— Я слышал, что старик Форстер умер в столице, а своё состояние оставил на усмотрение совета по делам общественности и Хистории, — Леви постукивает пальцем по столу и вздыхает. — Ну надо же. Жаль, в моё время не было таких щедрых богачей, дающих приют шпане из Подземного города.
— Так вы жили в столице вместе с Флоком? — спрашивает Фалько у художницы.
— Несколько лет, да. Но мы, сироты, не бездельничали. Помогали по дому, на кухне, в саду…
— Тц… Грязной работой занимались? — замечает Леви. — А это точно был бескорыстный порыв?
— Главное, что к нам хорошо относились, — настаивает девушка. — Мы не стали бродягами или умерли под землей, в нищите. Но настало время, когда стены дрогнули, а потом вся эта история с королевской семьёй и Эреном… Господин Форстер покинул этот мир, и мы разбрелись, кто куда. Я осталась совсем одна. Я неплохо рисовала, хотела поработать в газете, но, когда стало известно, что Марли придут и уничтожат Парадиз, не смогла усидеть на месте…
— Всё это, конечно, интересно, но ответь уже на мой вопрос, — Леви выпрямляется и чуть наклоняется над столом. — Какого чёрта ты похожа на Кушель Аккерман?
Девушка ловит его пристальный взгляд, не отводит глаза. Её лицо становится почему-то печальным, а голос звучит глухо:
— Господин Аккерман, я понятия не имею, почему похожа на вашу маму. Я знала всю свою родню, и никто из них прежде не видел солнечного света. Они были… хорошими людьми с тяжёлой судьбой. Я любила их, вот почему оставила фамилию отца.
— Тогда зачем?
— А?
Леви опирается на локоть правой руки и повторяет:
— Зачем ты всё это делала? Нашла Микасу, семью Блауз, вышла через них на моих ребят? С какой целью?
— А вы думаете, на Парадизе никто ничего не знает? Дальние родственники Флока связались со мной пару лет назад, пока я ещё была в пределах досягаемости. Когда Эрен уничтожил титанов и расправился с населением Марли, мы всё узнали о Флоке и… я решила… я решила, что не оставлю его историю недосказанной. Я решила, что его неверные решения не растаят в воздухе, будто дым. Клянусь, иной цели у меня и не было! Семья Блауз помогла мне пережить эту тяжесть… когда близкий некогда человек, ставший монстром, не исчезает с лица земли бесследно… он оставляет за собой след, по которому приходится идти и нам.
Окружающие смотрят на неё, и каждый думает о своём. Леви просто молчит. Он снова берётся за кружку и пьёт чай, анализируя заодно слова художницы.
— История Микасы и остальных меня очень тронула. Я захотела разобраться… и я это сделала. — Девушка вдруг смотрит на Габи и улыбается. — Прости, что не рассказала сразу. Я подумала, вы возненавидите меня, да и так было легче. Я приехала сюда, чтобы встретиться со своими земляками и подарить им хоть капельку радости. Ведь они, и вы, конечно, спасли меня. Я стала свободна, в том числе и от последствий действий Флока, благодаря вам всем. Спасибо. Господин Аккерман, мне было примерно четырнадцать, когда вы покинули Подземный город, чтобы вступить в разведкорпус. На тот момент Форстер уже забрал меня наверх, но прежде я видела вас и ваших друзей издалека. Вы парили под куполом пещеры на УПМ, а я стояла внизу, разинув рот — мелкая оборванка — в страхе и восхищении. Мне казалось, что если существуют такие смелые люди, как вы, то и я должна быть смелой. Благодаря вам я доверилась господину Форстеру и ушла за ним.
Она вдруг вскакивает, отодвигая стул, подходит к Леви и кланяется перед ним, что есть сил, низко и долго. За столом все немеют, даже Леви чувствует себя неловко. Он чешет подбородок, пытаясь хоть как-то это скрыть.
— Ну хватит уже, что ли. Иначе лбом пробьёшь тут пол.
— Ой, дядя Леви, вы смутились? — шепчет Габи, прижимая ладонь к губам.
— Ещё раз меня так назовёшь, и я за себя не отвечаю… Эй, художница, сядь уже на место.
— Мы чуть не забыли! Подарки! — Фалько вскакивает и тянет за собой Габи. — Они остались в гостиной. Мы сходим, принесём!
