— Тогда что? — парень сморщил лоб. Неужели искренне не понимает?
— Ребенку нужен отец!
Принц развел руками и выдал гениальный ответ:
— А причем тут я?
— Асатар, вы шутите?!
— Риэра, мне нельзя признавать такого бастарда! Если бы речь шла о нормальном ребенке, драконе, другое дело!
— А этот ненормальный? Потому что полукровка?
— Рад, что вы понимаете! Это такой позор!
— Быть подонком — это позор! — бросила я и пошла прочь.
Вечно раскутывается! Я поправила одеяло на Саре, но безобразник тут же взбрыкнул во сне, и оно улетело на пол. Оставалось только покачать головой и смириться. Пусть спит, смешно похрапывая. А вот ко мне сон не идет. В этом мире ночь намного длиннее дня, не привыкла столько дрыхнуть. Что ж, скоротаю время у окна.
Накинув на плечи тонкий плед, я вгляделась в темную луну. Бесконечно могу смотреть, как она плывет по темно-сиреневому небу. Мысли столь же неспешно текут следом. Кажется, что все, что было до лихорадки, произошло давным-давно. Вот только кулаки до сих пор сжимаются, когда думаю о Деметрии, и слезы наполняют глаза. А стоит вспомнить спину Гаяна под моими ладонями, то наслаждение, что он дарил, тело пылает. Я должна ненавидеть их обоих! И забыть то, что произошло в ту ночь в спальне сероглазого, забыть навсегда! Всхлип сорвался с губ, но промелькнувшая в вышине черная тень развеяла морок воспоминаний. Дракон? Да, он. Снова купается в темном свете луны, выписывая кульбиты. То камнем падает вниз, сложив крылья, как хищная птица, завидевшая на земле добычу, то резко уходит в небо, расправив два огромных крыла, то свечкой несется ввысь, то парит, не шевелясь — над тем миром, что принадлежит ему.
Я любовалась прекрасным мощным созданием, позабыв обо всех обидах на тех его представителей, что брезгуют детьми-полукровками, но дракон вдруг встал на крыло и заложил вираж вниз. Падая все ниже и ниже, одновременно уходя в бок, он пронесся рядом со мной. Казалось, если протяну руку — дотронусь! Упругая волна ветра ударила в лицо и растрепала волосы. А дракон нырнул вниз и…
— Асатар! — прошептала я, глядя на юношу, стоявшего во дворе под окнами. Снова голый!
— Рады меня видеть, Риэра? — он послал мне воздушный поцелуй и начал одеваться.
— Только в том случае, если вы передумали и решили познакомиться с сыном. — А одежду он в лапах, что ли, нес? — Но не понимаю, почему это не могло подождать до утра.
— Под темной луной девушки сговорчивее! — принц улыбнулся и полез по стене наверх.
— Что вы делаете? — одной Богине ведомо, за что он цепляется!
— Поможете? — он протянул руку.
— Ни за что! — я отступила от окна.
— Зря! Если упаду, вам придется переполошить всех, чтобы меня осмотрел лекарь. Как будете объяснять, почему покалеченный дракон лежит под вашими окнами?
Теперь понимаю, от кого у Сара хитрость и полнейшее отсутствие совести — в папочку! И в самом деле, что скажу, если все увидят принца? Репутацию потом никогда не отмою! К сожалению, он прав.
— Залезайте уже! — прошипела я, схватив его за шкирку и потянув на себя. Конечно же, он сбил меня с ног и прижал к полу своим телом. Вот дура, надо было догадаться! — Ах ты, наглец! — мое колено с размаху впилось ему между ног. — Пошел прочь!
— Уууу! Зач… чем же так? — скуля, принц перекатился на спину, зажимая руками свое достоинство. Хорошо, что анатомия драконов в простом обличии не отличается от людской.
— Не на ту девицу позарились, Владыка суши! — на моих губах появилась довольная улыбка. Я встала. Чудо, что Сар не проснулся. — Хватит валяться, вставайте. И посмотрите на сына.
— Как будто мне сейчас до бастардов! — простонал Асатар, поднявшись. Бурча и хромая, он все же подошел к постели малыша. — Ужас какой. — По лицу дракона расплылась гримаса отвращения. — Точно был пьян, когда с его матерью связался! — он прищурился. — У него что… перепонки на лапах?!
