Но вот музыка смолкла, и Тоня оказалась снова в своем углу. Жизнь на танцплощадке бурлила, но теперь девушка не чувствовала себя оторванной от нее - она словно влилась в этот поток. А что было делать дальше, она не знала. Видимо, ждать. Тоня пыталась разглядеть Нолика среди танцующих, но его не было. Вот отзвучала и последняя мелодия, все неторопливо двинулись к выходу из парка, и она, увлекаемая толпой, уныло побрела домой. Ей было обидно, что Нолик исчез, что она не увидела его еще раз пусть даже издали, и досадно, что подруги куда-то подевались и идти придется одной.
Мать никогда не просыпалась, когда Тоня приходила позже, и девушка с грустью представила, как ляжет в свою постель и, несмотря на чуть слышное дыхание матери, будет думать о том, так одинока в этой жизни. Было время, когда она хотела спросить мать об отце, ведь был же он, хотя в метрике о рождении стоял жирный прочерк. Но время шло, а она так и не решилась заговорить об этом, потому что не была уверена, что мать захочет отвечать и сделает так, как делала всегда, когда не хотела говорить: повернется к дочери спиной. Тоня знала, что можно было продолжать спрашивать сколько угодно, но спина даже не дрогнет. Мать всегда хотела только тишины и одиночества. И если тишина в доме нарушалась, она умела дать почувствовать дочери свое крайнее неудовольствие.
Погруженная в собственные мысли, Тоня не сразу заметила Нолика, стоявшего у выхода из парка. Увидев ее, он подошел, а она с удивлением услышала свой голос, спрашивающий молодого человека о том, куда он подевался. Он же, не удивившись вопросу, стал рассказывать, что живет в Свердловске, что его отец призжает сюда к другу порыбачить, что они - заядлые рыбаки, а он приехал с отцом только лишь потому, что отец зимой долго болел и мама не захотела его отпускать без присмотра, что отец поэтому называет его присмотрщиком, что он уже здесь несколько дней, но на рыбалку с отцом не ходит, так как хуже раннего подъема может быть только манная каша, что он старается не надоедать жене папиного друга, поэтому встречается с ней только за ужином, так как встает поздно, когда она уже на работе, что днем валяется с книгой на огороде или, взяв вместо обеда пару бутербродов, идет на пляж.
Спал Нолик на сеновале, что ему особенно нравилось. Темнота не пугала. Ему было девятнадцать, и он был доволен жизнью и счастлив от постоянной и беспричинной радости, которую можно испытывать только в юности.
Тоню на танцплощадке он заметил сразу и тут же понял одиночество и отчаяние некрасивой замкнутой девочки. Руки и ноги ее были слишком худы, рот казался несколько большеватым, волосы цвета пыли были тусклы. Вряд ли она и в дальнейшем будет просто хорошенькой. Но Нолик был молод и счастлив, поэтому ему отчаянно захотелось, чтобы она улыбнулась. Он, может быть, и еще раз пригласил бы ее потанцевать, на этом бы дело и закончилось, но встретились ребята, с которыми он познакомился на пляже. Пришлось постоять с ними, покурить, поговорить, Нолик и не заметил, как закончился последний танец, и искренне пожалел, что его доброе намерение не осуществилось.
Теперь он дожидался ее, может, затем, чтобы рукой помахать, увидев, что у ней все хорошо, а может... Черт возьми, он и сам толком не знал для чего. Они, взявшись за руки, медленно продвигались вместе с толпой, и он говорил и говорил обо всем, что приходило в голову: о себе, о институтских друзьях, о своей собаке. Она едва поддерживала разговор, отвечая односложно, а чаще просто кивала головой, а он и вправду сам не знал, для чего так старался. Когда же Нолик стал расспрашивать Тоню о ее семье, то сразу же заметил, как она напряглась, поэтому тут же перевел разговор на другое, ведь он был добрым молодым человеком.
Жила она недалеко, ночь была звездной и теплой, спать совсем не хотелось, поэтому он предложил погулять еще, предварительно поинтересовавшись, не будет ли ее ругать мама. Тоня отрицательно покачала головой: мать ее не ругала никогда и ни за что. Не могла же она сказать, что матери настолько все равно, что с ней происходит, что она ни разу в жизни не похвалила и не отругала дочь. Свернув вправо, они прошли мимо еще нескольких деревянных двухэтажных домов, пересекли железнодорожную линию и добрели до стадиона. Затем, не сговариваясь, поднялись на трибуны и уселись на самом верху. Все вокруг казалось совершенно нереальным и расплывчатым в лунном свете, они, словно, оказались на каком-то необитаемом островке, где никто не мог нарушить их уединение.
