— Рома, это ты?
— Да, мам, — ответил он.
— Всё убрал?
— Да, мам.
— А мусор вынес из летней кухни? Там наверно уже доверху объедков навалили.
Мать вышла из комнаты заспанная, непричёсанная, в мятом халате, засаленном на животе и груди. Налила в кружку воды из чайника, села за стол, стала жадно пить. Роман стоял перед ней, ждал, что она ещё скажет. Всё равно она пошла бы за ним, если бы он не выслушал сейчас. Мать напилась, со стуком поставила кружку на стол, вытерла губы тыльной стороной ладони.
— Теперь ещё арбузы едят, паразиты. Но арбузные корки ты в мусор не кидай, выбери, потом в саду закопаешь, под персики — это для деревьев хорошо, — Роман кивнул, — пить всю ночь ходила, — продолжала мать, — от селёдки, наверно.
— Тебе же вредно, мам, ноги отекут.
— Вредно, не вредно! Жрать надо что-то. А цены опять полезли, на рынке сам был, видел. И каждое лето так — поднимут цены, а потом уже и не опускают. — Мать облокотилась о стол, горестно подпёрла рукой щёку. — Как жить будем?
— Но ведь заедут отдыхающие, — осторожно возразил Роман.
— Заехать — заедут, да, а соседи, по-твоему, ушами хлопать будут? Вот уже с утра у ворот стоят, зазывают. Любой курятник сдать готовы. Понастроили… У нас пять комнат свободно, а у Степана только две осталось, и то потому, что прошлогодних жильцов ждёт, они наверно вперёд заплатили. У него комнаты в драку разбирают, ещё и выпивку ему покупают. И как это он, алкаш чёртов, умеет отдыхающих приманить?
Мать привычно повторяла одни и те же вопросы, сдабривая их изрядной долей завистливого раздражения. Чувство зависти к соседу тоже было привычным, годами взращённым. Раздражение матери вызывал не только дядя Степан, а все, кто жил рядом. В каждом человеке она находила, а вернее, выискивала недостатки, и только о них и говорила, причём на язык была так несдержанна, что никто из соседей с семьёй Романа не дружил, не было даже приятельских отношений, и случись что-то — не у кого было в соседних дворах попросить помощи.
Роман замечал перемены в матери и каждый раз удивлялся: отчего с их переезда на юг она стала такой скупой, завистливой, злоязычной, всё больше ожесточалась и всё меньше следила за собой? За несколько лет она превратилась в старуху, сварливую, неопрятную, а ведь по возрасту была совсем ещё не стара. Самое главное, что совершенно изменились их с Романом отношения. Пусть особенной нежности между сыном и матерью никогда не было, но Роман всегда мог рассказать матери всё что угодно, а теперь они как будто на разных языках говорили.
— У Степана Ивановича условия лучше, — в который раз попытался убедить мать Роман, — туалет нормальный с унитазом, водопровод, вода чистая, а у нас вода из затхлого бака, а туалет — стульчак над ямой. Кто захочет снимать такое, когда у соседей лучше за те же деньги?
— А ты много понимать стал, «затхлый бак»! — возмутилась мать. — Новый бак видел в Приморске в строительных товарах сколько стоит? Бешеных денег стоит! Откуда у нас? Вот построимся в горах, будет там и душ, и сральники евростандарт, а здесь и так хорошо, на яму сходят. И цена у нас ниже. Твой Степан Иванович по девяносто гривень с человека в сутки дерёт, в сезон и по сто десять, а мы по сорок, в сезон по пятьдесят, куда же меньше?
— И всё равно не идут, — упрямо мотнул головой Роман, — в комнатах сыро, мебель старая, кухня грязная.
— А ты бы убирал получше, так и не была бы грязная, — мать начала сердиться, как всегда всё своё недовольство курортным бизнесом она вымещала на Романе. — Горбатишься целый век на вас! А благодарности нет, что твой отец, что ты. Ну, он никчёмный рохля, а ты-то? Молодой ещё. И ведь я всё для тебя, ты же у меня один! Все тебе останется, с собой я не заберу, а здоровья у меня, сам видишь, давно уже нет, всё вы с отцом выели! Неблагодарные вы свиньи.
Роман знал, что спорить с матерью теперь нельзя, спор перерастёт в скандал с криками и слезами, упрёками во всех смертных грехах и проклятиями. Он насупился и сказал только:
— Хорошо, мама, я буду лучше убирать.
Роман знал, что за утренними жалобами и упрёками матери последует требование ехать на станцию отлавливать отдыхающих, и не дожидаясь этого, сам сказал:
— Я поеду на Айвазовскую, может, привезу кого-нибудь.
Мать сразу подобрела, оживилась.