— У него руки! Как и у вас! — меня покоробило.
— Какой кошмар! Почему он не умер? Полукровки почти все…
— Пошел отсюда! — рявкнула я, толкнув его в грудь.
— Надо мной потешаться будет весь двор! — причитая, принц попятился. — Какой позор!
— Проваливай, подонок!
— Риэра, но…
— Убирайся! — я дотолкала гада до окна. Под темной луной на его лице серебрилась затейливая вязь. Красивое лицо, и рисунок прекрасный. Вот только сам он — дерьмо!
— Вы не понимаете! — он еще и оскорбился, надо же! — Жестокая вы! — принц перелез через узкий подоконник и осторожно начал спускаться.
Когда его ноги коснулись земли, я схватила ночной горшок, что стоял у Сара под кроватью, и с удовольствием выплеснула на Асатара. Так тебе и надо! Тот взревел и быстро сорвал с себя одежду. Через мгновение драконья тень свечкой метнулась в небеса.
— И никогда больше не появляйся! — прошептала я вслед и покосилась на спящего Сара. — Не нужен тебе такой отец, малыш. Уж лучше вообще без него, чем такой мерзавец!
Незачем вообще связываться с драконами! От них одно страдание, как от всех имеющих власть! Я смахнула слезы со щек, еще не зная, что скоро моя жизнь окажется тесно связана именно с ними — с драконами.
Глава 8 Дитя мира
Горан
Я — Горан Драган. Это имя вгоняет врагов в дрожь уже третью сотню лет. Но так было не всегда. Родители, чистокровные санклиты, обеспечили мне высокий статус в сообществе бессмертных с рождения. Статус, но не счастье. Моя мать Руфь любила Антуна Драгана, своего супруга, но он стал ее самым большим разочарованием, растоптав надежды и мечты, поломав жизнь. Так он поступал со всеми, всегда.
Самый известный санклит после прародителей санклитских кланов Якоба и Лилианы, детей Ангела Смерти от простой женщины. Великий Антун, собравший бессмертных воедино, он вернул им самоуважение и направил все силы на борьбу с Охотниками. Пролились реки крови, и в итоге наши враги пошли на попятную — было заключено перемирие. Весьма шаткое и условное, нам оно было более выгодно, чем Охотникам.
Именно в этот момент я появился на свет. Мать называла меня Дитя мира. Отца это злило, но по большому счету он не обращал на внимания на второго сына, его сердцем безраздельно владел Януш — первенец. Рыжеволосый чистокровный санклит, брат и сам был словно огонь — опасный, безжалостный, жестокий. Он вырос именно таким, каким Антун хотел видеть наследника — своей точной копией. Януш ненавидел Охотников и презирал людей, считая их санклитским кормом, не думая, отнимал жизни, делая исключение лишь для красавиц — их он соблазнял, влюблял в себя.
Но целью моего брата было вовсе не плотское удовольствие. Род Драганов считался плодовитым, что вообще-то не характерно для санклитов, поэтому Янушу, что игрался с девицей, частенько удавалось обрюхатить свою жертву. Для девушки это был смертный приговор — она погибала и при выкидыше, и в случае попытки избавиться от ужасного плода, и неизбежно умирала при родах.
Одному господу ведомо, что за извращенное удовольствие брат находил в этом. Антун лишь смеялся, когда появлялся еще один внук или внучка, и отправлял к кормилице-санклитке, которых было много в деревнях на землях вокруг нашего замка. Сейчас ни одного из них, насколько мне известно, в живых не осталось — перебили Охотники. Учитывая жестокий нрав, что передавался племянникам по наследству, это к лучшему — они причинили много зла.
Януш тоже был убит — отцом одной из погубленных девушек. Ее сестра заманила его в ловушку на сеновал, где уже ждали крестьяне. Скорбящий отец вогнал кинжал с костью чистокровки в грудь моего брата, и тот умер, успев все же многих из напавших утащить с собой на тот свет.
Антун был безутешен. В отместку он уничтожил ту деревню, не оставил в живых никого, лично отняв у каждого из жителей жизнь. Но удовлетворения это ему не принесло. Тело Януша отнесли в родовой склеп Драганов, отец не выходил оттуда неделю. Все, кто пытался поговорить с ним, были убиты. Прошла еще неделя и туда собралась идти моя мать.
