<p>
</p>
Антонина жила на первом этаже деревянного двухэтажного дома центральной улицы Городка. Ее мать, как и добрая половина жителей, работала на гидролизном заводе, который, несмотря на охрану, являлся источником снабжения всех желающих спиртом, сейчас приготовляемым для употребления чаще всего с соком лимона и ласково называемым почему-то мальвазией, а тогда просто разводимым водой. Говорили, что он технический, что от него слепнут и мрут как мухи. Но никого это не останавливало тогда, как не останавливает и сейчас. Все разрастается городское кладбище, но истории спившихся отцов и матерей ничему не учат детей: спирт по-прежнему на столе чуть ли не в каждом доме. Конкуренцию спирту в Городке составляла брага. Сладенькая, легко пившаяся, являлась она, однако, хмельной, а с пары стаканов непривычный человек и с места мог не встать.
Мать Тони была высокой и худой. Конечно, мы все ее знали, но знала ли она нас - было неизвестно, потому что она никого, как нам казалось, не видела, смотрела как-то мимо людей, словно была одна на этом свете. Говорила она что-либо тоже редко. Ходила в магазин за покупками Тоня, а мать, придя с работы, затапливала плиту, готовила нехитрый ужин, потом так же молча делала кое-какую домашнюю работу. Часов в девять вечера мать говорила достаточно громко, чтобы слышала дочь, что у нее болит голова и она хочет лечь спать. Затем, не таясь, открывала бутылку, всегда стоявшую в уголке кухонного стола и казавшуюся Тоне бездонной, потому что она никогда не видела ее пустой, наливала полстакана разведенного спирта и выпивала. Выражение лица матери при этом не менялось, оставаясь таким же сосредоточенным и хмурым, каким было целый день. Старый вязаный платок всегда терпеливо дожидался своего часа под подушкой. Она доставала его, плотно укутывала голову и ложилась.
Только уже начав понимать что к чему, Тоня догадалась, что мать ее - пьяница. Но пьяной ее никто не видел, а дочь и под пытками бы не рассказала об этом никому. Так она и жила, не зная материнского тепла, часто вспоминая недавно умершую бабушку, изредка приносившую ей в кулечке из грубой серой бумаги липкие конфеты-подушечки и мягкие необыкновенно вкусные пряники.
Как-то так сложилось в нашем Городке, что после окончания седьмого класса девчонкам разрешалось ходить в парк на танцы, куда летом устремлялась вся молодежь. А поскольку из других развлечений были только кино и пляж, танцы заслуженно пользовались наибольшим успехом. И никто не замечал, что деревянная танцплощадка была небольшой, что комары кусались нещадно, ведь молодость тем и хороша, что умеет не обращать внимания на такие мелочи.
Тоня в своем стареньком коротком платьице, которое, сколько ни отглаживай, новее не становилось, длинными ногами и короткими светлыми пушистыми волосами в то время напоминала жеребенка, впервые попавшего на цветущий луг. Ей нравилось все: и громкая музыка, и нарядные девчонки, и парни в черных костюмах, и даже робкие мысли о том, что ее тоже могут пригласить танцевать. На это она особо не надеялась, но и просто стоять и смотреть, как танцуют другие, было очень весело и интересно. Она думала о том, что хорошо бы на следующий год сшить себе платье, как у главной героини последнего просмотренного ею фильма, и купить туфли, как у городской модницы, директрисы школы. Вот когда и посмотрели бы, станет ли она стоять одна и надо ли будет старательно делать вид, что ей безразлично, пригласят ее танцевать или нет. Конечно, пригласят. И тогда она чуть-чуть улыбнется и едва кивнет головой, давая понять подошедшему, что не особенно она и ждала этого. Сейчас же парни, словно не видя ее, подходили к другим, более красивым и нарядным, и она ничего с этим не могла поделать. Оставалось только стоять и ждать: она верила, что удача в это лето просто не сможет пройти мимо, не сделав ей подарок, ведь для нее, удачи, это такая мелочь.
Приглашения в этот год она все же дождалась. Перед ней остановился высокий незнакомый парень и протянул руку. Она каким-то образом сразу поняла, что он не местный, но времени разглядывать его не было, и Тоня шагнула навстречу. Танцуя, он положил ей руки на талию. Конечно, это были не совсем объятия, но все равно было просто здорово ощущать тепло его ладоней. Парень наклонился к самому ее уху и сообщил, что его зовут Арнольдом, что это родители постарались так его обозвать, что его можно звать Ариком, а затем поинтересовался ее именем, назвав при этом прелестным дитем.
Тоня фыркнула, насколько она помнила, прелестным дитем ее никто и никогда не называл. Старик нашелся, сейчас она ему что-нибудь такое скажет... Она нарочито манерно опустила ресницы и пропищала томным голоском, что ее зовут Антониной, и тут же, засмеявшись, попросила разрешения называть его Ноликом, или даже нет, не так, а Ноликом без палочки. Парень широко улыбнулся, потом, придвинувшись к ней настолько, что она почувствовала его дыхание, легко согласился. Пусть будет он Ноликом, просто Ноликом, только вот не надо его так при других называть, и, тоже расхохотавшись, крепко прижал Тоню к себе. В этом вроде бы ничего особенного и не было, ведь парни, танцующие рядом, тоже пытались и небезуспешно прижать партнерш поближе, но Тоня все-таки отодвинулась, а он, неторопливо отпустив ее, опять легко рассмеялся.