Пока дети бегают в дом, художница усаживается на место. Леви пристально следит за ней: девушка теребит в пальцах край рукава и отводит взгляд. У неё покраснели щёки, и улыбка стала теплее. Она даже кажется куда красивее, чем та женщина на рисунке из документов, портрет его матери, сделанный кем-то из жителей Подземного города.
Леви уже совсем не помнит свою мать, лишь тот день, когда в их жалкую комнату в борделе пришёл Кенни и забрал его. Она была мертва, Кушель, и в последний раз, когда Леви бросил свой взгляд на неё, она была хладным уродливым трупом. Кенни твердил ему всё забыть, и Леви послушался. Но сегодня, когда появилась эта странная художница, считай, его товарищ по несчастью, ему захотелось вспомнить, хотя бы ненадолго, свою настоящую мать…
— А знаете, ведь человеческая физиология до сих пор не изучена досконально, — произносит Оньянкопон с улыбкой. — Теперь, когда проклятье Имир исчезло, у нас будет больше возможностей разобраться в собственной природе. Я как-то слышал, что время от времени похожая структура костей может повторяться, при том без кровных связей.
— Вы так думаете? — спрашивает девушка, и её глаза загораются любопытством.
— Я верю во врачебную практику. Ничто уже не уникально в этом мире. Возможно, где-то далеко отсюда есть такой же хмурый парень, как он, с точно таким же лицом, — и Оньянкопон, улыбаясь, указывает на Леви, сидящего напротив.
— Вот как. Занятно.
Он и художница вдруг смотрят друг на друга, затем также синхронно отводят глаза. Прибегают Фалько и Габи. Они тащат что-то в чехлах, под которыми Леви угадывает очертания холста. С торжественным возгласом Габи срывает ткань и держит перед собой картину с пейзажем. Все принимаются разглядывать её с особой тщательностью, и только Леви не сразу решает приблизится. Он узнаёт на красочном пейзаже родные места на Парадизе. На другой картине, что поменьше — здание кадетского училища на фоне заката.
Пока ребята и Оньянкопон разглядывают творения художницы, девушка подходит к Леви, стоящему чуть поодаль. Он опирается на трость и оборачивается.
— Надеюсь, вам понравилось, — улыбается она, сцепив за спиной руки. — Хотя, честно говоря, по вашему лицу я не могу понять.
— Мне… понравилось. Спасибо. У тебя… э-э-э… талант.
Она хихикает, довольная собой или же его словами, а Леви не знает, что и думать теперь. Затем она вдруг слегка пригибается и шепчет возле его лица:
— Это ещё не всё. Идёмте, я оставила её в сумке, в гостиной.
Леви в удивлении приподнимает бровь, но всё же без лишних слов ковыляет за девушкой в дом. В это мгновение Габи, глядящая на них, толкает Фалько в бок локтем:
— Посмотри! Говорила же я тебе! И как удачно сложилось, что они из одного города. Им будет, о чём поболтать.
— А тебе не кажется, что это уже слишком? Господин Леви не разрешал тебе лезть в его личную жизнь…
— Какая личная жизнь в этой дикой местности? Страшно подумать, как ему здесь одиноко!..
Тем временем, в просторной светлой гостиной, где пахнет фруктами и свежестью, художница достаёт из своей походной сумки третью картину. Она меньше, чем остальные, и завёрнута в тонкую ткань… с эмблемой «крыльев свободы». Леви просто делает вид, что это его ничуть не трогает. Наблюдая за тем, как девушка разворачивает очередной подарок, он чувствует лишь, как поскрипывают доски в полу у него под ногами.
— Честно, я волновалась, когда писала её. Пришлось множество архивов перерыть и поговорить с кучей военных, но они мне очень помогли. — Девушка разворачивает перед Леви картину и встаёт так, чтобы он мог её рассмотреть. — Как говорится, чтобы собрать изображение воедино, нужно… все кусочки расставить по местам.
Перед Леви портрет. Точнее, двойной. Весьма реалистичный портрет. И чем дольше он всматривается в изображённых на нём людей, тем труднее ему держать себя в руках. Но щемящая в сердце тоска неожиданно уступает место чему-то светлому, тёплому, как будто он снова ощутил это — когда впервые в жизни покинул стены и увидел бескрайнее небо. Когда он почувствовал себя свободным.
