разом возвращался к своим бывшим любовникам, нынешним, постоянным и случайным, вспоминал каждые мгновения. Пожалуй, хороших любовников у меня почти и не было. Если не учитывать Гилберта, да Мика с Ричи. Разве что мой брат и далёкий родственник, который родственником почти и не считался. Пожалуй, вспышки отношений между нами иногда доводили меня до нервного срыва, хотя я невероятно хорошо отдыхал и расслаблялся. Почему-то именно с этим парнем у меня ни хрена не клеилось. У нас был чертовски жаркий секс, мы могли позволить себе романтические прогулки и уютные домашние посиделки на кухне. Всегда находили, о чём поболтать. Он рассказывал мне некоторые тайны моего любовника, я – его. Ведь, оказывается, мы были достаточно тесно связаны. Младший брат Гилберта, усыновлённый потом левой семьёй, не знал про это родство едва ли не до последних двух лет. Зато был моим хорошим другом и едва ли не однокурсником. Впрочем, мы частенько сталкивались в лифте компании, пока я ещё являлся в офис. Пару раз сталкивался и со своим родственником, который вечно был в разъездах, а когда не в разъездах – со своим любимым муженьком. Да, да, они были расписаны. Вот уж кому нечего скрывать, так это им. У них даже есть прекрасный усыновлённый сынишка. Фантастика, написанная нежными пастельными тонами. Я завидовал им.
Отношения с этим родственничком доводили меня до срывов, порой, даже до слёз, чего я себе старался не позволять, а если и позволял, тут же отвешивал себе же самому хорошую коробочку люлей. Порой он говорил что-то незначительное о любви, я говорил что-то в ответ, мы были довольны сказанным и на следующий же день, как только прозвенит будильник, разбегались по своим делам, и лишь издалека крайне редко лапали друг друга взглядами. Но всё же что-то заставляло меня каждый раз бежать тут же к Гилберту и забиваться в его объятия, словно пытаясь избежать чего-то. Чего – я и сам никогда не понимал.
Наверное, объяснением моему состоянию хорошо послужит моя завышенная самооценка и самолюбие. За мной носились, за мной всюду бегали воздыхатели, всюду мне доставались первые места. Но тут получалось порой, что чтобы добиться простого поцелуя, надо было разбиться в лепёшку. А такого мне не хотелось. Именно поэтому каждый раз после наших встреч и совместных милований мне требовалось дня на два уйти в запой и загул, застряв в каком-нибудь баре или, быть может, взяв двух шлюшек на ночь. К дому мы подъехали уже в полнейшей темноте. Ноги я едва тащил за собой, хотя и мечтал поскорее свалиться на кровать в объятия Гилберта, незаменимого и неповторимого, уснуть и проснуться дней через сорок. Найтгест тоже по большей части молчал. Он вообще в последнее время всё больше предпочитает хранить молчание, а мне приходится болтать, чтобы хоть как-то разрушить подступающую тишину. Впрочем, нам не всегда есть, о чём поговорить, к сожалению. Иногда он начнёт что-то говорить про работу, а иногда просто молчим, и молчание это вгрызается в самую глубину души, вырывает куски мяса, а мы словно и не замечаем. Бывает, что он вдруг начнёт со мной нежничать.
– Артемис, любовь моя, счастье моё, – шепчет он где–то возле моего уха, едва касаясь губами кожи, обнимая или поглаживая пальцами тыльную сторону моей ладони. – Ты мой самый лучший, мой единственный, мой сладкий.
Третий комплимент начинает тешить моё самолюбие, пятый веселит, а после шестого хочется дать ему по морде и засунуть головой в сугроб. Кроме этих нежничай меня всегда раздражали эти перманентные поглаживания по одному месту. Сначала вроде приятно, а потом хочется выть и орать, сунув руку под раскалённое железо, лишь бы только отголосок этих прикосновений поскорее выветрился. Однако сколько бы я это не объяснял моему любовнику, он этого не понимал и раз за разом, бывало, когда мы гуляли, держась за руки, он начинал поглаживать костяшку моего большого пальца. Минуты две было приятно и даже тепло от этих ласковых прикосновений, а потом уже в глубине тела рождалось грубое жжение, недовольство, мне хотелось рычать и орать, но я лишь одёргивал руку. И я даже не знаю, что для моего любовника было бы хуже – крики и ругательство или безмолвное отдёргивание руки.
Мы поднялись в мою квартиру, и я принялся за сбор вещей, а Гилберт, золотая душа, принялся готовить нам кофе и лёгкий ужин. Вещей я собрал не так уж и много, поскольку помнил, что у моего деда наверняка сохранилась какая-то одежда от моих бывших поездок в Ирландию. Признаться честно, я несколько нервничал – я собирался уехать из дома на длительный срок. И, пусть у меня не было ни домашних питомцев, ни работы как таковой, я жутко переживал – а вдруг? А если? Эти вечные недомолвки и вечное самоедство с моей стороны меня когда-нибудь убьют, и я не удивлюсь, если в ближайшее время. Тихо посмеиваясь и кидая в чемодан очередную рубашку, я услышал позади себя шаги – Найтгест принёс поднос с двумя чашками кофе и лёгким фруктовым салатом. Вот это я понимаю – здоровое питание. Ну, как здоровое? Я бы всё равно не решился сейчас готовить салат из-за больной руки, так что, пусть уж лучше Гилберт.
