Впрочем, когда это я отступала при столкновении с этим? Такси пока на горизонте не наблюдается, а я смертельно устала, и не откажусь раскатать кого-нибудь по местной парковке. И мудак номер два для этой благой цели подходит лучше прочих. Кстати, второй он по номеру, а не по значимости, по глубине мудачизма этот — чемпион всей моей жизни. Даже не знаю, как это я с ним так лоханулась.
Я разворачиваюсь, убирая руки в карманы пальто.
— И чего тебе надо, Сашенька? — ядовито спрашиваю я у Верейского.
20. Акела промахнулся, Акела попал
— Солнце мое, ты что мне тут устроил?
Тамара Львовна загоняет Давида в угол у барной стойки, когда он уже отправляет к бармену пустой стакан из-под второй порции виски за этот вечер.
Щека все еще пылает от пощечины, рука у Нади нелегкая, на Давида все еще косятся гости маминого дня рождения. Девушки — в основном возмущенно. Они правы, на самом деле. Его занесло…
Но в ту секунду, наблюдая на горизонте уже второго конкурента на место рядом с Соболевской, у Давида вырвалось то, что вырвалось.
Ярость уже схлынула, исчезла, не оставив после себя никаких улик, И сейчас Давида все плотнее накрывает ощущением какой-то безысходности.
Надя ушла. Окончательно его послала.
Куда бежать? Что делать? Кого убивать? Как исправлять?
Это тебе, Давид Леонидович, не посудомойка, тут не будет так просто.
А мама присаживается напротив, смотрит на Давида испытующе, барабанит изящно отточенным ногтем по лакированной барной стойке.
Она будто ждет ответов на неозвученные вопросы, а Давид же скользит взглядом по сторонам и привычно размышляет над тем, что дизайн-проект для этого ресторана ему особенно удался. Темное дерево, в качестве тоновых оттенков— синий и белый с черным. В меру ярко, в меру сдержанно. Никаких искусственных цветов, ни на столах, ни в декоре — все только живое. Даже три года назад он был профи в своем деле. Хотя, может, и стоит предложить матери сменить её ресторану имидж.
— Ну? — настойчиво и с ощутимым укором интересуется мать. Было подозрение, что ей очень хочется надрать Давиду уши, но что-то останавливает её на этом пути. То ли возраст “сыночки”, то ли количество гостей вокруг и сам факт того, что спектакли в принципе программой вечера не предусматривались.
— Я перебрал, извини, мам, — Давид вздыхает, пытаясь вытолкать из собственной груди усталость.
— Перебрал — это немножко не то слово, — прохладно замечает мать, — но то слово, которое я тут могла бы использовать— вслух произносить неприлично.
— Я тебя понял, — Давид примеряет к губам резиновую улыбку, но она на них не удерживается.
Глаза фокусируются на окне ресторана. Большом, высоком окне, у которого совершенно точно стоит тот тощий утырок в деловом костюмчике, который и стал причиной скандала с Надей. На кого он там смотрит, Давид видит не очень, но… Но в принципе догадывается.
— Мам, ты ведь знаешь, кто это? — Огудалов указывает на мужика. В конце концов, если он сегодня и получил по морде, то нужно же узнать, кому сказать “спасибо”. Ну, а так как мать знает в лицо абсолютно каждого приглашенного на этой вечеринке, значит, она ему поможет выяснить личность.
— Милый, не переключайся с темы, — Тамара Львовна поворачивается к окну, а потом смотрит на тощего с изумлением. Кажется, она его увидеть не ожидала.
— Знаешь его? — настойчиво уточняет Давид.
— Знаю, конечно, — мать щурится, а потом поворачивается в зал, будто разыскивая кого-то взглядом. Ловит за рукав синей блузочки пролетающую мимо официантку.
— Настя, немедленно найди мне Наташу, — Тамара Львовна в режиме “леди-босс” всегда производит впечатление. Весь вечер она была этакой “звездой мероприятия”, примой этого спектакля, которая принимала цветы, поздравления и подарки, купалась во внимании своих гостей. А сейчас — судя по сурово поджатым губам матери Давида — кого-то будут убивать.