Я умолял ее не делать этого, но безудержные рыдания подростка ее не убедили. Она крепко обняла меня и сказала, что должна это сделать. Лишь став взрослым, я понял, что Руфь приняла любовь к Антуну как свой крест, и безропотно несла его, пытаясь сделать мужа мягче, добрее, милосерднее. По иронии судьбы это значило сделать его человечнее — а людей он презирал, равно как и любую слабину в себе и окружающих.
Я проводил мать до склепа и остался стоять недалеко от кованой двери с фамильными вензелями. Руфь вновь прижала меня к себе, улыбнулась и вошла внутрь. Очень долго было тихо. Я прислушивался к этой зловещей тишине, представляя бездыханное тело матери, распростертое у ног отца.
Солнце село, по земле уже ползли щупальца тумана, холод пробирался под камзол, но к нему мне было не привыкать — отец не жаловал неженок, в комнатах сыновей камин разжигали только в лютые морозы, а в остальное время года не дозволялось даже укрываться одеялом. И зимой мы занимались утренними упражнениями босоногими и с обнаженным торсом.
Решив, что неизвестность хуже смерти, я подошел к двери в склеп. Она оказалась приоткрыта. Заглянув в щель, я не поверил глазам — отец стоял перед матерью на коленях и рыдал — взахлеб, сотрясаясь всем телом, воя и скрежеща зубами. Руки прижимали ее к себе, цеплялись за нее, словно мраморная плита пола всасывала его в себя, изгоняя из привычной жизни, отнимая силы и желание жить. Руфь гладила его по голове, закрыв глаза, из которых по лицу текли слезы.
Я вернулся в замок и стоял у окна, пока не увидел их. Сгорбленные, словно древние старики, прижатые одним горем на двоих к земле, они медленно брели во тьме, которую холодным мертвенным светом подсвечивала луна. Следующим утром моя жизнь изменилась навсегда.
— Вставай, живо! — рука отца толкнула меня, спросонок не соображающего, в плечо. — Довольно дрыхнуть!
Я вскочил, ничего не понимая и еще не зная, что детство кончилось. Навсегда.
Отныне моя жизнь мне не принадлежала. Что делать, когда и почему, решал Антун. Жесткие изнуряющие тренировки, обучение, лишь несколько часов сна в день, беспрекословное выполнение команд — словно я пес, за малейшую провинность или промах — розги, в лучшем случае.
Но самое страшное было даже не в этом. Меня обуял ужас, когда понял, что отец вовсе не из-за гибели старшего сына обратил внимание на младшего. Ему не нужен был Горан, он хотел вернуть Януша. Вернее, сделать его точную копию из того, что имелось под рукой — из меня — даже если для этого придется уничтожить все то, чем я являюсь.
Антун все делал на совесть, всегда. Он рьяно начал претворять свой план в жизнь, не желая слушать ничьих возражений. Главной целью стало искоренение из моей души всего того, что так нравилось матери, того, что у нас с ней было общим — ранимости, чувствительности, милосердия. Нам претило убийство — как раз именно с этого начал мой отец.
Те дни словно стерты из памяти. Они словно акварель, на которую пролили воду, будто кошмары, что приходят в самые темные ночные часы, это было не со мной. Не меня Антун заставлял забирать человеческие жизни одну за другой, избивая за отказ так, что не оставалось и живого места. Не меня бросал в темницу, на солому, неделями не давая даже воды. Не меня уничтожал презрительными тирадами, глядя так, словно перед ним стоял не родной сын, а лежало лошадиное дерьмо.
Это было с тем Гораном, что любил вместе с матерью встречать рассветы, замирал перед картинами кисти великих мастеров, учился тайком от отца играть на музыкальных инструментах, готовил на большой кухне, дождавшись, когда она опустеет вечером, и молился перед сном Господу, прося его сделать себя простым человеком, а не санклитом — который может жить лишь за счет человеческих жизней.
Тот мальчик умер. Антун убил его, вскрыл душу, вспоров, как пузо убитого на охоте оленя, и выпотрошил, вытащив наружу и чувствительность, и ранимость, и милосердие. Они со смачным шлепком упали на алый от крови снег — еще горячие, еще живые, но уже обреченные стать падалью, что скоро растащат стервятники.