Танец продолжался, парень еще что-то говорил, о чем-то спрашивал, она отвечала, но думала только об одном, о том, что если бы она чуть-чуть повернула голову налево и приподняла подбородок, то, наверное, коснулась бы своими губами его губ. Эта мысль пугала ее, ноги становились ватными, румянец заливал лицо, но все равно думать об этом было неожиданно тревожаще приятно. А он, не замечая ее скованности, продолжал о чем-то рассказывать, время от времени смеясь над своими же словами.
Но вот музыка смолкла, и Тоня оказалась снова в своем углу. Жизнь на танцплощадке бурлила, но теперь девушка не чувствовала себя оторванной от нее - она словно влилась в этот поток. А что было делать дальше, она не знала. Видимо, ждать. Тоня пыталась разглядеть Нолика среди танцующих, но его не было. Вот отзвучала и последняя мелодия, все неторопливо двинулись к выходу из парка, и она, увлекаемая толпой, уныло побрела домой. Ей было обидно, что Нолик исчез, что она не увидела его еще раз пусть даже издали, и досадно, что подруги куда-то подевались и идти придется одной.
Мать никогда не просыпалась, когда Тоня приходила позже, и девушка с грустью представила, как ляжет в свою постель и, несмотря на чуть слышное дыхание матери, будет думать о том, так одинока в этой жизни. Было время, когда она хотела спросить мать об отце, ведь был же он, хотя в метрике о рождении стоял жирный прочерк. Но время шло, а она так и не решилась заговорить об этом, потому что не была уверена, что мать захочет отвечать и сделает так, как делала всегда, когда не хотела говорить: повернется к дочери спиной. Тоня знала, что можно было продолжать спрашивать сколько угодно, но спина даже не дрогнет. Мать всегда хотела только тишины и одиночества. И если тишина в доме нарушалась, она умела дать почувствовать дочери свое крайнее неудовольствие.
Погруженная в собственные мысли, Тоня не сразу заметила Нолика, стоявшего у выхода из парка. Увидев ее, он подошел, а она с удивлением услышала свой голос, спрашивающий молодого человека о том, куда он подевался. Он же, не удивившись вопросу, стал рассказывать, что живет в Свердловске, что его отец призжает сюда к другу порыбачить, что они - заядлые рыбаки, а он приехал с отцом только лишь потому, что отец зимой долго болел и мама не захотела его отпускать без присмотра, что отец поэтому называет его присмотрщиком, что он уже здесь несколько дней, но на рыбалку с отцом не ходит, так как хуже раннего подъема может быть только манная каша, что он старается не надоедать жене папиного друга, поэтому встречается с ней только за ужином, так как встает поздно, когда она уже на работе, что днем валяется с книгой на огороде или, взяв вместо обеда пару бутербродов, идет на пляж.
Спал Нолик на сеновале, что ему особенно нравилось. Темнота не пугала. Ему было девятнадцать, и он был доволен жизнью и счастлив от постоянной и беспричинной радости, которую можно испытывать только в юности.
Тоню на танцплощадке он заметил сразу и тут же понял одиночество и отчаяние некрасивой замкнутой девочки. Руки и ноги ее были слишком худы, рот казался несколько большеватым, волосы цвета пыли были тусклы. Вряд ли она и в дальнейшем будет просто хорошенькой. Но Нолик был молод и счастлив, поэтому ему отчаянно захотелось, чтобы она улыбнулась. Он, может быть, и еще раз пригласил бы ее потанцевать, на этом бы дело и закончилось, но встретились ребята, с которыми он познакомился на пляже. Пришлось постоять с ними, покурить, поговорить, Нолик и не заметил, как закончился последний танец, и искренне пожалел, что его доброе намерение не осуществилось.
Теперь он дожидался ее, может, затем, чтобы рукой помахать, увидев, что у ней все хорошо, а может... Черт возьми, он и сам толком не знал для чего. Они, взявшись за руки, медленно продвигались вместе с толпой, и он говорил и говорил обо всем, что приходило в голову: о себе, о институтских друзьях, о своей собаке. Она едва поддерживала разговор, отвечая односложно, а чаще просто кивала головой, а он и вправду сам не знал, для чего так старался. Когда же Нолик стал расспрашивать Тоню о ее семье, то сразу же заметил, как она напряглась, поэтому тут же перевел разговор на другое, ведь он был добрым молодым человеком.