Нужно сказать, у Наташи, которая является на зов — вид покаянный и очень пришибленный. Кажется, она еще не понимает, за что ей можно предъявить, но точно знает, что можно.
— Наталья, а скажите мне, разве в списке гостей, что я вам выдавала, присутствовал Александр Викторович Верейский? — ледяным тоном интересуется Тамара Львовна.
Давид эту фамилию, кажется, слышал краем сознания, в основном в негативном ключе. Кажется, это был директор какой-то галереи, которая конкурировала с галереей матери.
Наташа что-то там блеет, но с каждой секундой Давид не прислушивается, его занимает другое.
Он просто смотрит на фигуру Верейского, стоящего перед рестораном, с убранными в карманы руками, и думает, что скорее всего, нужно провериться на кретинизм.
Потому что кажется, он принял за мужское внимание интерес к Наде как к художнице. Ведь если этот самый Верейский заморочился проникновением к Огудаловой на юбилей, если Наталья — проверенный организатор вечеринок, взяла взятку за приглашение, а факт взятки был очевиден — значит, скорее всего, смысл интереса этого типа заключается в деньгах. Ну и… Соболевская же пользуется популярностью, это Давиду известно прекрасно. Мать не помогала бы взлететь посредственности. А вот стать той, которая помогла зажечься новой звезде современного искусства — Тамаре Львовне наверняка было лестно.
И…
Ну идиот же он, идиот.
Надя могла даже не знать этого самого мужика. Просто заметить его внимание и не понимать его.
А может и знала. Мало ли…
Давид соскальзывает с табурета у барной стойки. Подъезжающей машины он не видел, да и Верейский все еще разговаривает — и наверняка с Надей. Возможно, у него еще есть время все исправить.
— Давид, подожди, мы не договорили, — Тамара Львовна успевает окликнуть сына, когда он сделал уже два шага в сторону к выходу.
— Мама, давай потом, я сейчас просто не успею, и она уедет, — Давид чуть дергает плечом.
Потом он и объяснится, и нормально извинится. Но сейчас дать Надя уехать на этой ноте — плохая идея. Тем более, что, кажется, её там сманивают, и из-за Давида она вполне может и принять предложение от конкурента его матери.
А за дверьми ресторана — вечер, прохладный воздух и шум машин, толкающихся на перекрестке неподалеку.
Это был бы идеальный вечер для прогулки с девушкой по темной улице, и поцелуев холодными губами, еще бы та девушка с которой только и хотелось гулять, не сбежала. А если бы сбежала — то хоть туфельку оставила в качестве знака надежды, что у него есть еще шанс.
Впрочем, томность вечера скрадывается, стоит только Давиду оказаться на улице. По-крайней мере, на парковке у ресторана “Anrie” творится кровавое побоище.
— Сашенька, скажи, у тебя в последний месяц тяжелых травм не было? Сотрясений там? Может геморрой обострился, и тебе теперь думать больно? — ядовитым и псевдо-заботливым тоном спрашивает Соболевская, а ощущение, будто она каждым словом этой фразы пытается препарировать своего собеседника, как лягушку. — Если нет, то я совершенно не представляю, почему ты вообще осмелился подваливать ко мне со своими предложениями.
Нет, все-таки они с этим Верейским были знакомы и раньше. Это можно понять по безжалостному и такому фальшиво-ласковому “Сашенька”. Интересно, а она вообще умеет существовать не в режиме постоянной готовности к атаке?
— Надюш, ну, что тебе, так сложно ответить? — Давиду тон Верейского кажется приторным. А.может, и не кажется… Но он сейчас лицо предвзятое, сам себе рад подмахнуть.
Огудалов вообще за одно только это слащавое “Надюш” в адрес Соболевской, да еще и сказанное так по-свойски, как будто у этого утырка на Надю были какие-то права, язык бы вырвал, и обратно бы пришивать не стал.
Давид понимает, что вообще так и замер у дверей ресторана, держась в нескольких шагах от поглощенной болтовней парочки, отчаянно прислушиваясь к каждому их слову.
Хочется понимать, что происходит. Хоть как-то. Бить этому Верейскому морду, или все-таки не стоит?
