Бывают такие люди в жизни, ради которых ты попросишь и бывшего мужа побыть с вашим общим ребенком, и цирк — заехать через неделю, да и в принципе — отодвинешь практически все дела.
Именно поэтому, да, меня почти трясет неутихающей яростью, но тем не менее руками я шевелю и заканчиваю итоговый слой теней на портрете.
Потому что да, я поеду на эту вечеринку, даже с учетом того, что Давида видеть больше не хочу ни на секунду.
Если он рассчитывает, что я приеду на вечеринку уже раскаявшаяся и брошусь ему на шею, умоляя о пощаде и этой чертовой работе — он обойдется.
Не настолько у меня все плохо с заказами, чтобы я так унижалась.
Да, Огудалов, конечно, может разобраться со своими делами без меня. Вот только трахаться мы с ним даже в этом случае не будем.
Потому что я так решила.
Штрих за штрихом ложатся на полотно. Осталось совсем немного.
А на моих губах все шире расползается опасная улыбка.
Увидимся этим вечером, да, мой мальчик.
Разве я откажусь от возможности вынести тебе мозг напоследок?
«Хочешь, я тебя заберу на мамину вечеринку? Твой Аполлон», — мне прилетает после обеда с незнакомого номера.
Все-таки сдался и решил поднапрячь свои «связи»? А что ж так поздно?
«Ни в коем случае не отвлекайтесь от ваших дел, Давид Леонидович», — отвечаю я.
«Аполлон мне больше нравится».
«Так и быть, разрешаю, чтобы твои любовницы так тебя называли».
«Так тебя забрать?»
«Ни в коем случае. Я доберусь сама».
«Мы плохо поговорили утром».
Это я оставляю без ответа. Разговаривать об утреннем разговоре я не желаю.
Это же не сообщение, что он сожалеет, что опустил меня до шлюхи. Это просто констатация факта. Да, поговорили плохо. И никак иначе и быть не могло, он же не хочет меня слышать вообще.
Я готовлюсь к этой вечеринке так, будто она — мое сражение.
И все — платье самого выигрышного для меня винного цвета и маникюр тон в тон к нему, укладка крупными локонами, запах духов, даже белье, которое совершенно точно никто кроме меня сегодня не увидит — все это мое оружие.
Правда с той же укладкой выходит казус — фен отказывается работать с розеткой в моей комнате. У них антипатия. Надо уже вызвать электрика, а мне все еще лень.
Но розетка и зеркало есть в ванной, поэтому я выхожу победителем в этом небольшом конфликте с бытовыми приборами.
Паша, который является в кои-то веки вовремя, глядя на меня, поднимает брови.
— К кому ты, говоришь, едешь на вечеринку? — с подозрением спрашивает бывший муженек, в который раз забывший, что он мне бывший.
— Дорогой, я еду на вечеринку к людям, — беззаботно откликаюсь я.
— Такое ощущение, что едешь ты к мужчине, — ревниво бурчит Паша.
Паша — как Гидрометеоцентр, придерживается принципа «говори, что будет дождь, авось сегодня и угадаешь». И о боже, он в кои-то веки угадал.
Правда, еду я не «к мужчине», а «с расчетом на встречу с ним».
— Мужчины на вечеринке наверняка будут, — я невозмутимо пожимаю плечами, — Алиска накормлена, проверь у неё русский язык, математику я уже проверила. Мама сегодня хотела заехать к Оле, собиралась у неё ночевать. Так что я приеду не поздно, но ты можешь разобрать диван в маминой комнате. Постельное найдешь?
Паша кивает, он, мол, найдет, я с трудом удерживаюсь от того, чтобы язвительно ему поаплодировать.
В конце концов, он мне сегодня помогает, спасибо ему, что ли.
Хотя лучше, если бы он еще и алименты мне в этом месяце перевел.
Но все сразу не бывает, так ведь?
Не бывает. Никогда.
День Рождения Огудаловой празднуют в её собственном ресторане и если честно — я два с лишним часа трачу только на то, чтобы до него добраться. В принципе, если бы не картина — я бы не стала брать такси сразу от дома. Так-то добраться на метро было бы и дешевле, и быстрее пожалуй.
Но, картина диктует мне условия.