Кончиками пальцев левой руки он осторожно прикасается к поверхности картины. Художница, стоящая перед ним, молчит. И тогда Леви улыбается, ненадолго прикрывая глаза. Его рука с силой сжимает рукоять трости, но на душе легко и радостно.
— Спасибо тебе, — произносит он. — Они очень похожи. Особенно эта четырёхглазая.
— Так вы её называли? — девушка смеётся. — Сразу видно, вы были близки. Ну, тогда я рада, господин Аккерман! Мой путь не был пройден зря.
Леви недолго наблюдает за её жизнерадостным лицом и вдруг осознаёт, что не спросил ещё одну вещь:
— Так как там тебя зовут, художница?
Она поправляет волосы, заправляя прядь за ухо. Улыбается и отвечает:
— Верена… Я — Верена Микьелин.
Комментарий к 3. Из прошлого
**4.** Верена (Verena) — латинское или кельтское имя. Означает «приносящая победу».
**5.** В 844 году, когда Леви в возрасте 25-26 лет вступил в разведкорпус, Верене было 13 или 14 лет, на тот момент она уже жила на поверхности.
========== 4. Ради него ==========
Ему всё ещё снятся кошмары. Никуда от них не деться. И дело не в страхах или сожалениях, просто теперь ничего иного не остаётся. Он одинок, пусть остальные и пытаются переубедить его в этом, он теперь одинок, и нет ничего, что могло бы отогнать все эти кошмары прочь. У него просто нет идей, как это сделать.
Всю жизнь он спал часа по три, лишь бы не растрачивать зря время, лишь бы не видеть пережитые ужасы, пронёсшиеся когда-то перед глазами, и отныне преследовавшие его во снах. Ещё одно доказательство проклятия Аккерманов — за великую силу ему приходится многим платить.
Теперь же, когда нет ни титанов, ни разведкорпуса, ни товарищей, которые разделили бы с ним эти кошмары, Леви понятия не имеет, как быть дальше. Порой он до тошноты в горле размышляет о собственном бессилии, а что ещё хуже — он словно возвращается в изначальную точку. Туда, откуда всё началось — когда его мать умерла, ему приходилось днями напролёт сидеть взаперти, слушать урчащий от голода живот и ощущать, как насекомые, слетевшиеся на запах гнили, жужжат вокруг. С той лишь разницей, что сейчас он живёт в иных условиях. И всё равно — один. Как это иногда бесит — считать, что столь долгий путь пройден зря.
Проклятие Аккерманов заключается во тьме, которая хватает тебя за горло, наделяет невероятной силой и упорством и не отпускает, пока ты не начинаешь задыхаться от горя. От неё покоя нет. Ты даже не можешь умереть. И такие страдания хуже смерти.
Вот, почему он не выбрал тогда Эрвина. Эгоистичный гад, которому он посвятил несколько лет своей жизни, обрёл покой, а Леви обречён вариться в этом котле, пока его дни не будут сочтены.
Как Микаса может говорить о свободе, когда боль пронзает сердце насквозь, и даже становится трудно дышать? Видимо, она куда сильнее, и, даже отпустив Эрена, она всё равно сильная. Леви ей завидует. Но ничего поделать не может.
Этих светлых дней — мелочей, наполненных радостью и солнцем — не хватает. Однажды Габи и Фалько, да и остальные, перестанут приходить. Если его нога не заживёт, он будет обречён жалеть себя до конца своих дней. Жалкое зрелище.
Раньше была цель. Раньше был долг. А когда перед собой ты узреваешь цель, страдания более не имеют над тобой власти, и ты всё можешь вытерпеть ради этой цели. Но теперь ничего не осталось.
Куда идти дальше? На какие звёзды смотреть?
Он старается не напрягать левую ногу слишком часто, чтобы дать себе отдохнуть, а затем начать делать упражнения для укрепления мышц. С последнего визита детей проходят три дня, ему просто нужно чем-то себя занять, чтобы не помереть со скуки. Раньше, когда на службе выдавались свободные деньки, он либо ассистировал Ханджи, либо занимался уборкой, вернее сказать, напрягал этим молодняк.
Чтобы прибрать такой дом в одиночку, потребуются минимум два дня с перерывами. На этот раз Леви думает начать с чердака, но, оценивая собственные возможности и то, что здесь буквально негде развернуться с его-то ногой, решает плюнуть и хотя бы разобрать книжные полки в комнатах. Он терпеть не может пыль на поверхностях и успокаивается, только когда она прекращает витать в воздухе вокруг.