Жила она недалеко, ночь была звездной и теплой, спать совсем не хотелось, поэтому он предложил погулять еще, предварительно поинтересовавшись, не будет ли ее ругать мама. Тоня отрицательно покачала головой: мать ее не ругала никогда и ни за что. Не могла же она сказать, что матери настолько все равно, что с ней происходит, что она ни разу в жизни не похвалила и не отругала дочь. Свернув вправо, они прошли мимо еще нескольких деревянных двухэтажных домов, пересекли железнодорожную линию и добрели до стадиона. Затем, не сговариваясь, поднялись на трибуны и уселись на самом верху. Все вокруг казалось совершенно нереальным и расплывчатым в лунном свете, они, словно, оказались на каком-то необитаемом островке, где никто не мог нарушить их уединение.
Нолик попробовал расшевелить ее и стал просить рассказать о чем-нибудь, жалуясь на то, что у него язык устал, а она может подумать, что он - болтун без тормозов, что сейчас ночь, и поэтому даже сказка будет для него интересной. Тоня же растерянно молчала, потому что ничего интересного и достойного его внимания в ее жизни не происходило: училась на тройки, едва переползая из класса в класс, летом отправлялась в пионерский лагерь на три смены, а теперь она, как и мать, начала работать на гидролизном заводе. Тоня была убеждена, что все интересное происходит с другими, с ней же - ничего и никогда. Она, правда, на что-то надеется и терпеливо ждет, и иногда ей кажется, что, может быть, даже завтра все будет иначе. Но это завтра приходило и уходило, и новый день в точности повторял старый.
Самое хорошее в ее жизни - подружки, но в последнее время она видится с ними все реже и реже; у них своя жизнь, они встречаются с ребятами, ссорятся, мирятся, знакомятся и расстаются, а Тоню эта сторона жизни обошла тоже, потому что парни ее не замечают, да и ей, по правде говоря, никто не нравится. Только однажды она была влюблена целых три часа, но это было давно, еще в в школе.
В первый класс первый раз она отправилась в новенькой коричневой форме, белом фартучке и с огромным бантом на голове, который был похож на пропеллер и раскачивался в такт шагам. Ее посадили за вторую парту рядом с мальчиком из соседнего дома. Его фамилия была Харламов, но все, конечно же, звали его просто Харламом, они вместе играли во дворе и даже раз подрались, но она, к его удивлению, не заплакала и пообещала в другой раз разбить ему нос.
Однако, в этот день он был тоже наряден, не толкал ее на перемене, и локоть его руки ни разу не оказался на ее территории, за чем Тоня внимательно следила. И она решила, что школа - это волшебное место и так будет всегда: она будет нравиться всем, и все будут нравиться ей, даже этот противный Харлам. Но после уроков Тоне пришлось жестоко разочароваться как в действительости, так и в нем. На улице уставший от дисциплины и бурно радовавшийся по поводу окончания уроков мальчишка не нашел ничего лучшего, как дернуть ее за бант, который тут же развязался, а концы ленты упали девочке на лицо. Тоня уже собиралась заплакать, но не от боли, а потому что был испорчен такой необыкновенный и добрый день, но, к счастью, в это время из школы вышла учительница, и красота была восстановлена.
Эту обиду, нанесенную ей в первый школьный день, когда Тоня была в таком приподнятом настроении, что любила всех и верила, что все любят ее, она забыть не могла, поэтому Харлам надолго очутился в списке врагов под номером один, что, надо признать, его нисколько не расстроило: он рос сам по себе и на такую ерунду, как обиды девчонок, внимания не обращал, поскольку хотел вырасти сильным и смелым, стать летчиком-героем и никогда не жениться, потому что на первом месте у него должны были быть, как в песне, самолеты.
Ну не могла же Тоня об этом рассказать Нолику? Но дальше молчать было просто неудобно, и она стала рассказывать о школе, учителях, о своем бывшем классном руководителе со смешной фамилией Карась, который был откуда-то из Белоруссии. По-русски он говорил отлично, но некоторые звуки произносил как-то иначе, и детям это нравилось Можно было сказать только одну фразу, и все понимали, что разговор идет о нем. Фраза эта звучала так: У папуасов волосы растут пучками. Звуки Ч и К Тоня попробовала произнести, как произносил их учитель, и это настолько понравилось Нолику, что он рассмеялся, а Тоня была довольна, что нашла хоть что-то забавное в своей довольно-таки однообразной жизни.
Неделя пролетела быстро. Время вообще вело себя как-то странно: еле тянулось, когда Тоня была на работе, и бежало, когда вечером она встречалось с Ноликом то на реке, то в Сталинском саду, так называли городской парк, то у кинотеатра. Спала она в это время мало, но силы откуда-то появлялись, стоило только вспомнить его еще по-детски мягкие губы и теплые руки. Он целовал ее осторожно и легко, а Тоня замирала, потому что ей тоже отчаянно хотелось поцеловать его в ответ, но она не решалась, хотя он и просил ее об этом, так как стеснялась своего неумения. Зато руки девушки начинали жить какой-то отдельной от тела жизнью и независимо от Тониного желания обнимали и ласкали Нолика, а потом, когда ноги вдруг немели и переставали слушаться, стискивали его плечи.