— А что еще ты делаешь со мной ради мамы, богиня?
— А если все, то что? — скучающе переспрашивает Надя, по прежнему не глядя на него.
Да какого же черта, а?
Пальцы сжимаются на талии девушки только крепче, будто он хочет сломать её пополам.
Давид толком не замечает музыки, и это не танец даже, это ходьба двух разозленных врагов внутри незримого круга. Молча. В напряжении ожидая удара каждую секунду. Еще вчера все было хорошо, а сегодня — уже хуже некуда. Никаких пикировок, никакой эйфории, даже лишней улыбки она ему не дарит.
Даже смотрит не на него. Куда-то за его покачивающееся плечо.
И молчит.
Лучше бы открыла свой дивный рот и попробовала бы его ужалить.
Ей богу, это было бы привычней.
— Может, уже на меня посмотришь? — раздраженно спрашивает Огудалов. Некая часть его сознания понимает, что тон для разговора выбран совершенно неверный. И не стоит так прямо требовать её внимания.
— Ну, раз ты просишь, — Надя все-таки поднимает глаза. Ледяные яростные глаза. Она могла бы этим взглядом уделать профессионального рестлера.
Давид смутно ощущает, что чего-то не догоняет. Что все-таки где-то он что-то сделал не так, но что конкретно? Все-таки утром осадил её слишком резко? Ну так и ей надо было понять, что её шантаж — это что-то запредельно некрасивое. Не хотела с ним работать — сказала бы вслух, нет, надо было выпендриться.
— Надя, какого черта ты все это устроила? С Максом, — прямой ответ на этот вопрос даст на самом деле многое.
— Ох, малыш, — Надя драматично вздыхает, — вот скажи мне, как можно было родиться таким красивым и таким дураком? Неужели ты так ничего и не понял? А подавал такие надежды…
— Может, ответишь все-таки? — на самом деле это было удивительно. Терпение он потерял, кажется, еще позавчера, а голос все равно звучит только настойчиво и спокойно. Так сразу и не скажешь, что Давиду очень хочется придушить женщину, с которой он сейчас танцует.
— Я просто хотела выбесить тебя до ручки, — пожимает плечами Надя. — Потому что пока я говорила по-хорошему, ты меня совершенно не понимал. Даже более того, ты зарвался куда дальше, чем тебе следовало.
Она будто парирует выпады Давида сухо, технично. Эта беседа все больше походит на урок фехтования. Осталось только понять, кто из них был в роли учителя.
Ну, вот он ответ, легче не стало. Нет, все-таки сегодня явно не день Давида Огудалова. Давненько он не ощущал себя настолько идиотом. И что там до него не доходило? Её бесконечное “мы только трахаемся”? То самое, которое чешет у Огудалова желание купить своей очаровательной мегере кляп?
— Я могу повторить для тебя лично, — пытаясь звучать невозмутимо, замечает Давид, — ты — моя женщина. Если ты пытаешься оспорить это утверждение — я тебя понимать не буду. И не хочу.
А память тем временем услужливо напоминает Давиду про Монику. Впрочем, нет, это не серьезно, ладно бы Моника Огудалову женой приходилась, так ведь нет же. Всего лишь невестой. Хотя, конечно, разобраться с ней и стоит. Просто потому, что если уж Давида выбросило так далеко от его колеи — это что-то да значит.
— Не смеши, малыш, — Надя лишь досадливо кривит губы, — я для тебя не женщина, я для тебя шлюха. Ну так и какой тебе с меня спрос? Шлюха же может сама определиться, с кем ей спать. Так вот, раз ты еще не понял, я тоже тебе скажу — твое время вышло.
И вот это нокдаун, который еще приходится пережить и прожевать.
Шлюха? Она? Для него? Ох, если бы все так просто объяснялось…
— С чего ты вообще это… — Давид замолкает, потому что до него внезапно доходит ответ на этот неоконченный вопрос. Доходит, насколько криво Надя поняла его утренний выбор. Интересно, из той ситуации вообще можно было выйти не проигравшим?