— Ты ведь знаешь, что я тебя пошлю, Сашенька, на кой черт ты приперся? Уточнить адрес и время отправления? — все с той же язвительной лаской уточняет Надя. — Так сходил бы в справочную, там всяко тебе были бы больше рады.
— Да брось, Надюш, давно пора забыть наши обиды. Нам ведь есть, что вспомнить, — у Давида тихонько начинает звенеть в ушах.
Это все меньше походит на деловой разговор.
— Это что же нам с тобой вспоминать, Сашенька? — ехидный Надин тон — как бальзам на душу Огудалова. — Хотя да, ты прав, есть незабываемое. Фингал на лице моей дочери я помню прекрасно. И руки её в синяках от ремня твоего мудацкого. Которому место там, где у тебя геморрой, Верейский.
Ни хрена себе… И с какой зашкаливающей ненавистью это было сказано.
Просто мать-волчица, готовая убить за своего ребенка…
— Да ладно тебе, сорвался один раз… — недовольно огрызается Верейский.
— Один раз? — будь Надин язык боксерской перчаткой — сейчас она бы свернула своему собеседнику челюсть. — Я тебе вот что скажу, Сашенька, двух раз мне не надо. Я не буду жертвовать своей дочерью, чтобы один выродок от мужского рода мог взять и на ней сорваться.
— Надя, в конце концов, ты сейчас ведешь себя непрофессионально. Какое отношение имеют наши с тобой личные отношения к делам? Нас с Александром Петровичем ты интересуешь в сугубо деловом плане, — с упреком замечает Верейский, — ты что, не можешь понять, что это только бизнес?
Ага, в деловом, как же…
Давид же видел, насколько неприязненно этот хрен пялился на них с Надей во время танца. Это тот тип людей, у которых “деловое” только повод завязать “личное”.
— Ой, ну, конечно же, я не могу, Верейский, — все тем же тоном профессиональной ехидны откликается Надя, — даже если исходить из того, что работа с твоим боссом — это “только бизнес”, и “личные отношения тут не уместны”, я напомню. Ты же знаешь мой мерзкий характер, Сашенька, и знаешь, что я пью витаминки для укрепления памяти. И я ведь помню, что ты три года после развода поливал меня грязью перед любым, у кого я могла выставиться.
— Но ведь потом я перестал, — тоном “благодетеля” сообщает Верейский, — как только ты начала писать приличные картины.
— А-а, — Надя насмешливо дергает подбородком, — ты заткнулся, когда я начала работать с Огудаловой. Потому что не хотел связываться с ней, потому что её слово куда весомей твоего и ты не хочешь выглядеть непрофессионально. А до той поры… Ох, сколько я тогда слышала про свою бездарность и посредственность. И ведь милейший Александр Петрович, у которого ты работаешь, мне указывал на дверь трижды, заявляя, что у меня нет никаких коммерческих перспектив в современном искусстве.
Надин голос сейчас острее хирургического скальпеля, и непонятно, как лицо Верейского еще не покрыто порезами, а Надя тем временем продолжает:
— А сейчас ты притаскиваешься ко мне, почему? Потому что до твоего босса вдруг дошло, что я не такая пустышка, как ты ему меня описывал? Что на мне, о боже, все-таки можно деньги заработать? Так вот, катитесь вы с ним оба. По произвольному адресу, только подальше от меня. К гениальным, перспективным и не посредственным.
— Ты бы поменьше ерепенилась, Надюш, — насмешливым тоном замечает Верейский, — ведь с сыном Огудаловой ты расплевалась, вряд ли милейшая Тамара Львовна будет дальше тебя продвигать. Смотри, что будет с твоей репутацией, если сплетни пойдут, что двигала она тебя как любовницу своего сына…
Верейский многозначительно не договаривает.
Ну, все, теперь-то приговор понятен. Морду набить и можно, и нужно.
— То есть ты меня угрожаешь? — тоном “я даю тебе последний шанс на то, что я тебя поняла неправильно” уточняет Надя, после двух секунд молчания. — Если я говорю “нет”, ты продолжаешь поливать меня дерьмом, пользуясь тем, что теперь меня защищать некому?
