-Куда ты, девонька? -прошептала Егоровна, приподняв голову. - Что удумала-то?
-Пойду я... К нему пойду...
-Ну и правильно, иди, - легко согласилась старушка, потом перекрестилась и забормотала бесконечную молитву, рассказывая Богу обо всем и прося его быть милосердным к своим детям.
Александра приоткрыла дверь в комнату Василия и тихо вошла. На полу, доходя до его кровати, лежала серебристо-желтая лунная дорожка, и она медленно пошла по ней, а приблизившись, увидела, что он не спит. Девушка растерянно остановилась, не зная, что должна сказать или сделать дальше, потом, увидев, что он отодвигается, давая ей место, осторожно прилегла рядом. Он не шевелился, казалось, даже не дышал, поэтому она повернулась к нему, прижавшись, обняла и зашептала куда-то в шею:
- Васенька, ну прости ты меня... Я ведь и не догадывалась о твоих мыслях. Никогда и никуда я от вас не уйду, тут мой дом, тут моя семья, тут ты, и никого больше у меня нет и никогда не будет.
Потом она долго плакала, цепляясь за его плечи горячими руками, и рассказывала о том, как хорошо они жили до войны, как уже в первые дни бомбили город, как долго и безуспешно она пыталась найти хоть что-то от своих родителей на месте их бывшего дома, как мучилось вместе со всеми от голода и жажды в телячьем вагоне, как на перроне за нерасторопность ее наотмашь ударил по лицу офицер, как жалела ее старая хозяйка-немка, как кричал на нее и не велел при этом поднимать глаз хозяйкин малолетний внук, как торопилась в слепой надежде на лучшее будущее в фильтрационный пункт, как плакала от отчаяния, видя недоверие и презрение в глазах своих же, как дорого заплатила за краткое время работы переводчицей. Слезы, может быть, катились и по его щекам тоже, однако он не замечал этого, успокаивая ее, в чем-то клянясь, в чем-то убеждая, и невозможно было разобрать, соль чьих слез была на губах, когда он в первый раз осторожно поцеловал ее.
Постепенно она успокоилась и притихла на его груди, время от времени судорожно всхлипывая, а затем неожиданно заснула, будто сумела сбросить с себя тяжесть последних лет, о которой так откровенно не рассказывала никогда и никому. Он же лежал, боясь пошевелиться, обнимая и осторожно прижимая к себе ее худенькое тело, и размышлял о том, что такие минуты истинной близости, близости душ, а не тел, вряд ли когда-нибудь повторятся, потому что трудное это дело, почти невозможное, вот так, до конца, раскрыться перед другим человеком, не лукавя, ничего не преуменьшая и не преувеличивая, не пытаясь хоть как-то выгородить себя, показать с лучшей стороны, что так свойственно человеческой натуре.
В пятом часу утра Василий осторожно, чтобы не разбудить ее, встал с постели. Отчаянно хотелось курить, и он, сидя на кухне, с нетерпением и удовольствием разминал тугую папиросу, вспоминая, какое безмятежно-спокойное лицо было у девушки, спящей сейчас в его постели. Мысль о том, что когда-нибудь она, возможно, и полюбит другого, но вряд ли сможет в той же мере довериться, как доверилась ему, была приятной и неприятной одновременно, и он постарался поскорее прогнать ее.
Такой вот была их первая совместно проведенная ночь, и пусть она не была их первой ночью в полном смысле этих слов, но Цветков не сменял бы ее ни на какую другую, потому что прекрасно понимал ценность ее доверия, полученного в подарок, а это было самое большее, что она могла ему в сложившихся обстоятельствах дать.
Тихую свадьбу выграли через месяц. Гостей было мало: из двенадцати его друзей-одноклассников в живых осталось только четверо. А Александра рада была пригласить старушку, приютившую ее когда-то в своем старом покосившемся домишке.
И потекла их жизнь, простая и размеренная, наполненная маленькими житейскими радостями, только одно тревожило ее - отсутствие детей. Она пробовала поговорить об этом с Василием, но услышала в ответ, что и без детей им неплохо, потому что главное для него на всем белом свете это она. По наущению Егоровны, желающей во что бы то ни стало понянчить дитя, Александра дважды ходила в больницу на консультацию, но ничего кроме того, что здорова и надо просто ждать, не услышала. Когда пришла в третий раз, то врач-гинеколог, старая седая еврейка Загальская с аккуратно выщипанными в тонкую ниточку бровями, отчего казалось, что она будет до конца жизни удивляться, как неожиданно и быстро каким-то буйным ветром занесло ее в этот Богом забытый Городок из родного Ленинграда, под каким-то предлогом отослала сестру из кабинета и сказала, отчаянно картавля:
- Послушай старую женщину и не ходи сюда больше, не рви себе душу, просто живи, надейся, жди и молись Богу. Война на каждого свой отпечаток наложила. Вот оттаешь душой, тогда и родишь, а я ничем тебе помочь не могу.