Из-за его мании все товарищи считали Леви чудаком, чего он вовсе не стеснялся. Один лишь Эрвин Смит, кажется, ни разу не высказался по этому поводу. Но Смит и сам был чокнутым, так что в какой-то степени Леви испытывал к нему уважение в том числе из-за этого тоже.
Нынче утро выдаётся жаркое, и, чтобы окончательно не запариться, приходится даже жилетку снять. Закатывая рукава домашней серой рубашки, Леви натягивает на лицо платок и приступает к привычной рутинной работе… когда неожиданно, незадолго до обеденного времени, в дверь его дома кто-то очень настойчиво стучит.
Леви не торопится открывать, а когда, наконец, встречается лицом к лицу с незваным визитёром, искренне удивляется. На веранде, чуть не падая и наваливаясь на деревянные перила, стоит та самая художница, с которой они довольно тепло попрощались три дня назад. Леви бесстрастно оглядывает её с ног до головы и внезапно думает: какого, собственно, чёрта? Он не показывает своё удивление, когда обнаруживает, что снаружи даже нет машины.
Девица, держась за перила, тяжело дышит. Она пытается что-то сказать, но говорить явно тяжело, поэтому она делает какие-то бессвязные попытки махнуть рукой. На её раскрасневшемся лице капельки пота, хоть и одета она вполне легко: белая (видавшая лучшие времена) рубашка, заправленная в брюки, и чёрные ботинки. При ней походная сумка через плечо и ничего больше.
Она растрёпанная и какая-то всклокоченная.
Леви глядит на небо, подставляя ладонь ко лбу — солнце уже во всю припекает, и гулять в такую погоду без головного убора — это просто самоубийство.
— Ты чего тут забыла? — спрашивает он, наконец; художница делает взмах рукой, едва дыша. — Не отмахивайся мне тут. Как ты сюда добралась?
— П-пришла…
— Вижу, что не прилетела. Каким образом, спрашиваю, ты добралась сюда?
Художница смотрит на него снизу вверх, она всё ещё на пару ступеней ниже. Леви ждёт, позволяя ей отдышаться. Когда она отвечает, её голос звучит куда разборчивее:
— Я пришла пешком, господин Аккерман… Не всю дорогу, конечно! Там, на юге пригорода, есть железнодорожная станция, я шла от неё по новым путям, затем по дороге… Простите!
— За что ты просишь прощения?
— Я вас… побеспокоила.
Она утирает рукой лоб, а Леви понимает, что до сих пор не снял с лица платок; лишь теперь, когда становится тяжелее дышать.
— Скажи-ка мне, ты что, совсем дура?
У художницы расширяются глаза, словно он её не спросил, а ударил. Затем она выпрямляется и вздыхает.
— Ты меня слышала?
— Да…
— Ну и?
Она недолго копошится в своей сумке, достаёт какой-то потрёпанный конверт и дрожащей рукой протягивает его Леви. Конверт тонкий, закрытый и чуть помятый, без печати. Леви вертит его в руке, подносит на свет. Внутри виднеется лишь один листок и ничего больше. Внезапно Леви всё понимает и глядит на девушку, словно впервые видит.
— Хочешь сказать, что ты шла сюда пешком под палящим солнцем от самой станции, которая находится, чёрт знает, как далеко, чтобы просто вручить мне это?
Она кивает с таким виноватым видом, что даже Леви, неожиданно для самого себя, становится смешно. Но он изо всех сил сдерживается, чтобы не посмеяться над идиотизмом этой ситуации и над этой странной особой.
— И это всё? — спрашивает он без каких-либо эмоций в голосе.
— Пожалуй, да.
Вот как. Всё, ради письма? Леви хмурится. Почему-то он ожидал другого ответа, и он сам не знает, какого именно, но, её словами он точно не удовлетворён.
— Значит, если это всё, ты вернёшься назад?
Их взгляды пересекаются: его — мрачный и тяжёлый, и её — шокированный, но смиренный. И Леви улыбается. Ему и не припомнить, когда в последний раз он с таким наслаждением издевался над кем-либо. Если он пошлёт её сейчас, она, возможно, и десяти шагов не сделает, а свалится на землю или даже помрёт от усталости. Но отчего-то Леви понимает: она не будет настаивать, чтобы остаться. Слишком правильная, аж тошно. Она не такая, не так воспитана. Ну надо же!