Нолик попробовал расшевелить ее и стал просить рассказать о чем-нибудь, жалуясь на то, что у него язык устал, а она может подумать, что он - болтун без тормозов, что сейчас ночь, и поэтому даже сказка будет для него интересной. Тоня же растерянно молчала, потому что ничего интересного и достойного его внимания в ее жизни не происходило: училась на тройки, едва переползая из класса в класс, летом отправлялась в пионерский лагерь на три смены, а теперь она, как и мать, начала работать на гидролизном заводе. Тоня была убеждена, что все интересное происходит с другими, с ней же - ничего и никогда. Она, правда, на что-то надеется и терпеливо ждет, и иногда ей кажется, что, может быть, даже завтра все будет иначе. Но это завтра приходило и уходило, и новый день в точности повторял старый.
Самое хорошее в ее жизни - подружки, но в последнее время она видится с ними все реже и реже; у них своя жизнь, они встречаются с ребятами, ссорятся, мирятся, знакомятся и расстаются, а Тоню эта сторона жизни обошла тоже, потому что парни ее не замечают, да и ей, по правде говоря, никто не нравится. Только однажды она была влюблена целых три часа, но это было давно, еще в в школе.
В первый класс первый раз она отправилась в новенькой коричневой форме, белом фартучке и с огромным бантом на голове, который был похож на пропеллер и раскачивался в такт шагам. Ее посадили за вторую парту рядом с мальчиком из соседнего дома. Его фамилия была Харламов, но все, конечно же, звали его просто Харламом, они вместе играли во дворе и даже раз подрались, но она, к его удивлению, не заплакала и пообещала в другой раз разбить ему нос.
Однако, в этот день он был тоже наряден, не толкал ее на перемене, и локоть его руки ни разу не оказался на ее территории, за чем Тоня внимательно следила. И она решила, что школа - это волшебное место и так будет всегда: она будет нравиться всем, и все будут нравиться ей, даже этот противный Харлам. Но после уроков Тоне пришлось жестоко разочароваться как в действительости, так и в нем. На улице уставший от дисциплины и бурно радовавшийся по поводу окончания уроков мальчишка не нашел ничего лучшего, как дернуть ее за бант, который тут же развязался, а концы ленты упали девочке на лицо. Тоня уже собиралась заплакать, но не от боли, а потому что был испорчен такой необыкновенный и добрый день, но, к счастью, в это время из школы вышла учительница, и красота была восстановлена.
Эту обиду, нанесенную ей в первый школьный день, когда Тоня была в таком приподнятом настроении, что любила всех и верила, что все любят ее, она забыть не могла, поэтому Харлам надолго очутился в списке врагов под номером один, что, надо признать, его нисколько не расстроило: он рос сам по себе и на такую ерунду, как обиды девчонок, внимания не обращал, поскольку хотел вырасти сильным и смелым, стать летчиком-героем и никогда не жениться, потому что на первом месте у него должны были быть, как в песне, самолеты.
Ну не могла же Тоня об этом рассказать Нолику? Но дальше молчать было просто неудобно, и она стала рассказывать о школе, учителях, о своем бывшем классном руководителе со смешной фамилией Карась, который был откуда-то из Белоруссии. По-русски он говорил отлично, но некоторые звуки произносил как-то иначе, и детям это нравилось Можно было сказать только одну фразу, и все понимали, что разговор идет о нем. Фраза эта звучала так: У папуасов волосы растут пучками. Звуки Ч и К Тоня попробовала произнести, как произносил их учитель, и это настолько понравилось Нолику, что он рассмеялся, а Тоня была довольна, что нашла хоть что-то забавное в своей довольно-таки однообразной жизни.
Неделя пролетела быстро. Время вообще вело себя как-то странно: еле тянулось, когда Тоня была на работе, и бежало, когда вечером она встречалось с Ноликом то на реке, то в Сталинском саду, так называли городской парк, то у кинотеатра. Спала она в это время мало, но силы откуда-то появлялись, стоило только вспомнить его еще по-детски мягкие губы и теплые руки. Он целовал ее осторожно и легко, а Тоня замирала, потому что ей тоже отчаянно хотелось поцеловать его в ответ, но она не решалась, хотя он и просил ее об этом, так как стеснялась своего неумения. Зато руки девушки начинали жить какой-то отдельной от тела жизнью и независимо от Тониного желания обнимали и ласкали Нолика, а потом, когда ноги вдруг немели и переставали слушаться, стискивали его плечи.
Теперь сутки делились на время, проведенное с ним и без него. От его неторопливых и ласковых поцелуев, от его добрых рук начинала кружиться голова, она пьянела от новых ощущений и еще не осознанных желаний, которые, оказывается, всегда тайно жили в ней и появились на свет только благодаря ему, Нолику. Она не боялась ничего, не задумывалась над тем, что же будет дальше, она просто не могла об этом думать сейчас, когда весь ее мир сосредоточился на них двоих и на том нежном и прекрасном, что, как ей казалось, рождалось между ними.