— Скажи, а что было бы, если бы я выбрал не тебя утром? — отстраненно переспрашивает Давид. — Что было бы, если бы я сказал, окей, дорогая, завязываем трахаться, работа мне важнее. Это же, конечно, подчеркнуло бы, сколько ты для меня значишь? А ведь ты значишь, прикинь. Я не готов от тебя отказываться. Огрести проблем от Левицкого — готов. Отказаться от тебя — нет. Сейчас тебе понятнее, за кого я тебя держу?
Она моргает, как-то меняясь в лице.
Он ожидал чего угодно, продолжения этой свары, но точно не того, что Надя как-то вздрогнет и будто прикусит свой длинный язычок.
И снова скользнет взглядом за плечо Давида.
Да что там такое? Пожар? Динозавры стриптиз танцуют?
Давид резко разворачивается, не выпуская Надю, выхватывает взглядом какого-то тощего мужичка у барной стойки.
Мужичок “абсолютно беспалевно” прячет глаза. Ну точно он не просто так на них пялился. Точнее нет, он абсолютно точно пялился на Давида с Надей из-за Нади.
Так ради чего Соболевская танцевала с Давидом? Ради мамы, да?
Уже даже этот вариант кажется не самым дерьмовым.
19. Взаимное поражение
Я хочу выпить.
Я очень хочу выпить.
Водки мне, водки, и подать коней, или что там полагается шальной императрице?
А Давид останавливается и прямо смотрит куда-то выше моей головы.
Заметил.
Это он зря, на самом деле. Да и я — зря. Но у меня-то объективные причины. Например, неприязнь, переходящая в острейшую ледяную ненависть. Кто-то говорит, что из самой лютой ненависти получается самая страстная любовь, тот идиот. Скорей всего, та “ненависть” была надуманной и имела маловато объективных причин. Моя — имеет их столько, что хватило бы на три продуманных сильных ненависти, а все это — чисто мое.
С одной стороны, мне не то чтобы стыдно перед Давидом, но как-то неловко. Ситуация самая что ни на есть идиотская. Я бы не хотела, чтобы он замечал. И сама бы замечать не хотела.
— Ничего мне сказать не хочешь? — кислотным тоном шипит мне мой восхитительный аспид.
Хочу. Очень много всего я тебе хочу сказать, дорогой, но почему-то все еще не поворачивается язык.
Я ведь не просила от тебя ничего, ни капли этих слов, что я что-то для него значу, хотя не скрою — некая часть меня восторженно всхлипнула на этой реплики, мой прекрасный гений. И я не понимаю, что мне с этим делать, а тут еще и этот.
Самый важный вопрос этого вечера — так это почему ты, мой Аполлон, все еще тут? Разве мало я тебя выбесила? Разве не хочешь ты поискать кого-нибудь, кто будет меньше пить твою вкусную кровушку из твоей дивной шеи?
Видимо — нет. Не хочешь. И что мне с этим делать?.
Я молчу.
Не хочу я сейчас ничего говорить, я хочу водки, в тишину и подумать. Потому что, в конце концов, дальше так продолжаться просто не может.
— Значит, ничего? — выдыхает Давид, и его голос — будто тревожный колокол. Только не хочу я никаких тревог. Хочу просто смотреть на своего дивного мальчика и думать, что мне с ним вообще делать.
Красивые у него все-таки глаза. Еще более красивые, когда он смотрит на меня так, будто хочет убить. Вот только красота — это не самое принципиальное в этой жизни. Уж я-то знаю.
— Я не знаю, чего ты от меня ждешь, — произношу я, глядя на подбородок Давида, — точнее знаю, но я еще не решила, что мне с тобой делать. Я не умею в отношения. Это ты хочешь услышать?
— Разумеется, нет, — Огудалов раздраженно дергает головой, — знаешь, как я задолбался слушать от тебя эту ересь?
Как-то тон беседы резко взял и переменился. Впрочем, я все равно не в том настроении, чтобы сейчас отступаться от своих границ.
— Знаешь, милый, если ты задолбался со мной за два дня, — скептически замечаю я, — то в принципе ты тратишь свое время и обаяние не на ту женщину.
Нет. Наверное, слишком резко. Я вижу, как стекленеют у Давида глаза, и понимаю, что, наверное, все-таки с ядом переборщила. Меня ж сожгут за то, что я разочаровала бога. Не меньше. Надо как-то сгладить, что ли… А то как-то щемит в груди от того, что я задела своего Аполлона за живое.
