Брауны как-то сетовали, что дом на холме недостаточно просторен для человека его положения, но Леви готов был пальцем у виска покрутить — тут ещё три больших комнаты кроме его собственной спальни. И убирать всё это постепенно вошло у него в привычку. Ох и стоило же увидеть лица детей и остальных, когда те впервые сюда приехали! С какой дотошностью он проводил руками по мебели, подоконникам, и даже пытался под шкафы заглянуть! Тогда он, по собственному мнению, весьма неудачно пошутил:
— Эрена сюда не хватает. Он живо привёл бы этот свинарник в порядок. У него к этому был талант…
И лишь потом Леви осознаёт, о чём говорит. Тогда он с опаской глядит на присутствующих, и только Фалько, знавший Йегера дольше остальных, пытается улыбнуться. Больше Леви старается не упоминать об Эрене при эльдийцах с материка.
Габи и Фалько помогают прибрать дом до блеска в самой последней ложечке сервиза, лежащей на полках комода. Так, за разговорами ни о чём, проходил его первый день в доме, где Леви рассчитывал провести остаток жизни. А чем ещё ему оставалось заниматься? Возможно, ходить нормально он так и не сможет, а без двух пальцев на руке тяжело стрелять, не говоря уже об УПМ, придётся долго привыкать. Он же не левша, в конце концов. Кто-то из марлийцев предлагал ему стать командиром в городской полиции, и на одно мгновение эта мысль показалась Леви сладостной и приятной. Однако он отрезал лишь своё беспрекословное «посмотрим» и на время вообще забыл об идее служить кому-то.
Больше нет ни Ханджи, ни Эрвина, чьи указания он ещё готов был переварить… Его старенький УПМ вот уже больше двух лет хранится в шкафу, в чемодане, взаперти.
Его бывшие подчинённые, его отряд, его ребята — Армин, Конни, Жан, и даже Райнер с Энни — всего пару раз, пока находятся в городе, приезжают к нему, и поначалу становится так неловко и странно, что первые несколько минут за столом они просто молчат, разглядывая друг друга. В прошлом, когда они собирались вот так, за чашкой чая, кто-то обязательно находил тему для разговора, и всё остальное шло своим путём. Леви всегда был немногословен просто потому, что его было тяжело переспорить. В противном случае он мог ляпнуть что-то вроде «ты сегодня вообще чистил зубы?» или «у тебя грязная рубашка», так что остальные хихикали, а заспоривший тупо краснел под тяжёлым взглядом капитана.
Несколько дней назад Габи передала ему очередное письмецо от Кирштейна и рассказала, что в городе они встретили очень талантливую художницу, которая долго путешествовала. Она была и на Парадизе, где познакомилась с семьёй Саши. Так дорога привела её сюда. Жан писал, что увидел её на городской площади. Она-то его сразу узнала и за несколько минут общения набросала в блокноте такой поразительно похожий портрет, что парень попросту потерял дар речи.
«Будучи на Парадизе, она встретилась с Микасой и нарисовала для неё какую-то картину. Вот уж не знаю, что такое она там изобразила, но наша Микаса осталась чертовски довольна. А ещё она почти два года путешествовала в одиночку, представляете? Это интересная, начитанная и слегка странная девушка. И, мне кажется, её очень тронула история Микасы. Вы и сами можете представить, о ком именно они могли разговаривать. Брауны от неё в восторге, поэтому ваша нянька не отставала от неё с расспросами. Короче, мы немного пообщались, посовещались и рассказали о вас тоже. Надеюсь, вы не злитесь. Через эту девушку мы хотим кое-что передать для вас. Хотя зная, как вы обожаете подарки, мне становится немного страшно.
До скорой встречи, господин Леви!
С уважением,
Кирштейн, Жан.»
— И с каких это пор Габи стала моей нянькой? — бормочет Леви, откладывая письмо в сторонку.
Прошлым днём и Фалько рот не затыкал об этой художнице. Мол, она была там, и была сям, а ещё была так далеко, куда даже Гул не дошёл бы за пару тройку дней. В конце концов, под напором детей Леви сдаётся и соглашается принять эту их новую знакомую с условием, что она не какой-нибудь вездесущий журналист, который попытается выжать из него все соки и тем самым доведёт до истерики, потому что меньше всего ему хочется обсуждать свою жизнь с чужаками.