И хорошо, что есть мама, которой можно позвонить и узнать, как она доехала до моей сестры и что у них там вообще происходит, хорошо, что есть Алиска, с которой можно попереписываться о состоянии её уроков.
Хорошо, что можно просто игнорировать прилетающие мне СМС-ки от одного божественного.
Конечно, на юбилей Огудаловой слетается весь столичный бомонд. В этом плане я тут самая скромненькая и неизвестная, и при всем своем самомнении ощущаю себя слегка голым королем на тусовке, где и известные стилисты, и ведущий баритон Московской Оперетты.
— Наденька, а я уже заждалась…
Тамара Львовна Огудалова абсолютно не выглядит как мать юноши, которому вот-вот стукнет тридцатник.
Она — такая благообразная светская леди, что ей и пятидесяти не дашь, не то, что больше. И ей идет абсолютно все, даже пресловутое черное бархатное платье и жемчужное колье. Даже объятия, которые многие современные «львицы» сочли бы слишком теплыми, недостаточно эффектными для красивых фото — вполне вписывались в имидж Огудаловой.
— Картину лучше распаковать и оставить в кабинете, — шепчу я, после того как осыпала любимую благодетельницу всем полагающимся ей совершенно заслуженно ворохом комплиментов и поздравлений.
— Ох, ну, разумеется, передайте Наташе? — Тамара Львовна машет изящной сухой кистью в сторону брюнетки в зеленом платьице, которая суетится вокруг столика с подарками. — Отдыхайте, Наденька, я вас позже найду. Познакомлю с Валохиной, ей очень понравился Портрет Незнакомки, из вашей последней серии. Хочет портрет дочери в похожем стиле.
Значит, Аполлончик не стал жаловаться маме, что я игнорирую его СМС-ки? Не стал требовать мне ничего передать?
Если я верно помню по тексту, он уже где-то здесь, бродит в одном из залов ресторана.
Значит, нужно уже его найти.
И начать мое представление…
18. Синхронное маневрирование
— Привет, ты — Максим, верно?
Если бы это происходило где-нибудь в другом месте, с другими людьми — наверное, это была бы обычная фраза, которую говорит женщина, встретившая неожиданно нового знакомого.
Нет.
Это происходило здесь и сейчас, в двух метрах от Давида Огудалова, и эти проклятые четыре слова произнесла не какая-нибудь левая, неинтересная Давиду фифа.
Фифа была интересная.
Более того, это была его, Давида, фифа.
Та самая, которую он качественно потрепал прошедшей ночью, да и утром тоже. Помрачающая его рассудок настолько, что стоило только натолкнуться на Надю взглядом, воздух в груди будто высосало черной дырой, оставив вместо себя лишь только голод и безумие.
Винный явно был цветом, созданным для Соболевской. На ней смотрелся очень благородно, выгодно выделяя среди разрядявшихся для вечеринки инстаграм-леди. Он будто подчеркивал крепкую, дурящую рассудок, сущность художницы. И вот эту конкретную тряпку, что обращала внимание на Соболевскую слишком многих мужчин и хотелось побыстрее с неё снять, и можно порвать по дороге — чтобы возмущенная таким вандализмом девочка погромче ерепенилась.
И чтобы снова сняла с его спины кожу своими когтями.
Давид отдавал себе отчет, что это по-прежнему лютое помешательство, но сделать с этим он ничего не мог. Разве что сходить к психиатру, но было ощущение, что и там его послушают и покрутят пальцем у виска. Мол, ну вы же понимаете, что с вами происходит. И понимаете, что в вашем случае медицина бессильна.
Давид понимал.
Понимал, почему с таким трудом отрывался от неё утром, даже при том, что был смертельно зол выдвинутыми Соболевской условиями.
Понимал, и почему весь день тянулся, как будто был резинкой от старых трусов.
Почему не выдержал, написал ей, а после как шестнадцатилетний придурок ждал от неё каждого ответного сообщения. И в какой-то момент не дождался, и это были несколько часов форменной пытки. Потому что знал, она не ответит — а все равно ждал.
Понимал он, и почему хотел её забрать, увидеть, хоть на пару часов пораньше до неё добраться, а Надя отказалась. Хорошо, что она это сделала, потому что согласись она — и Давид не удержался бы и на день рождения мамы точно бы опоздал. По объективным причинам.