Александра не поверила ее словам, потому что считала, что все плохое осталось в прошлом, а в будущем, когда рядом с ней родной и такой надежный Василий, ничего страшного случиться просто не может.
Год проходил за годом, не стало доброй Егоровны, ей исполнилось тридцать, она сумела устроиться не без помощи Василия в школьную библиотеку и теперь меньше уставала на работе. Они по-прежнему жили дружно, однако, Александру стала иногда как-то раздражать постоянная опека, желание мужа всегда держать ее в поле зрения и наперед знать, что для нее важно и нужно. Сдержанный и молчаливый на людях, дома он становился совсем другим: не мог находиться в комнате за закрытыми дверями, потому что должен был видеть и слышать ее. Однажды Александра, сильно простыв и кашляя ночи напролет, чтобы дать ему выспаться, постелила себе в бывшей комнатушке Егоровны. На следующий день он попросил ее больше никогда этого не делать, потому что без нее все равно не мог сомкнуть глаз. Чтобы хоть иногда побыть в одиночестве, она попросила его никогда не заходить в библиотеку, и он вынужден был согласиться, хотя это ему не очень-то понравилось.
А в тридцать два она влюбилась в первый раз в жизни, горячо и безоглядно. Виктор Тимков приехал по распределению из Свердловска и был назначен директором соседней школы, с ним приехали жена, учительница биологии, и трехлетний сын.
Тимков и Александра встретились на курсах библиотекарей, которые проходили в его школе. Собственно говоря, ему на них делать было нечего, но он просидел часа два, постоянно посматривая на молодую женшину, отчего у нее билось сердце и горели щеки. А когда она уходила, то увидела его в коридоре и поняла, что он ее ждет. Тимков подошел, улыбаясь, и она не смогла удержать ответной улыбки.
-Знаете, я с утра сегодня встал и понял, что случится что-то очень хорошее. Вот и случилось, Вас встретил,- сказал он и взял Александру под локоть, увлекая к выходу.
Не сговариваясь, они свернули с центральной улицы и пошли к реке. Он рассказывал о своей семье, годах учебы, дальнейших планах и еще невесть о чем, и ей было радостно отвечать ему, и все сказанное казалось умным, необыкновенно важным и наполненным каким-то иным смыслом. Уже темнело, но уходить не хотелось. Повеяло прохладой, вода стала казаться свинцовой, сама река - пугающей бездной, а его рука, уверенно обнимающая за плечи, теплой и просто необходимой.
Они подошли к ее дому, когда было уже заполночь. Василий, сидевший на крылечке и ждавший ее, видел, как мужчина взял Александру за руку и стал о чем-то нежно и горячо говорить, а она кивала головой, соглашаясь и тихо смеясь. Цветков не стал дожидаться сцены прощания, вошел в дом и осторожно прикрыл дверь. Александра пришла вскоре за ним, сразу же зашла на кухню, где, как она чувствовала, ее дожидался муж, и сказала каким-то новым незнакомым голосом:
-Прости, что так получилось. Я не хотела...
А в ответ услышала слишком спокойное:
-Ты можешь делать все, что посчитаешь нужным.
Эту ночь она провела на старом теткином диванчике, а он в другой комнате за плотно закрытыми дверями. До нового учебного года оставалось три недели. Все это время они старались не встречаться, хотя Александра понимала, что обижает мужа молчанием, однако не нашла в себе силы поговорить даже когда собрала вещи, чтобы покинуть этот дом. В самом конце августа, вернувшись после работы, он нашел на столе письмо, в котором она просила простить ее и сообщала, что уезжает и будет работать в деревенской школе.
В этот вечер Цветков долго сидел перед листком бумаги, перечитывал написанное, словно надеясь найти среди торопливо начертанных неровных строк нечто новое, что первоначально просто ускользнуло от его внимания. Потом он хотел что-то начать делать, может, даже напиться или собрать и вынести из дома принадлежавшие ей оставленные вещи, или открыть все окна и проветрить дом, чтобы ни в одном уголочке не осталось запаха ее любимых духов, или тщательно вымыть, как после выноса покойника, полы... Все это, а может, и многое другое можно было сделать, но для этого надо было встать, а он не мог - жалость к ней и себе, к утраченной любви переполняли Цветкова, поэтому оставалось одно - сидеть и снова переживать боль, ужас и стыд не только от того, что все это произошло именно с ними и разрушило их жизнь, а так же и от того, что все, касающееся только двоих, происходило на глазах многих, давая пищу для злословия, домыслов и откровенных насмешек.