Леви спит часов пять, не больше. Просыпается до рассвета, умывается, самостоятельно одевается и ковыляет на улицу, проверить цветы. Их всё время надо поливать, иначе их идеальное состояние придёт в упадок, а Леви достаточно дотошен в плане порядка. Потом он завтракает (если это можно так назвать) и пытается послушать радио.
Он слышит, как снаружи громыхает подъезжающий автомобиль, и к собственному удивлению, начинает глупо улыбаться. Затем раздаются знакомые голоса и смех девчонки Браун. Она так смеётся, иногда этим напоминая ему Ханджи… или Сашу… а может быть, всё же Изабель… Леви всё ещё улыбается сам себе, берётся за трость и медленно идёт к входной двери, за которой Габи уже кричит во всё горло:
— Дядя Леви-и-и! Это мы-ы-ы! Мы, наконец-то, приехали! К вам тут гости-и-и!
— Да какой я тебе, к чёрту, дядя? — бормочет он себе тихонечко под нос. — Сколько раз я говорил меня так не называть? Вот же… взяла моду.
На веранде его уже встречают. Габи, у которой улыбка до ушей, держит за рукав какую-то молодую женщину, и, когда Леви, наконец, бросает на неё взгляд, что-то щёлкает в его мозгу. Что-то, от чего он замирает на месте и без толку пытается собрать мысли воедино. Он определённо… точно и без сомнений впервые её видит… её имя он тоже прежде никогда не слышал… но сама она не кажется незнакомой. Всё же… он знает эту особу.
— Вот, познакомьтесь, — объявляет торжественно Габи, — это та художница, о которой я рассказывала. Госпожа Микьелин.
Леви приходит в себя, чуть откашливается и протягивает правую руку, ничуть не смущаясь отсутствия на ней пары пальцев. Странно, но девушка смотрит на него так, словно вот-вот свалится в обморок, однако всё-таки пожимает его руку. Её пальцы тёплые, но Леви замечает, что её трясёт.
— Приветствую, — тон его голоса, как обычно, бесстрастен. — Эй, вы чего-то побледнели.
Габи тоже присматривается и хмурится. Её попутчица как-то странно выглядит. Ко всеобщему удивлению, она вдруг прижимает ладонь ко рту и с трудом бормочет:
— П-простите… меня… п-пожалуйста…
Затем делает шаг в сторону, хватается за перила веранды и перегибается через них, как можно ниже. На глазах у всех, в том числе и подоспевших Фалько и Оньянкопона, её рвёт на ближайшие кусты. У Леви взгляд не меняется вовсе. Он наблюдает эту странную картину с одной только мыслью: спасибо, что хоть не в доме.
Комментарий к 2. Проклятие Аккерманов
**3.** «Весьма неплохо» – та же реакция у Леви была, когда он впервые выбрался за Стены в эпизоде «Выбор без сожалений».
========== 3. Из прошлого ==========
В столовой замирает неловкая тишина. Пока Леви, опираясь на трость, следит, как Габи и Фалько собирают на поднос чай и угощения, никто ни слова не произносит. Но Леви не выдерживает и спрашивает первым:
— Не хотите объясниться? Что это за путешественница такая, которую укачивает после трёхчасовой поездки на машине?
Подростки молча переглядываются. Красивая чашка из сервиза, подаренная хозяину дома Браунами, замирает в руке Габи:
— П-простите нас, дядя Леви. Мы не так много знаем о ней, лишь из писем господина Блауза…
— Хотите сказать, что вы привезли в мой дом совершенно постороннего человека с непонятными мотивами, и ничего о ней не знаете, кроме того, что она якобы неплохо рисует? И не называй меня «дядей»!
Фалько разевает рот, когда смотрит на Леви. Ух, он до сих пор привыкнуть не может, когда отставной капитан глядит на них вот этим самым страшным взглядом. И голос у него становится таким низким и суровым. И как Габи не трясёт от этого?
— Ещё раз простите нас, господин Аккерман! — парнишка усердно кивает головой. — Но она казалась такой милой, мы даже не думали расспрашивать её о личном…
— Да-да, если человек не рассказывает о себе, мы решили, что лучше оставить эту тему, — поддакивает Габи.
— Что ж, ясно. Ладно, я не злюсь, просто слегка разочарован, что вы настолько недальновидны…
На его слова дети отвечают дружным недовольным возгласом, но в этот момент в столовую, утирая влажное лицо полотенцем, входит художница. Она благодарит за возможность умыться и отдаёт Фалько полотенце. Леви смирно наблюдает, как она осторожно садится за стол, и замечает, что её до сих пор потрясывает.
