— Куда ж я от тебя денусь, — хрипит Саша, — сам же говоришь, цены на похороны высокие, ещё лет десять пахать…
Разбирает не совсем уместный смех — сказывается, видимо, напряжение всего дня. Ярик голову наклоняет, как любопытная птица, и настороженно приглядывается, видимо, прикидывая, собирается ли Саша снова начинать умирать.
— Откуда таблетки-то? — спрашивает Саша, взяв себя в руки. — Ты разве этим страдаешь?
— Не, — качает головой Ярик. — Это у тебя аллергия на всё и сразу. Я поэтому на всякий случай во все сумки и распихал, мало ли что… Да не смотри на меня как на умственно отсталого, а? Заботишься о нём, а взамен… неблагода-арность! — пытается он пропеть, но севшим от усталости голосом выходит так себе. И, действительно, выглядит немного обиженно, но больше — смущённо, будто у него секрет какой узнали.
Саша встряхивает головой, пытаясь убрать сложное выражение лица, которое Ярик, видимо, воспринял за «как на умственно отсталого». Получается не очень, потому что такое заявление — буквально последнее, чего он ожидал, готовый скорее к чему-то вроде «мама, как всегда, походную аптечку всучила — боится, что Москва меня угробит».
По уши (да назови ты это, наконец) влюблённый идиот в уголке сознания поднимает голову. Саша привычно затыкает ему рот.
«Мы тут вообще-то делаем вид, что ничего не происходит».
Саша выжидает и осторожничает. Это то, как он всегда поступает. Бросаться в омут с головой — прерогатива Ярика.
И если он ещё не бросился, это значит, что он не…
«Заткнись».
— Я не… — прочищает он горло. — Я не как на умственно отсталого, я… я реально не знаю, что сказать. Блин, спасибо. Я тронут. Серьёзно.
Ярик неуверенно улыбается и отмахивается. Протягивает очки.
— Саш, ты не плачь только, — хмыкает, — а то мне прям неловко.
— Да иди ты, — вздыхает тот, вытирая отчаянно слезящиеся глаза.
— Куда? — нарочито наивно хлопает ресницами Ярик.
— Спать. Иди ты уже спать, ты мне завтра на концерте живой нужен…
Ярик ворчит что-то про «да всё равно ж не засну», откидывается на подушку и отключается, кажется, ещё до того, как договаривает фразу. Саша хмыкает и тоже ложится.
Спит он плохо, даже ортопедическая подушка не спасает — снится какой-то муторный, выматывающий сон, из которого он периодически, кажется, выпадает в реальность — или разглядывание стенки тоже было частью сна? — и совершенно теряет счёт времени, не в состоянии с уверенностью сказать, сколько он спал, а сколько — бездумно смотрел в стену и пытался не раскашляться. Вскрик, тихую ругань и совершенно невесёлый смех с соседней полки он сначала принимает за кусок всё того же сновидения. Потом смех становится чуть громче, в нём прорезается истерика, и Саша начинает осознавать действительность (не очень-то, надо сказать, приветливую).
— Ярик? — заторможенно окликает он.
Ответа, конечно, нет. Саша обречённо жмурится и садится, щурясь в полутьму вагона. Идея разглядеть что-то без очков и нормального освещения, конечно, обречена на провал заранее, но он всё равно пытается и даже различает силуэт сидящего человека — съёжившегося и обхватившего себя руками. Потом до сонного мозга доходит, что смех звучит совсем уж ненормально и хорошо бы что-то сделать.
— Эй, ты чего? — он не очень ловко опускается на край полки Ярика — стоять в раскачивающемся поезде не очень-то удобно — и встряхивает его за плечо. — Твою мать, Баярунас, что опять случилось?
Тот смотрит на него странно блестящими глазами — плечи вздрагивают не то от смеха, не то от рыданий.
— Мне снилась мать, она звала меня… в могилу… — выдаёт он и опять смеётся. Потом сразу, без перехода, всхлипывает, зажимает рот ладонью и начинает раскачиваться.
— Да твою ж… Ярик!
Тот дышит странно, мелкими резкими вдохами, будто воздухом давится, и пытается дыхание задержать, видимо, в попытке успокоиться — тактика явно не работает.
Саше страшно. У Саши на руках опять лучший друг разваливается на части. Саша боится, что когда-нибудь Яр просто не сможет выйти из роли — Саша боится, что этот момент настал сейчас.