Мне что, стыдно, что ли? Эй, я же в это не умею.
— Что тебя интересует, Давид? — я чувствую себя настолько уставшей, что даже своего любимого “малыша” из предложения теряю. Боже, как я отвыкла "подавать" в отношениях не свечки, которые точно никто не возьмет, а то, что могут отбить в мою сторону.
— То есть сама ты будешь делать вид, что не понимаешь?
— Я не делаю вид. Я не понимаю.
И сама я не хочу ничего понимать. Я хочу забрать свой тренч из гардероба, извиниться перед Огудаловой и уехать домой. Прямо сейчас. Может быть — взять с собой Давида, купить по пути бутылку вина, и пусть губы моего Аполлона будут моим бокалом. Потому что было что-то радостное в его безумных словах, что я для него что-то значу.
Я ж не дура, я поняла, что в душе у меня просто так ёкнуло.
Вот только нет, я не буду принимать никаких поспешных решений.
Я знаю этого мальчика два дня. Слишком мало для того, чтобы решить для себя что-то положительное.
— Давай ты задашь свои вопросы ртом, — я пожимаю плечами, — а я подумаю, хочу ли я на эту тему сейчас разговаривать.
Музыка затыкается. Ну хорошо. Хоть есть повод выбраться из этих крепких объятий. И теперь-то мне уже никто и ничего не скажет. И по крайней мере, я не буду ощущать себя такой дурой, когда буду просто хотеть прижаться к нему еще сильнее.
— Хорошо, — Давид прихватывает меня за плечи и резко разворачивает от себя. Сжимает ладонями мои щеки, заставляя глядеть в одном конкретном направлении.
— Что это за хрен? — емко выдыхает Огудалов, почти над самым моим ухом. — Дай угадаю, ты не хочешь на эту тему разговаривать, да?
Хрен? Вот этот? Давид, милый, не оскорбляй так благородное растение рода Хрен, семейства Капустные.
И нет, не буду я ничего говорить “на эту тему”.
А вот насчет того, как себя со мной ведут, у меня есть несколько длинных предложений, в которых упоминается это самое растение.
И как хорошо, что я надела туфли на каблуке, есть чем остудить пыл моего чокнутого кавалера. Наступаю на ногу Давиду — щадяще наступаю, между прочим, могла и с размаху пятку опустить, разворачиваюсь к нему, скрещивая руки на груди.
— Что это за хрень? — сухо спрашиваю я. — С чего ты вообще взял, что можешь обращаться со мной подобным образом?
Нигде. Никто. И никогда! А особенно — в людном месте.
У этого и так столько поводов для сплетен появилось — он же видел меня и Максима, да и Давида тоже видел. Черт возьми, знала бы, что этот тут будет — пожалуй, отменила бы свои боевые действия, перенесла бы их на другой вечер. Но я не знала.
И тут — еще одна сцена, на которую с любопытством косят гости за столиками. Даже официанты благоразумно обходят нас стороной, явно побаиваясь боя посуды.
— То есть для тебя в норме вещей танцевать с одним и пялиться на другого? — еще чуть-чуть, и, кажется, за спиной Давида распахнется капюшон кобры, до того ядовито он шипит. — Знаешь, вот чего я точно не хочу, так это чтобы за мой счет разводили на ревность каких-то левых мужиков.
Какая прелесть.
Какая наивная мальчишеская прелесть.
Хотя нет, я не буду врать, я не испытываю сейчас ни капли умиления.
Потому что, хватило же мозгов придумать вот эту чушь. Про меня!
Я на самом деле устала ужасно. Вот это я сейчас ощущаю явно. При чем это не та усталость, которая заставляет хотеть упасть в объятия мужчины, я сейчас в том состоянии, когда готова на резкие меры. Например, поскандалить на весь ресторан, поругаться с Давидом, с его мамой, со всем чертовым миром, наконец, потому что ну невозможно же держаться дальше.
Честно говоря, я надеялась на совершенно обратный эффект. Не на Давида в режиме “неандертальца”, готового на мордобой ради своей самки. Не на акт страстной ревности с выносом мозга. Спасибо, это не мой заказ, унесите к черту.