— Поезжай, поезжай. Ты у меня мальчик красивый, на тебя посмотрят да и пойдут, кто сюда едет-то, потаскушки разные. А ты им сразу всего не рассказывай, про воду, про кухню, главное говори, что на берегу у самого моря, обходительнее будь, как будто они тебе нравятся, в глаза смотри подольше — это хорошо помогает, главное в глаза, шлюхи столичные от этого быстро млеют. И что деньги вперёд за неделю отдавать не говори — это всё на месте, а то отпугнёшь. И вот ещё я тебя научу, ты с вещами им помогай. Как они с поезда, а ты сразу вещи в руки и обещай, что до такси проводишь, на Айвазовской станция плохая, поезд стоит три минуты, приезжие и теряются, выскочат на платформу, туда-сюда смыкаются, а ты и подхватывай их, а дорогой до такси и завлекай, или прямо сюда вези обманом. Шофёру заранее пятёрку сунь, или три гривны, пять много…
Мать стояла с Романом у самой двери в его комнату и никак не отпускала, держала сына разговором.
— Хорошо, я всё понял, — Роман не хотел, чтобы она заходила к нему, — я скажу только, сколько в день платить. Сейчас, мам, я переоденусь и поеду.
Он переступил порог и осторожно прикрыл дверь.
— Сам на автобусе поезжай, — мать продолжала давать указания из-за закрытой двери, голос её звучал глуше и совсем чужим. — На такси только обратно, если кого из отдыхающих поймаешь.
Роман не ответил. Он не мог видеть, но знал, что мать ещё некоторое время постоит у двери, наклонив голову, прислушиваясь, что он делает. Потому Роман не двигался. Ждал. Не услышав никаких звуков, мать отошла. Ещё минут пять, шаркая тапками, потолкалась бесцельно на кухне, переставляя в шкафу посуду, и ушла, наконец, к себе. Только тогда Роман облегченно вздохнул, огляделся.
Ещё ночью за уборкой душевых он решил, что поедет сегодня на целый день к морю. Возьмёт с собой мольберт, краски… Но теперь, когда он пообещал матери ехать на Айвазовскую, сбежать к морю не получалось. Роман мог и соврать, что был на станции, встречал поезд, но никого не уговорил, проверить мать бы не смогла, только он никогда не обманывал её. Даже в раннем детстве, провинившись, всегда признавался, говорил правду.
Он с сожалением поставил приготовленный мольберт в угол и взял из шкафа смену чистого белья. Если нельзя купанием смыть после уборки это ощущение постоянной грязи на теле, то хотя бы душ принять. Потом уже переодеваться. Роману казалось, что запах туалетов, которые он мыл изо дня в день, въелся в его кожу, в руки и даже в дыхание, что окружающие чувствуют это и сторонятся, испытывая брезгливое отвращение. Особенно женщины. Поэтому Роман первый избегал общения с людьми, с соседями, со сверстниками, с девушками, он не появлялся вечерами на набережной, когда там играла музыка, гуляли отдыхающие.
У моря он ходил только ранним утром, или если удавалось, уезжал в такие места, где не было людей. А дома, во время дневной фиесты, или вечером, он забивался в свою комнату, включал компьютер и общался там. В Сети у него было много друзей, там он мог не опасаться их отвращения и чувствовал себя свободнее. Он рассказывал им о том месте, где живёт, о море, о горах. В Сети он тоже никому не врал, если спрашивали конкретно или набивались приехать в гости, отмалчивался. Но слишком много времени на это общение у него не было, почти всё оно уходило на уборку.
Часа в три ночи, когда его никто уже не мог увидеть из жильцов, Роман брался за вёдра и швабры, выносил мусор. Днём мать часто посылала его с поручениями вроде вот такого — пригнать отдыхающих, или в Приморск на рынок за покупками, там продукты были дешевле, чем на местном рынке. Относительной свободой Роман пользовался, только когда мать отправляла его присмотреть за работами в недостроенном доме в горах. Там Роман был предоставлен самому себе, мог вздохнуть свободнее, не испытывал постоянного досмотра за каждым шагом, унижений при встрече с соседями.
С рабочими он вёл себя ровно, они даже любили «молодого хозяина», приглашали его обедать и ужинать вместе. Роман не отказывался. Ему тоже нравились эти простые люди — строители, нравилось то, что они делали. Пусть многие из них выпивали — Роман относился к этому спокойно. Главное, что они строили дом, о котором он мечтал не меньше матери. Жаль только, что она не позволяла вложить больше средств в это строительство и поскорее закончить его. Этим летом рабочих даже не нанимали, мать воспротивилась, поговорив с бригадиром и ужаснувшись новым ценам. Дом в горах так и стоял долгостроем и начинал уже терять свой вид. Не то чтобы ветшал, но становился унылым, как любое брошенное жильё.