Давид все это понимал. И причины, и следствия.
Понимал, но не принимал.
А это вообще возможно принять?
Как принять, что именно эта мегера, пусть и с потрясающей задницей, заставила его заболеть этим…
И вот Надя плавной походочкой от бедра, грациозная, как пантера, плывет сквозь зал ресторана, и кажется — плывет она к нему, и глаза у неё триумфально сверкают.
Давид только успевает спланировать, как прихватит её в охапку и до конца вечера из этой охапки не выпустит — и леший с ним, что мама узнает, а Надя… не доходит до него двух метров, и ослепительно улыбается треклятому Вознесенскому.
Нет, все, этого “друга” надо в черный список отправлять, потому что не хрен.
Давид смотрит Наде в лицо, и видит краешек алых, будто пропитанных вином, улыбающихся губ. И голову, кокетливо склоненную к плечу.
Она знает, что он смотрит.
И нарочно стоит и разговаривает с Вознесенским, а этот Иуда разговаривает с ней.
Он же тоже на Соболевскую запал на той выставке, это Давид прекрасно помнит.
А Макс помнит, с кем тогда Соболевская ушла на экскурсию.
И нет, он, разумеется, не отказывается от женского внимания.
“Настоящие мужики из-за бабы не поссорятся”, так, что ли?
И плечо-то Вознесенский будто нарочно подставляет, чтобы эта заноза его чуть выше локтя тронула.
Какого черта она вообще творит? На его глазах? Серьезно?
Давиду казалось с утра — они договорились, что продолжают. Как бы она это ни называла, отношения, “просто трах” — без разницы ему было, как это именовать. Он выбрал её. Он в любом случае не смог бы сделать никакой другой выбор, потому что его ломало от одной только подобной мысли.
Вот только, видимо, ему действительно показалось.
Ни о чем они не договорились.
Если судить по ехидным глазам — Надя Соболевская ехала на эту вечеринку исключительно для того, чтобы довести до ручки Давида Огудалова.
И у неё это прекрасно получается.
У неё получилось бы, даже если бы она просто улыбнулась кому-то в сторону, а она стояла, разговаривала, даже смеялась, чудовищно открыто смеялась той чуши, что нес окрыленный её маневрами Вознесенский.
Лишнее доказательство в теореме о том, что она ему не подходит и что нужно побыстрее выбросить её из головы. Еще бы это было выполнимой задачей…
Кажется, что к спине приложили раскаленную сковородку и выкрутили под нею огонь на максимум.
Сейчас-то Давид Огудалов и прожарится до самой “хрустящей корочки”, что только возможна. Хотя нет, еще пара минут — и прожарится он до черного угля.
— Ох, мало тебе, детка, утренней трепки было, ох, мало… — думается Давиду, когда пальцы Нади во второй раз прикасаются к плечу Макса.
Хотя да, секс как наказание — это абсолютно не наказание. Ведь Огудалов же еще утром отдавал себе в этом отчет.
Может, все-таки спросить у Эда — как там обращаться с ремнем? Или какие там еще варианты есть?
Ну, невозможно же это терпеть, руки чешутся взять эту фурию за шею, и придушить, и выдрать, а потом уже и отодрать, отложив ремень в сторонку.
И что это значит?
Еще утром она ставит условия — либо мы завязываем, либо мы не работаем вместе. И он выбирает её, а не работу, он нарывается на целую кучу неприятностей — а она является и при нем же едва ли не вешается на его, почти уже бывшего, друга.
Как можно при этом не материться? Нельзя.
Давид пока делал это про себя, но еще чуть-чуть, и его эмоции грозили прорваться наружу и вербально.
Нет, все испортил тот разговор с утра, точно. Чертов проект, чертова работа, чертов Левицкий, которому приспичило. Давид сегодня всю голову сломал на тему, как из ситуации выкрутиться, дал себе время до утра, чтобы начать переговоры по новой.
А тут творится такой трэш, что и не до рабочих проблем вообще.
Давид щурится, убийственно глядя на Надю.
— Немедленно завязывай этот цирк, — посылает ей мысленно, надеясь, что его лицо достаточно красноречиво.