— Я пойду, помогу Оньянкопону на веранде, отнесу подносы, — бросает парнишка и торопится наружу.
Габи с сочувствием поглаживает художницу по спине, о чём-то тихо шепча, затем уходит следом на веранду. Леви молча стоит на месте, не шевелится. Теперь он лучше может разглядеть её, эту странную особу, которую родня Саши и даже тихоня Микаса впустили в свой дом: у неё непривычно загорелая кожа, видимо, она всё-таки действительно путешествовала какое-то время; тускловатые тёмно-зелёные глаза, прямой нос и тонкие розовые губы; её волосы тёмно-каштанового цвета едва достают до плеч, они ровно подрезаны и аккуратно уложены; Леви отмечает, что она на редкость худая, но одета хорошо — длинная серая рубашка под лёгкой распахнутой курткой, узкие брюки и ботинки. Когда он впускал её в дом и провожал до ванной комнаты, успел приметить, что она выше него примерно на полголовы.
В целом у Леви складывается о ней нейтральное впечатление. Но всё бы ничего, только до чего же странно, что она показалась ему такой знакомой. И только сейчас он понимает, по какой причине. И впервые за долгое время, пока он тут «на пенсии» пылью покрывался, ему становится любопытно.
Вздыхая, он берёт чистую кружку, наполняет её водой из кувшина и неторопливо подходит к столу. Протягивает кружку, крепко удерживая её за верхнюю часть тремя уцелевшими пальцами, и произносит:
— Вот, держите. Надо больше пить после такого.
Наконец, он видит, как оживляется это до боли знакомое неподвижное лицо, и девушка с благодарностью забирает кружку.
— Мне так жаль, что я испортила те кусты возле дома, — бормочет она позже, допив. — Надо было попросить остановиться по дороге, но мне было неловко.
Леви смотрит на неё сверху вниз, его взгляд ничуть не меняется.
— В итоге всё равно неловко, — говорит он.
И она вдруг смеётся, вернее, хихикает в ладонь, затем поднимает к нему глаза, ещё улыбаясь, а Леви кажется, будто это наваждение накрывает его с головой. Ему любопытно до такой степени, что он больше терпеть не в силах.
— Так откуда вы? — спрашивает он.
— А?
— Откуда путь держите? Где родились?
Она задумывается, глаза бегают, будто она ищет в голове верный ответ, и Леви ясно понимает, что ей просто не хочется говорить.
— Мы случайно раньше не встречались? — он хмурит брови. — Такое ощущение, что я вас знаю. Но не могу вспомнить.
— Вряд ли мы встречались, — она беспечно пожимает плечами. — Последние годы вас куда только не забрасывало, верно? Так что сомневаюсь, что наши пути пересекались.
Она снова улыбается ему и говорит:
— Я бы точно запомнила!
Леви начинает понемногу чувствовать растущее раздражение. Она скрывает что-то и молчит, и это его беспокоит.
— Что ж, ясно.
Странно, но глядя на него она не перестаёт улыбаться. Габи говорила, что она немногословная и чаще всего хмурая, а сейчас ведёт себя иначе. Если бы эта балбеска Ханджи была тут, она сумела бы её разговорить. Чёрт. Леви устало вздыхает и ненадолго прикрывает глаза.
— Вам нехорошо? — спрашивает художница.
В маленькое окно столовой стучит Фалько, улыбается и машет рукой. Мол, всё готово.
— Нас ждут снаружи. Однако прежде, чем выйти, хочу попросить вас пройти со мной. — Леви опирается на трость и идёт по направлению к лестнице. — Я хочу кое-что вам показать.
— О, да, конечно, господин Аккерман!
Художница тут же вскакивает и идёт следом. Леви ничуть не смущается, когда ему приходится медленнее обычного подниматься на второй этаж. Он пропускает девушку вперёд, и она ждёт его наверху. Затем он ведёт её по полутёмному коридору в комнату, где устроен его кабинет. Там Леви открывает дверцу одного из комодов, достаёт потрёпанную годами папку и отцепляет крепление, чтобы её открыть.
— Подойдите.