— Знаешь, сладкий, я, пожалуй, сейчас поеду домой, — ровно произношу я, — позвонишь, когда у тебя пройдет обострение идиотизма. Вот тогда мы и поговорим.
И это мой максимум, который я могу ему предложить. Который я могу предложить ему, потому что этого требует некая часть меня.
А он — он смотрит на меня, будто пытаясь разглядеть что-то, что видел раньше.
— Ох, ну да, обязательно позвоню, только скажи, пожалуйста, а какой у меня номер в очереди твоих мужиков? — взрывается Огудалов, и это, пожалуй, слишком громко. Это настолько громко, что девочка-официантка чуть не роняет поднос с канапешками. И народ уже вовсю на меня начинает оборачиваться, и боже, я вижу, как они на меня смотрят.
А как хорошо мы танцевали…
Ну что ж, раз мой Аполлон изволит превращать наш разговор спектакль, это не будет спектакль одного актера. Долг красен платежом.
Какая прекрасная, какая звонкая у меня выходит пощечина, вы бы слышали…
Огудалов отшатывается от меня, держать за щеку. Я встречаю его яростный взгляд. Он хорош даже в ярости, не мальчик, даже не гроза, один только яростный шторм, который, налетая на город, не оставляет после себя ни одного целого кирпичика. Он может обрушить небоскребы, он может обрушить сами небеса.
Настоящий бог, что уж там.
Вот только я ведь его божественному разгневанному высочеству тоже не коврик для вытирания ног.
И мне хочется саму себя процитировать.
Такой красивый, но такой кретин.
Дело ведь даже не в том, что не давала я ему никаких гарантий, не клялась в любви и верности, в отличие от него — даже не заявляла, что он для меня что-то значит.
Значит.
Именно поэтому пощечина мне в руку легла просто сама по себе. Потому что я смертельно разочарована. Потому что еще пять минут назад он ткнул меня носом в то, что я его не так поняла, он заставил меня задуматься, что, может быть, и стоит дать ему хоть маленький шанс.
Неа. Не стоит.
Даже неделю в таком режиме идиотской ревности, включающейся по самому малейшему поводу — не стоит.
— Скажи, малыш, стоило доказывать мне, что не считаешь меня шлюхой, чтобы потом на весь зал назвать меня именно ею? — холодно интересуюсь я, а затем разворачиваюсь на каблуках и иду к чертовой матери.
Меня там заждались.
И все паршиво, я могу себе представить, чем мне аукнется от Огудаловой публичный скандал на её вечеринке и с её сыном.
И пожалуй… Не буду я сейчас ничего пытаться спасти, это миссия из разряда “спасти Титаник”. Поеду-ка я домой. Потому что я ужасно устала, потому что у меня дома ребенок, и потому что толком на этом празднике я не отдохну.
Не при этом, который наверняка не удержится от того, чтобы прицепиться ко мне своим длинным, один в один похожим на языко помелом, и не при Огудалове, который никак не услышит, что ему со мной совершенно ничего не светит.
Тамару Львовну я решаю не предупреждать, честно, могу себе представить, что она обо мне сейчас думает.
Может быть, позвоню завтра…
Такси я дожидаюсь на улице. В пустоте, в тишине, с острым желанием пойти и купить сигарет, потому что в груди как-то першит, будто я наглухо простыла.
Сколько лет я не курила? Года четыре в завязке, да? И вот-вот сорвусь.
Это карма мне, наверное, аукается. Нечего спать с кем попало. Вот и этот — доказательство в этой теореме. Основное, причем.
Ну, теперь и Огудалова стоит отправить в эту же выборку. Черт возьми, а мне ведь больно…
Очень больно…
Я ехала сегодня не на праздник, я ехала сегодня на войну. Война закончилась. И такое ощущение, что я потеряла на поле боя ноги и ползу вперед по земле с помощью рук, а за мной остаются на траве широкие кровавые полосы.
Скажите мне — хоть кто-нибудь победил в этой битве?
— Ну что же вы, Надежда Николаевна, уже уходите?
А вот и ответ на мой вопрос: кто именно сегодня победил.
Все-таки не удержался… Все-таки решил подвалить… А я так надеялась, что он продолжит бухать у барной стойки — а лучше отравится каким-нибудь супер-паленым вискарем, если не насмерть, то хотя бы до белой горячки.