Остался последний вечер перед его отъездом. Они бесцельно бродили по улицам, и Нолик, смеясь, рассказывал о том, как отец, забравшись прошлым вечером на сеновал, сына там не обнаружил, а утром решил устроить допрос с пристрастием. За Нолика неожиданно заступилась хозяйка, которая стала рассказывать, каким ходоком до свадьбы был ее муж. Его мать, конечно, пробовала вразумить сына, но все было без толку. Ее ангельское терпение лопнуло, когда во время летних каникул, выйдя за папиросами, сын пришел домой через два дня. Он, как уже бывало неоднократно, собирался слезно покаяться в том, что заставил мать волноваться, но тщательно отрепетированный номер не прошел. Старушка подметала крыльцо, когда увидела свое чадо, и на его слова, что он так задержался в последний раз, запустила в сына веником так ловко, что он оставил под глазом юноши хороший синяк. Всю следующую неделю сын сидел вечерами дома, пространно рассуждая о том, что неправильное воспитание может покалечить не только душу, но и тело симпатичного, умного и талантливого молодого человека. Мать уже беззлобно на это отвечала, что главным талантом сына всегда считала умение морочить девкам головы и что она не может дождаться, когда найдется какая-нибудь умная, которая женит его на себе в два счета. Сын смеялся и говорил, что молодость и пеленки несовместимы. Однако, одна такая умная нашлась, при этом хозяйка, улыбаясь, показала на себя пальцем. Так разговор, плавно свернув в сторону, уберег Нолика от ненужных нотаций.
Почему-то сегодня, не сговариваясь, они очутились возле дома, где он жил, а когда Нолик предложил посидеть на сеновале, то Тоня, ни минуты не колеблясь, согласилась. Собака, которую тихо окликнул Нолик, лаять не стала, а только недоверчиво посмотрела на девушку и отошла в сторону. Пахло сеном, было слышно, как шумно вздыхала корова, точно не могла уснуть, потому что кто-то ее обидел, а она не могла забыть этого и кротко переживала свою печаль в одиночестве и темноте теплой летней ночи.Ах, волшебство запахов сеновала! Жалко людей, которые не провели в этом таинственном месте ни одной ночи, у кого не кружилась голова от того блаженства, которое испытываешь, попав в совершенно иной мир запахов и звуков.
Но Тоня ничего этого не замечала, она с грустью думала о том, что после отъезда Нолика вновь останется никому не нужной, совсем одинокой. Они долго молчали, Тоня не сказала ни слова даже и потом, когда руки его стали нетерпеливыми, а ее губы припухли от поцелуев, потому что они уже не были осторожными и легкими. Слова и вправду были совсем не нужны, поэтому Тоня просто еще крепче прижалась к нему. Она чувствовала себя какой-то неуклюжей и боялась сделать что-то, что могло бы ему не понравиться. Не было ощущения счастья, предчувствия чего-то прекрасного, не кружилась голова - она просто сделала то, что ей хотелось сделать для него, может быть, в благодарность за неделю счастья, за то, что оказалась нужной, за его ставшие за такое короткое время родными руки и губы, за то, что не обидел ее равнодушием, пройдя мимо. Когда все кончилось, он, прижимая ее к себе, прошептал:
-Ну вот, а ты называла меня Ноликом без палочки, - и легко, как всегда, рассмеялся.
Еще не рассвело, когда он проводил ее до дома. Она не спросила, увидит ли его снова, а он не сказал, только попросил ее не приходить к поезду, потому что долгие проводы - лишние слезы. Она, конечно же, пришла и, спрятавшись за угол старенького деревянного вокзала, пыталась глазами отыскать его на перроне. Наконец увидела, как Нолик зашел в вагон и стал из окна поторапливать отца, который все еще прощался с другом и его женой. Тоне очень хотелось подойти поближе, но она не решилась это сделать. Он все же заметил ее, однако не рассердился за то, что она все-таки пришла, а улыбнулся и помахал рукой, ведь он был добрым молодым человеком.
Целых десять дней Тоня думала о том, как будет жить, когда родится малыш. Эта мысль ее не страшила, и она даже каждый вечер, лежа в постели, улыбаясь, гладила свой живот, уже любя маленького сына. Но ее надежды не оправдались, ей было жаль себя, нерожденного ребенка, в это время она часто и подолгу плакала. Со временем боль притупилась и, может быть, вскоре забылась бы совсем, появись в жизни Тони другой человек, но прошло слишком много времени, прежде чем это случилось.
Несколько лет спустя тихо во сне скончалась ее мать. А вечером, после похорон, Антонина долго сидела на стуле посреди комнаты, словно вслушиваясь в тишину и пытаясь постичь глубину теперь уже настоящего одиночества, потом достала бутылку, всегда стоящую в кухонном столе, и, налив полстакана, с трудом выпила, затем легла почему-то на кровать матери, повернулась к стене, как всегда делала она, и заплакала. Она жалела мать с ее неудавшейся судьбой, себя, оставшуюся без единственного родного человека, ей было невыносимо больно смотреть на голые стены комнаты, которые вскоре почему-то стали покачиваться, словно убаюкивая, успокаивая ее. Нельзя человеку оставаться одному в этом мире, а у Тони не было даже кошки или собаки, мать почему-то не разрешала ей принести в дом живую душу, которая сейчас могла бы, не задавая никаких вопросов, доверчиво прижаться к ней, тем самым облегчив боль.