Художница встаёт рядом, и он листает перед нею какие-то документы, затем останавливается на рисунке — набросанное чьей-то рукой изображение молодой женщины уже слегка выцвело, но её лицо и черты всё ещё отлично угадываются. Длинные тёмные волосы, спадающие на плечи, острые черты лица. Она очень напоминает их, семью Аккерманов. Пару минут художница с тупым удивлением разглядывает этот портрет, пока Леви наблюдает за её реакцией. Затем он встаёт так близко, что их локти почти соприкасаются, но его это ничуть не волнует.
— Мы же с ней похожи, — бормочет художница, слегка нахмурившись. — Нет, можно сказать, это словно я, только рисунок явно давний. Откуда он у вас?
Когда она отводит взгляд от рисунка и встречается с его глазами, Леви смотрит на неё так пугающе пристально, что любой нормальный человек, не знающий его, вмиг потерял бы самообладание. Но она не робеет, не боится даже, лишь удивляется.
— Вот, почему ваше лицо кажется таким знакомым. — Шрамы на лице Леви становятся заметнее, его правый глаз кажется совсем прозрачным. — Перед тем, как окончательно покинуть место, где я родился, я забрал эти документы из одного борделя в Подземном городе, на Парадизе. Им уже много лет. Уж не знаю, совпадение это или какая-то шутка, но я хочу знать… Почему у вас с моей матерью одно лицо?
Минут через десять пятеро чужих когда-то друг для друга людей сидят за одним круглым столом, скрытым под навесом веранды дома на холме. Погода стоит отличная, и почти нет ветра. На столе, укрытом очаровательной белой скатертью, чай и закуски. Правда вот молчание царит немного неловкое, пока Леви, преспокойно попивая из своей кружки, глядит мрачным взглядом на художницу. Ей не хочется ни поднимать головы, ни говорить о себе, и всё же одного этого взгляда отставного капитана хватает, чтобы заставить человека говорить.
— Я не решалась признаться в том, что тоже родилась на Парадизе, потому что он уже давно перестал быть для меня родным домом, — начинает художница, пока остальные смотрят на неё. — К тому же, я всё ещё не знала, можно ли вам доверять. Да, не весь мир ещё терпелив к эльдийцам с острова. И в свой адрес я часто слышала нелестные слова. В этом мире тяжело доверять незнакомцам.
Она поднимает глаза к Леви.
— Вы-то меня понимаете.
Он молчит, ставит кружку перед собой и, скрещивая руки на груди, откидывается на спинку стула.
— Я родилась на Парадизе, как и господин Аккерман, в Подземном городе.
Никто не замечает, но Леви на мгновение меняется в лице. Он упрямо сжимает губы и ждёт.
— Мне повезло больше остальных, — продолжает художница. — Когда отца зарезали в вонючем переулке, на одном из нижних уровней, из-за какой-то мелочи, моя мама поклялась, что непременно вытащит меня и младшую сестру наверх. Но она не успела. Болезнь забрала её в тот год, как и десятки других, кто не мог позволить себе лечение. А потом и сестра… Я просто оказалась той, кому повезло. Однажды пожилой господин спустился из столицы, подкупив охрану на пропускном пункте, и попросил привести ему оставшихся после эпидемии сирот. Среди семерых детей была и я. Я оказалась самой дохлой, но он всё равно забрал меня наверх. Тот пожилой господин по фамилии Форстер был уважаемым в столице человеком, и взял под опеку группу сирот из Подземного города, чтобы заработать себе добрую репутацию, а также агитировать в пользу привлечения внимания общественности к низшим слоям.
— Секундочку, ты сказала, господин Форстер? — прерывает её вопросом Леви. Художница кивает. — Не тот ли Форстер, у которого был внук по имени Флок?
Габи и Фалько таращатся то на Леви, то на художницу. Многое теперь начинает сходиться воедино. Девушка смотрит на свои сложенные на столе руки.
— Я знала Флока, росла с ним рядом, в их большом доме, — она печально улыбается. — Он ведь был хорошим парнем, правда. Трусоватым иногда, иногда задирал младших… Мы часто играли вместе. Я была титаном, а он — маленьким солдатом… Знаете, многие считали его деда эгоистичным снобом, но на самом деле он заботился о нас, о сиротах, поднявшихся из грязи. Он находил время для каждого, и мы… его любили. Мне было пятнадцать, когда Колоссальный титан появился у стены Мария. До этого я четыре года жила, будто в сказке. Но даже с падением стены господин Форстер позаботился о нас, не бросил. И когда его единственный родной внук записался в разведкорпус, его хватил удар. Флок не послушался деда… и ушёл.