— Так, ладно, — шепчет он, судорожно соображая, что делать. Ярику же даже воды сейчас дать не получится, подавится к чёрту. — Ладно, — он накидывает ему на плечи одеяло и притягивает к себе. Бормочет на ухо, чтобы никого на верхних полках не разбудить: — Всё хорошо, окей? Никаких могил. Ты, блин, не Рейстлин. Из тебя крутой Рейстлин, но ты не Рейстлин. Доигрался, да?
Ярик задыхается ему в плечо, его трясёт, как в припадке, и Саша невольно вспоминает страшное «О любви».
— Реально доигрался. Придурок… Всё хорошо. Мне плевать, что тебе там приснилось, в любом случае — всё хорошо. Что бы там ни было, это неправда. Мы в поезде едем в Москву из Питера, вчера ты слишком круто сыграл, сегодня у нас концерт, и нам бы вообще-то спать сейчас обоим, тебе особенно… Никаких могил. Я здесь. Давай, дыши уже, недоразумение, и как я вообще до жизни такой дошёл, жил бы сейчас спокойно — нет, надо же было с тобой связаться…
Неудивительно, что у Ростика было такое лицо, на сцене Яр наверняка устроил что-то подобное — только вот сейчас они не на сцене, тёмную богиню магией или блеском меча не прогнать, тут свои демоны…
— Лучше бы у тебя нормальные тараканы в голове водились, — вздыхает Саша, зарываясь кончиками пальцев в волосы на его затылке. Притихший вроде бы Ярик сидит неподвижно, вцепившись в его футболку. — Их хоть тапком прибить можно. По башке. Твоей. Интересно, на Такхизис тапок не сработает? Про клён петь не буду, не дождёшься.
Ярик издаёт странный звук — не то фыркает, не то снова всхлипывает, не разобрать.
— Как же ты меня задолбал, — проникновенно говорит Саша. Поезд сильно дёргает, чуть не сбросив их с полки, и Ярик, вздрогнув, цепляется крепче. Саша гладит его по спине. — Просто нереально задолбал. Что я вообще тут делаю?
— Мазохист, — хриплым шёпотом предполагает Ярик.
— Наверное, — вздыхает Саша. — Ты перестал умирать?
— Перестал, — кивает Ярик, не спеша отцепляться.
— Хорошо, — Саша с тоской смотрит в окно. — Не объяснишь, какого хрена только что было?
— Сон.
— Сон, — повторяет Саша. — Я заметил.
— Я просто… ну, слишком вжился. Понимаешь?
Саша вздыхает. Предпочёл бы не понимать.
— Саш…
— Чего тебе?
— Прости, что разбудил.
— Да не сержусь я, — нехотя признаёт Саша.
«Я не могу на тебя сердиться».
«Ты иногда такой придурок, только вот и я тоже, и я не могу на тебя сердиться».
«Я тебя…»
— Спать тогда, да? — говорит Яр и ложится, закинув руки за голову. Тяжело вздыхает.
Саша, спохватившись, затыкает влюблённого идиота в своей голове. Вместо этого говорит ехидно:
— Что, спеть про «спят усталые игрушки»?
Ярик хмыкает и переворачивается на бок, свернувшись клубком. Саша смотрит на его профиль на фоне белой подушки, чувствует тепло тела бедром; Саше определённо не хватает дыхания, голову нежность и облегчение кружат, и просто бы остаться вот так, никаких выматывающих ролей, никаких людей, никаких ночных истерик, ничего. Саша знает, что это просто минутная слабость и завтра они, скорее всего, будут наслаждаться концертом, но прямо сейчас…
— Са-а-аш, — почти жалобно тянет Ярик.
— А? — вздрагивает тот.
— Не, ничего, — вздыхает Яр и закрывает глаза. — Спасибо.
— Всё в порядке, — говорит Саша. — Всё будет в порядке. Тебе нужно что-нибудь?
Ярик отрицательно дёргает головой. Саша машинально поправляет ему сбившееся одеяло и касается его лба ладонью, запоздало себя одёрнув и мысленно обругав за снова прорезавшиеся наседкины повадки.
— Спи уже, величайший маг, — говорит он, в последний момент попытавшись прозвучать не ласково, а хотя бы с добродушной насмешкой. Кажется, получилось. Наверное.
Яр, к счастью, это не комментирует и только улыбается краем губ. Саша хлопает его по плечу и перебирается на свою полку.
Он так толком и не спит до самой Москвы.
========== Попробуем? ==========
— А давай ещё кусок «Иисуса» туда зафигачим, а? — чуть не подпрыгивая от энтузиазма, предлагает Ярик, когда они обсуждают сетлист концерта. — Твою арию, Вечерю и Гефсиманию, как раз зайдёт за сюжет — попробуем? И поцелуем Иуды закончить можно, выйдет — супер!