Все когда-нибудь проходит, прошла и эта ночь, и неизвестно было, откуда надо брать силы, чтобы, поднявшись утром, идти на работу, никак не реагируя на откровенно-любопытные взгляды, натянув на лицо обычную спокойно-доброжелательно-непроницаемую маску. Но и с этим Цветков справился, только вот не знал, зачем...
Она вернулась через три дня, поздно вечером, почти ночью. Он знал по стуку в дверь, что это она, поэтому открыл, не зажигая света, чтобы не видеть ее унижения. Александра вошла, осторожно прикрыв за собой дверь, поставила возле ног небольшой чемодан и как-то без интонации произнесла, видимо, давно заготовленную и затверженную фразу:
- Пожалуйста, не выгоняй меня, мне больше некуда идти...
Василию оставалось лишь сообщить ей, что это и ее дом тоже. Только сейчас он понял, что знал о душевной боли далеко не все. Если раньше раскаленный гвоздь словно торчал в его сердце, то сейчас его как будто несколько раз с садистским удовольствием повернули. Казалось, от боли и жалости к себе и жене, такой растерянной и слабой, он не мог дышать, поэтому, прижимая руку к левой стороне груди, поторопился лечь в кровать. В эту ночь, как и много лет назад, она пришла к нему, но он не подвинулся, уступая ей место, а она не легла рядом, а лишь присела на краешек постели и начала рассказывать, что ждала своего, как ей казалось, будущего мужа в заранее снятом им доме. Он должен был приехать к ней, оставив семью, чтобы учительствовать в деревенской школе, но, видимо, в самый последний момент просто испугался.
Она говорила о ужасе, который ощутила, поняв, что он не приедет, о страхе, который испытала, проведя две ночи в чужом пустом доме, вслушиваясь в ночные шорохи и звуки, о стыде, который, как она знала, навлекла не только на свою глупую голову, но и на голову мужа. Слезы ручейками текли, как когда-то, по ее щекам, но она их не замечала. Рассказывая, Александра не щадила себя, потому что понимала, что разрушила все, что только могла, но этого оказалось недостаточно, чтобы из руин что-то создать. Но больше всего она жалела, что обидела его, Василия, и понимала, что жить здесь больше не может, поэтому просила только две недели, чтобы могла все продумать и решить, как ей быть дальше. Потом она встала и побрела в свою комнату, а у Цветкова не было ни сил, ни желания остановить ее.
Две недели подходили к концу, надо было на что-то решиться, но Александра так и не смогла выйти из дома, чтобы начать поиски нового жилья. Ей казалось, что встречные будут показывать на нее пальцами и смеяться вслед, и среди них не окажется ни одного, кто бы пожалел. И чем ближе становился срок ухода, который она назначила сама, тем меньше оставалось сил, чтобы что-то сделать. Все кончилось тем, что она тяжело заболела: поднявшаяся температура никак не хотела спадать, отчего казалось, что внутренний огонь сжигает ее.
Она запретила вызывать врача, и Цветков, правильно поняв причину, не настаивал, а принялся лечить ее так, как умел, как делала когда-то Егоровна. На ночь он располагался на матраце возле диванчика и ежечасно обтирал горевшее тело влажным полотенцем, молясь, чтобы тяжелое дыхание жены не остановилось.Александра почти все время находилась в каком-то полузабытье, а если ей становилось чуть легче, принималась тихонько плакать, мучаясь от всего совершенного и своей беспомощности. В такие минуты он уходил на кухню и долго курил, не пытаясь хоть как-то успокоить ее, потому что не знал слов, какими можно успокоить жену, брошенную другим мужчиной.
На четвертый день ей стало легче, и Цветков так же молча перебрался в свою комнату. Через два дня она начала потихоньку вставать, и он уже стал надеяться, что болезнь отступила окончательно. А еще через два дня утром сквозь сон услышал, как ее тошнило. Василий соскочил с кровати, бросился к дверям кухни, чтобы хоть чем-то помочь, но неожиданно остановился, все поняв. Потом Цветков слушал, как Александра, стараясь сдерживаться, опять тихонько плакала, и ему казалось, что это продолжалось бесконечно. А он, сидя в своей комнате, раскачивался на стуле, потирая пальцы, и не решался пойти и заговорить с ней. А когда все же зашел, то еще долго стоял у двери, вздыхая и переминаясь с ноги на ногу, пока не сказал:
-Чего без своего угла с дитем мыкаться? Оставайся и живи, а о ребенке не беспокойся, вырастим.
В ответ Александра заплакала уже не таясь.
Так началась их новая жизнь, в которой в конце концов все как-то срослось и склеилось, но легкость в общении друг с другом и радость бытия, как оказалось, исчезли насовсем. Через два года после рождения ребенка она пошла работать, и все у них было как у людей, только почему-то быстро стал седеть Цветков, а Александра еще больше полюбила тишину и уединение.