И иди сюда…
— Ох, моя любимая песня, — томно выдыхает Соболевская, и многообещающе придвигается к Вознесенскому, — потанцевать пригласите, Максим?
Ну, конечно же, Макс пригласит, что он, лох, что ли?
И все-таки Соболевская — та еще стерва, этот факт Давид осознает, скептически наблюдая, как Макс тянет девушку в сторону танцпола. Если раньше Давид с этим именованием Нади слегка перебарщивал, и хоть она и была языкастая, но вроде как именно “стерву” и не заслуживала, но сейчас… Сейчас-то заслуживала, вне всяких сомнений.
И послать бы её за такие выверты, да только хуже ведь становится, с каждой секундой. Разве даст он ей вот так легко вывернуться из его хватки?
— Виски. Со льдом, — рычит Давид, оборачиваясь к бармену. Мозг вот-вот готов взорваться, срочно нужно его чем-то остудить. Желательно заменить, конечно, этот вариант точно работает не так, как следует, но таких операций еще не делают, ни за какие деньги.
Виски обжигает горло холодом, будто бы даже слегка отрезвляет — вот такой парадокс. Куда больше Огудалова сейчас дурманит его злость.
Давид же шагает в сторону парочки, только-только вставшую на танцпол, оттирает Макса плечом в сторону, перехватывает Соболевскую за запястье. Придушить бы. Взять вот за эту чертову шею и сжать посильней, чтобы её хозяйка потеряла всякое желание трепать ему нервы.
— Эй, — возмущенно шипит Макс, — какого хрена.
Вот и мама наверняка спросит, какого хрена Давид вот это все устроил на её дне рождения, причем даже не выходя из ресторана. Ладно, перед мамой можно и извиниться, а вот Макс того гляди схлопочет по морде.
— Это — моя женщина, — хладнокровно выдыхает Давид, а смотрит не на Макса, смотрит прямо в лицо Соболевской. Просто потому что должно же до неё наконец дойти. А она лишь задирает свои чертовы брови повыше, будто оспаривая его слова.
Желание придушить обострилось еще сильнее. Как Давид сейчас понимал Отелло — никакими словами не передать.
— Твоя женщина, Дэйв? — с интересом уточняет Вознесенский. — А мне показалось…
И ведь хватает же наглости еще и свойским прозвищем пользоваться.
— Тебе показалось, Вознесенский, — ровно произносит Давид, поворачиваясь к Максу лицом.
Их столкновение взглядов как встреча двух клинков в воздухе. Пробное. Кажется, в воздухе даже вибрирует звон столкнувшихся друг с другом стальных лезвий.
И с пару минут Макс и Давид просто глядят друг на друга, будто прикидывая уровень угрозы.
Готов ли Макс “пойти-выйти”, сцепиться до последней капли крови и приезда ментов, которых кто-нибудь непременно да вызовет?
Ради малознакомой женщины?
Давид — да.
Для него изначально уровень угрозы — красный, он в любом случае будет драться до последнего.
Макс пожимает плечами, убирает руки в карманы и делает шаг назад. Отступает. Он не готов воевать дальше.
Ну вот и хорошо.
Давид оборачивается к Наде, и видит отчетливое разочарование на её лице. Она так хотела, чтобы Макс сцепился с Давидом? Или она так хотела Макса?
От последнего предположения дышать становится и вовсе невозможно.
— Ты, кажется, хотела потанцевать. Потанцуем, — опуская ладонь на Надину талию выдыхает Давид.
Потанцуем. И поговорим.
И нет, он не спрашивает.
Надя смотрит на Давида так, будто у неё в зрачки встроен сканер, весы и скальпель одновременно. Просканировала, взвесила, расчленила на составляющие. Признала негодным — снова. Диагноз ясен по одному только выражению прищуренных глаз.
Боже, как же бесит, даже эта насмешка на её губах. Вот только поди-ка оторви от неё собственные руки, кажется, намертво приросли.
А потом Надя переводит глаза куда-то за плечо Давида и что-то в её лице неуловимо меняется.
И ладони свои она ему на плечи все-таки опускает.
— Только ради твоей мамы, которая сейчас на нас смотрит, малыш, — прохладно откликается Надя, и это очередной удар поддых.