Саша вздыхает. Чуть раньше его уже уговорили «попробовать» «Исход игры», и убивать Ярика дважды за концерт ему совсем не в кайф. Даже с учётом того, что где-то в промежутке тот сам собрался петь за Смерть, отведя Саше роль Рудольфа.
— Да давай, круто будет! — тыкает его Ярик в плечо.
Саша закатывает глаза и предпочитает оставить при себе сомнения, что с «Иисусом» вообще что-то выгорит.
Вечером своей премьеры он понимает, что выгорит, по всей видимости, он сам. Ярику хоть бы что, Ярик Иисуса, для разнообразия, играет, а Саша, спев собственную смерть, долго в гримёрке сидит, нервно раскачиваясь и пытаясь собрать себя из осколков. На поклоны себя заставляет выйти, изображает, что всё хорошо — актёр он всё-таки или нет? — берёт цветы (их неожиданно много, чуть из рук не валятся) и, как он уверен, справляется неплохо.
Уверенность рассыпается, когда в гримёрке незаметно подошедший Ярик его по плечу хлопает. Саша роняет букет, который как раз пытался пристроить хоть куда-нибудь, и отшатывается прежде, чем успевает осознать происходящее.
Ярик выглядит ошарашенным и слегка обиженным.
— Что случилось? Я спросить хотел, чего ты меня на поклонах сторонился, а ты и сейчас шарахаешься?
— Я не… прости, — Саша лохматит волосы и опускается на стул. Ему казалось, что глупое нежелание — почти физическую невозможность — приближаться к преданному им (на сцене, балда, ты просто это сыграл, вы всё ещё друзья!) Ярику он контролировал неплохо.
— Сашк, ты чего? — обеспокоенно хмурится Ярик. — Я что-то ляпнул? Да я же идиот, это все знают, прости, если обидел, я реально не со зла, что бы там ни было.
— Да при чём тут ты, — Саша прячет лицо в ладонях, чувствуя себя слишком паршиво, чтобы видеть белый балахон собеседника. — Просто… просто давай на концерте хотя бы без поцелуя обойдёмся, а?
— А что, я впал в немилость? — удивлённо наклоняет голову Ярик, пытаясь, видимо, свести всё к шутке. — Александр, вам настолько не понравилось меня целовать?
И вот как объяснять? «Ты знаешь, очень понравилось, но, блять, не так»?
— Я… — Саша вздыхает. Трёт лицо руками. — Не хочу. Лишний раз доводить до предательства. Мне сегодня уже хватило, а ещё же завтра то же самое… блин, ещё же завтра, точно, — почти с отчаянием добавляет он.
— Сашк, ты-то чего? — Ярик садится перед ним и пытается заглянуть в глаза. — Какое предательство, разделять же надо. Сыграешь — и ладно.
— Кто бы говорил про «разделять», — нервно смеётся Саша. Натыкается на недоумевающий взгляд. — Не могу я. Это же концерт и как бы про нас заявлен, ну какой поцелуй Иуды? Мне и сейчас тошно, хотя вроде было время в роль войти и разграничить, что же там будет?
— Саш, — Ярик касается его плеча, — почему тошно? Мы же оба знаем, что ты не такой. Не Иуда, не Сальери, не Лайт. Ты меня не убьёшь, раз сколько лет вон уже мой бред терпишь и всё ещё здесь. И даже в глаз не дал ни разу.
— Ага, Иуда тоже «здесь» был…
— Сашка-а-а, — тянет Ярик и вдруг его обнимает, окутывая, как крыльями, бесконечными рукавами своего балахона, — ну и идиоты мы с тобой, а? Тебя раньше так от ролей разве колбасило? Всё моё дурное влияние. Ну смотри, вот я, здесь, умирать не собираюсь в ближайшее время, мне ещё Рейстлина играть и с тобой на концерте петь. Веришь?
Саша неуверенно обнимает в ответ, чуть не запутавшись в ткани. Вздыхает куда-то Ярику в плечо. Напряжение понемногу отпускает.
— На концерте всё равно никаких поцелуев, — говорит он чуть погодя.
— Ладно, — неожиданно легко соглашается Яр, — ты мне там в нормальном состоянии нужен, а не развалиной. Всё равно я тут подумал — поцелуй не совсем к месту будет, да и ты прав насчёт «про нас»…
Саша только глаза закатывает, слушая его болтовню, и поднимает с пола упавший букет. Кажется, завтра он всё-таки в состоянии будет что-то сыграть.
Хочется надеяться, что и на концерте тоже — не разваливаясь при этом на части.