***
Утром мы с Найтгестом дважды стукнулись лбами в коридоре, пока я бегал одеваться, на кухню за очками, в ванную и туалет. Гилберт же наспех приготовил блинчики и кофе, а пока я был в душе, отнёс мой чемодан в машину. Завтрак проходил настолько быстро, что мне даже показалось, что мой желудок тихо ругается на меня: «Какого хрена так быстро и так мало?!» Однако мне было не до того – я молился (неизвестно кому, правда, но не суть дела) о том, чтобы на дороге в аэропорт не было пробок. Какое там! Минут на двадцать мы абсолютно точно встали. Но на самолёт я не опоздал. Но мне навсегда врезался в память наш прощальный поцелуй. Не подумайте – ни капли романтики. Он наспех поцеловал меня в щёку, я же спешил коснуться его губ, чтобы после броситься бежать дальше, а Гилберту пора было ехать обратно в офис – он мог опоздать на собрание. И я очень жалею, что этот поцелуй у нас получился таким торопливым, сухим, смазанным, а я не успел даже взглянуть в тёмные глаза любовника. Почему я об этом жалел, я скажу чуть позже, когда до этого дойдёт.
Я вбежал на самолёт в самую последнюю минуту посадки, держа на плече одну единственную лёгкую сумку – мой чемодан уже был в багажном отделении. Рука болела, но я терпел и смог обратить на неё внимание только тогда когда сел на своё место у иллюминатора. Мне нужно было отдышаться, но я никак не мог – в горле засела саднящая боль, грудь сдавило стальным обручем, и лишь через пять минут моё дыхание выровнялось, ровно как и пульс. Я глянул на руку и понял, что я дурак, потому что забыл сделать перевязку – проступила кровь из-за активного эксплуатирования повреждённой и пока что неработоспособной конечности. Усталость сказалась и я уснул, не забыв, к счастью, застегнуть ремни безопасности.
Слова стюардессы долетали до меня откуда-то издалека, я их даже не воспринимал. Но «рейс 815» заставило меня усмехнуться через дрёму, но и только. Всего лишь слишком много смотрел этот дурацкий сериал. Впереди у меня было два часа блаженного сна.
Когда мы прилетели в Дублин, я чувствовал себя так, словно спал стоя на морозе с открытой шеей и поясницей – всё тело болело из-за неудобной позы, которую я выбрал для того, чтобы дремать. До самого выхода из аэропорта я безумно хотел найти ближайший туалет, чтобы проблеваться, но стоило выйти на свежий воздух, как я успокоился. Меня уже ждал водитель, старый знакомый с замечательным именем Климентий. Я иногда задавался вопросом, где дедушка его откопал – тощий, как скелет, которого обтянули кожей, но при этом весёлый и приятный в обхождении мужчина уже не молодого возраста. Наверное, он был русским, судя по ясной голубизне глаз и светло-русым волосам, что были коротко стрижены, благодаря чему я мог прекрасно рассмотреть неправильную форму его черепа.
Климентий положил мой чемодан в багажник, и через минуту мы уже ехали прочь от аэропорта в особняк моего деда. Пожалуй, я даже несколько боялся этой встречи – мой дед был одним из тех людей, которые скорее дадут тебе по морде, чем пожмут руку при встрече. Впрочем, в нём пугало не это – он всегда был спокойным, как удав перед броском. Но если кому-то удавалось вывести его из себя, из спокойнейшего человека он превращался в… хм… берсерка, пожалуй. Впрочем, неважно. Бедолага, попадавшийся ему под горячую руку, как правило, оказывался наравне с полом, размазанный тонким слоем. Морально. Лет так тридцать назад, пожалуй, были бы и физические лепёшки.
Иногда я начинал соглашаться с моей матерью, которая всё делает наперекор своему отцу – она и вышла-то замуж за француза только потому, что мой дедушка терпеть не мог «этих забрызганных духами выскочек с любовью к сексу, вину и кексам». Когда он это говорил, мне всегда становилось интересно – что же заставило его подвести такой итог? Одновременно с этим я начинал хихикать, но от греха подальше прекращал. Почему я понимал мою мать? Иногда просто хотелось позлить этого человека, просто для того, чтобы увидеть хоть какую-то тень эмоций. Сколько раз я не виделся с дедом, у него на лице мелькала насмешливая, презрительная усмешка, безразличие и местами, если его развеселить, – кислая радость. Смеялся он неохотно, скорее фыркал или хмыкал тихо в трубку с табаком. Но чего у него никогда было не отнять – так это любовь к книгам, уюту и хорошему табаку. Когда я гостил у него, я переходил с сигарет на трубку. У него их было не меньше двух десятков, разные сорта табака. В общем, много маленьких приятных вещей. Если я ездил по работе, мы втроём – я с братом и наш дед – могли подняться в библиотеку, взять понравившиеся книги и подолгу молча читать и курить или разговаривать о чём-нибудь, или же просто молчать, думая о своём. Меня такие посиделки вполне устраивали, и я считал их вполне себе домашними, хотя, быть может, я так считаю только потому, что воспитан человеком прошлого века, а именно – своим дедушкой. Но Артемис (старший, который не я) был постоянно для меня идеалом. В свои почти восемьдесят он был бодр, как мальчишка.