— Ну, разве это угрозы, милая? — елейным голосом замечает Верейский. — Так… Всего лишь обрисовываю, что может тебя ждать, если ты откажешься сотру…
Договорить он не успевает. Потому что именно в эту секунду Давид сжимает пальцы на воротнике пальто мудака и разворачивает его к себе.
— Ну, здравствуйте, Александр Викторович, — губы Давида изгибаются в нехорошей усмешке, а сам он впивается глазами в разом побледневшего противника, — вы не могли бы свой последний пассаж повторить? Мы его выбьем на вашем могильном камне в качестве эпитафии.
21. Внесение Троянского коня
Самое действенное и проверенное средство женщины для решения проблемы — это визг. Работает, практически в любом случае. Нужны новые туфли? Восторженный визг и мужчина, потирая собственные уши, уже спешит порадовать свою благоверную. Мышь пробежала по полу? Включай визг и вот, уже и кот, и муж несутся наперегонки, желая крови серой негодницы. Подрались за место в твоей постели два недоумка? Ты знаешь, что делать, чтобы они друг друга не прикончили.
Нужно сказать, Надя очень хорошо умеет визжать и делает это с пронзительностью проффесиональной банши. Удивительно, как в ресторане Тамары Львовны не разлетелись стекла.
На этот визг сбегаются все, как будто кто-то нажал тревожную кнопку и в ресторане стало смертельно опасно находиться. Гости, официанты, чуваки с парковки, кто только не сбежался. Прибежал даже усатый шеф-повар с тесаком наголо — видимо, решил, что тут кого-то режут, и бросился на помощь.
Их растаскивают в разные стороны, являя миру Верейского в заляпанной кровью из разбитого носа рубашке и с наливающимся на левой скуле фингалом, и Давида. Он вышел из боя без единого ранения, такое ощущение, что Верейский в жизни своей не дрался ни с кем серьезнее детей. Давид потерял только пуговицу на воротнике рубашки.
— Я тебя по судам затаскаю, щенок, — шипит Верейский. Сплевывает на асфальт — кажется, с кровью. Задыхается от злобы. Ну еще бы, на такое посмешище себя выставил… Еще и денег Наташе заплатил за это.
— Пасть свою откроешь еще раз, и таскать меня по судам будет некому, — рычит Огудалов и дергается, пытаясь высвободиться из хватки держащего его мужика, — Макс, пусти.
— Ну, да, конечно, а кто мне ремонт закончит, если ты за убийство сядешь, — скалится над ухом Вознесенский. И продолжает держать.
Шепотки. Шепотки. Шепотки. Будто витают в воздухе и жалят ненужным любопытством.
Мама выглядит чертовски недовольной. От её укоризненного взгляда у Давида того и гляди волосы вылезать начнут.
На Надю, с её выпрямленной спиной и скрещенными на груди руками, косятся осуждающе.
“Ах, какая стерва, из-за неё мужики подрались, а она тут как королева стоит” — так и витает в воздухе. И пожалуй, если бы Вознесенский все-таки Давида отпустил, отнюдь не раскраской морды лица Верейского он бы занялся. А своей королевой.
Уж больно усталой она смотрится. Усталой и одинокой. И с засосом на шее. Это удивительно гармонично сплетается в цельную картинку. Вот именно сейчас Соболевская и кажется настоящей, будто обнаженной, без своего панциря.
Где-то провокационно щелкает фотоаппарат, но это не самая страшная беда, фотограф наверняка матери, она не будет поощрять распространения таких скандальных материалов по сетям, а вот мобильные телефоны… Мобильные телефоны чуть ли не прямой эфир “с места происшествия” могут в тот же Инстаграмм транслировать.
Шумит мотор, на парковку выворачивает белая машина такси. Тормозит чуть поодаль от людского скопления.
— Да неужели? — наверное, не занимай Соболевская все внимание Давида — он бы эти слова не услышал. Да и так — не услышал, больше увидел, как шевельнулись сухие губы, а мозг будто достроил её фразу самостоятельно.
И на лице у неё отражается такая честная радость. Кажется, сбежать — это то, чего ей сейчас так хотелось. Убежать и спрятаться от такого количества любопытных взглядов и молчаливого осуждения.
Девушка трет виски пальцами, запахивается в свой тренч поплотнее и торопливо шагает к машине, спрятав лицо в шарфе.