Наивно.
***
Ярик с утра заявляет, что спал на удивление нормально остаток ночи — «Сашка все сны плохие забрал!». Саша, закатив глаза на очередной фансервис — неизвестно, правда, для кого, — ловит себя на мысли, что оставлять его одного на следующую ночь не хочется, и жутковато-яркой картинке, как Ярик задыхается вот так в одиночестве, как задыхался несколько часов назад в его руках. Свой диван он предлагает полушутливо — «на всякий случай, сны, если что, забирать» — раньше, чем успевает подумать.
Ярик соглашается прежде, чем Саша включает мозг и окончательно сводит всё к шутке.
Про «забрать плохие сны», на самом деле, не смешно — единственный раз, когда Саше удалось заснуть этой ночью, он долго стаскивал кого-то, пытающегося спрыгнуть, с окна какого-то нереально высокого этажа, потом этот «кто-то» обернулся, оказался, разумеется, Яриком, нараспев выдохнул «Поздно!» и, став неосязаемым и полупрозрачным, просто растворился, ускользнув сквозь пальцы. Саша проснулся с мокрыми глазами — аллергия, конечно, замучила. Просто аллергия.
Не задалось, в общем, со снами. И со сном в принципе. Саша тихо ненавидит весь мир за одним (временами очень не от мира сего) исключением (и на сцене сегодня предпочёл бы убить кого-нибудь другого, а не это исключение, но что уж тут) и агрессивно чихает на проводника вместо «до свидания» — собирался попрощаться нормально, но уж как вышло.
Потом исключение, выглядящее не таким дохлым, как Саша боялся, покупает ему кофе; Саша умудряется продышаться промозглым московским воздухом и перестать, наконец, сморкаться и тереть слезящиеся глаза (с кашлем всё сложнее, и Саша правда надеется, что до концерта отпустит); мир понемножку приобретает краски, особенно их с исключением волосы, и исключение с детским восторгом улыбается, заставив-таки коллегу по сцене покраситься в синий; их подхватывает суматоха организации фестиваля, технические неполадки — куда же без них — и прочие внезапные несуразицы, танец, ток-шоу для разогрева, первое отделение концерта, пролетевшее на каком-то бешеном воодушевлении, которого Саша ни от себя, ни от Ярика не ожидал после полубессонной ночи — жизнь, в общем, налаживается, не оставляя времени ненавидеть всё вокруг, и выдохнуть удаётся только в антракте.
— Ладно, мы вроде не провалились с треском, — осторожно признаёт Саша.
— Вроде, — так же осторожно соглашается Ярик.
Про формат судить пока рано — видно будет по отзывам — но ничего не рухнуло и никого не закидали помидорами, так что Саша рискует расслабиться впервые за день. Даже остатки аллергии улетучились. И Ярик не очень с ног валится, только поёт чуть более напряжённо, чем обычно — Саша, признаться, худшего ожидал.
«Живём, что ли?»
А потом он вспоминает про «Иисуса» и морщится, как от зубной боли.
Ладно. Ладно. Кто тут старше и умнее, в конце концов? Справятся. И не с таким справлялись.
Саша убеждает самого себя, заранее понимая, что это будет не так легко, как хотелось бы. Не самый боевой настрой, но придётся работать с тем, что есть.
— Ну что, попробуем? — подмигивает ему Ярик за минуту до выхода на сцену.
Саша ловит его взгляд — откровенно усталый — и, вспомнив сетлист на второе отделение, жалеет, что нельзя метнуться на машине времени на пару месяцев назад и дать обоим по ушам за подобную подборку.
«Ладно, ошибки считать реально поздно».
— Попробуем, — кивает он с максимальной уверенностью, на какую способен, отбивает «пять» и идёт к выходу на сцену.
Куда уже деваться.
Где-то к середине арии Иуды Саша неожиданно (ожидаемо) контроль теряет и летит, как с горы, в ту смесь любви, обиды и бессильной ярости, которую ему сыграть бы полагалось. Допев — докричав — финальное «Джизас», он не сразу даже соображает, что происходит; восторженные крики из зала немного возвращают на землю, и Саша опускается на сцену почти без сил. Ярик свою часть поёт — совершенно не способствуя обретению душевного равновесия, слишком уж он Иисус; каждая строчка, без малейшего укора, только с сожалением в голосе спетая, про «меня похоронить» и «цедите кровь мою», в спину Саше кинжалом бьёт, и он полуосознанно начинает раскачиваться, пытаясь собраться с мыслями для нового рывка, отделить себя от персонажа, он же профессионал, разве нет?