Я стал тем, кого отец хотел видеть подле себя — копией Януша. Прирожденным убийцей, которого не трогали слезы жертв. Ничто не отражалось в моих глазах, когда очередной труп падал к ногам — а по правде, к алтарю, на который Антун возвел Януша. Меня прозвали Бессердечным, наверное, еще и поэтому, а не только из-за того, что ни один санклитский клинок, что воткнули в мою грудь враги разного пошиба, не нашел сердца. Да и было ли оно тогда в моей груди?
В двадцатом веке, благодаря развитию медицины, мне довелось узнать о транспозиции органов — зеркальном расположении сердца, печени и прочей требухи. Так что она все-таки имелось, та самая мышца, качающая кровь, в которую никто не смог вогнать клинок, потому что этот орган был сильно смещен вправо, развернут к грудине боком и размеры имел аномально небольшие. Врача, что просветил меня, в награду ждала смерть — потому что если бы эта информация стала достоянием моих врагов, я перестал бы быть Неубиваемым — так сына Антуна тоже называли.
Когда отец ломал меня, Руфь пыталась вмешиваться, вырывала из его лап, плакала, на коленях умоляла не трогать сына. Он бил ее, при мне пинал ногами, я бросался защищать, заставляя его ярость вскипать до такой степени, что мы с матерью теряли сознание от побоев.
Наверное, от того, чтобы убить меня, его останавливало только то, что тогда бессмертный сын оживет и останется подростком навсегда — а таких по санклитским правилам убивали, потому они становились умалишенными, ведь взрослый разум никогда не смирится с вечно детским телом. А вот Руфь, полагаю, умирала не раз. Но это никого не спасло.
В конце концов мать бросила меня. Ее бегство оглушило сильнее, чем самая сильная затрещина Антуна. Именно тогда, оставшись без поддержки самого родного человека, я и сломался. Вечером отец с удовольствием сообщил мне о том, что Руфь решила начать новую жизнь вдали от нас. Не глядя на него, мне пришлось затолкать в себя ужин — иначе Антун запихал бы его мне в рот вместе с тарелкой, и попросить разрешения встать из-за стола, чтобы пойти спать.
В жесткую кровать — теперь это были доски, без тюфяка, лег один мальчик. А утром с нее встал уже совсем другой человек. Вернее, не человек, а санклит — Неубиваемый Бессердечный Горан Драган.
Время шло, оно всегда идет, ему в равной степени плевать на всех — и на людей, и на санклитов, и на Охотников. Жизнь остановилась, моя душа заледенела, иногда казалось, что ее нет вовсе, а все подернутые мутной пленкой воспоминания лишь неясные сны, тайком, без ведома отца подсмотренные у кого-то нормального.
Антун женился вновь, привел в дом красавицу-санклитку Лилиану. Не знаю, почему она согласилась выйти за него, избалованнее женщины я не встречал. Должно быть, ей польстило внимание Великого Антуна, грела сердце перспектива стать своеобразной королевой санклитов. Ночами напролет из отцовской спальни доносились соответствующие медовому месяцу крики страсти. Вставала молодая мачеха поздно, порой только к вечеру. Я почти не видел ее, и меня это устраивало.
Прошло время и в опочивальне Лилианы стало тихо. Зато в остальных местах замка теперь тишины было не сыскать — разочарованная замужеством, которое, похоже, не оправдало ее чаяний, Лилиана закатывала скандалы везде, где только могла. Чаще всего доставалось прислуге, но пару раз женщина набросилась и на мужа.
В первый раз Антун ограничился тем, что рявкнул на нее так, что вздрогнули стены замка. Во второй повалил на пол ударом в лицо. А в третий подтащил ее за волосы к огню в камине и пообещал, что в следующий раз, когда ей вздумается поорать, он лично обеспечит ей причину для крика, сунув красивым личиком прямо в огонь.
Мачеха присмирела — понимала, что супруг угроз на ветер не бросает. Но скука никуда не делась, и она нашла себе новую игрушку — меня. Даже будучи наивным девственником, я понимал, чего она хочет, постоянно попадаясь на моем пути в весьма откровенных для того времени пеньюарах, приподнимающих и выставляющих на показ пышную грудь. Но судьба неожиданно предоставила пасынку Лилианы отсрочку — санклитка забеременела.