Без ведома матери Роман договорился со строителями, которые работали по соседству, на дорогом, хорошо раскрученном объекте, и они подсоединили коттедж Романа к коммуникациям. За проект и работы платил Роман. Пока не закончились его деньги, работа продвигалась.
В результате в доме появилась горячая вода, электричество, заработал санузел. Кухня, душ туалет и две комнаты наверху были совсем готовы, туда вела внешняя лестница, пристроенная к дому снаружи. Так в последнее время стали строить, чтобы разделять дом на автономные части, те, кто снимал только верх, никак не касались тех, кто жил внизу, у них был отдельный вход. Но первый этаж зиял провалами дверных и оконных проёмов, прошлым летом там только закончили складывать стены из желтоватого ракушечника. Делать что-либо внизу, пока не вставили окна и двери, смысла не было.
Второй этаж можно было бы сдавать хоть сейчас, если бы мать знала, то она не преминула бы сделать это. Но Роман не мог сказать ей, что потратил деньги, потому что откладывал их без ведома матери, на учёбу.
Он хотел поступить куда-нибудь сразу после окончания школы, но тогда не получилось, мать была против, говорила, что дома работы много, вот достроят дом, тогда и об учёбе подумают, а так до армии ещё год есть. Только Роман знал, что она вообще не хочет отпускать его, он ей нужен был дома, и потому она даже собиралась откупить его от армии или делать медсправки. Его согласия она не спрашивала. Говорила: «лучше получить справку, что ты псих, чем ехать куда-то мыть сортиры в военной части, дома ты их моешь, так за это деньги идут, а там даром придётся, ещё и оголубят тебя, вон ты какой красавчик. Так что лучше психом…»
Роман не знал, что лучше, иногда он готов был бежать куда угодно, лишь бы подальше от дома, от матери. Но эти желания были неосуществимы. Единственное место, куда он мог сбежать ненадолго, был недостроенный дом в горах. При том, что рабочие прекрасно справлялись и без его постоянного присмотра, Роман мог бы ездить в Коктебель и пусть недолго, но свободно жить там пёстрой летней жизнью этого курортного города. Но, отвыкнув от общения с людьми дома, постоянно ограничивая себя в этом среди знакомых, Роман не мог расслабиться даже там, где его никто не знал. Он чувствовал себя скованно, неуютно и потому оживленным улицам и набережной Коктебеля предпочитал горы. Поднимался на Карадаг, подальше от троп, по которым водили туристов, брал с собой кисти, краски, или только бумагу и уголь, или пастель.
Он рисовал и рисовал горы, небольшие каменистые бухты, кудрявые можжевельники, ещё рисовал дельфинов, которые жили в заброшенном дельфинарии на геологической станции. Там у него тоже были друзья и Роману разрешали приходить к дельфинам, когда те не выступали перед публикой.
В недостроенном доме у Романа была настоящая мастерская, мать не приезжала сюда, пока коттедж в горах нельзя было сдавать, он её не интересовал. Потому Роман не прятал холсты и наброски, как делал это дома. В коттедже в одной комнате он жил, в другой рисовал. Он не знал, хочет ли стать художником — наверное, да. Но это было настолько нереально, что даже про себя высказанное желание тут же вызывало чувство безнадёжности. Роман предпочитал совсем не думать об этом. Пока была возможность, он рисовал, пользуясь любым свободным и подходящим временем.
Сегодня рисовать не придётся и купаться тоже. Роман стоял под горячими струями душа. Из бака вода шла через уличную колонку только для отдыхающих, а в доме для хозяев был свой душ, настоящий, с хорошим напором. Года два назад в посёлке проложили новые трубы и теперь вода шла без перебоев, чистая, такая же как в городском водопроводе в Феодосии. А вообще у моря с водой было не так хорошо, как в горах.
Если Роману предложили выбирать, он не стал бы жить на берегу. Но отдыхающих в первую очередь привлекало именно море.
Роман медлил и всё стоял под душем, хотя знал, что мать будет ругаться, она не разрешала подолгу жечь газовую колонку. Ехать на станцию ему совсем не хотелось, он каждый раз переламывал себя, чтобы подойти к кому-то из приезжих и предложить комнату на съём. Лучше уж уборка, чем это.
Но с матерью спорить было бесполезно и в сезон отдыха Роман, безропотно ей подчиняясь, ездил на станцию «ловить дикарей». Особого толка из этого не выходило, он плохо умел убеждать и совсем не получалось у него «заманивать». Кроме того, без машины шансы сводились к нулю, мало кто соглашался ехать на такси смотреть комнату, отдыхающие садились на автобус и добирались до посёлка своим ходом. И так же самостоятельно находили жильё внаём. Предложений было гораздо больше, чем требовалось, люди перебирали комнаты и выискивали то, что получше, многие даже не выгадывали в цене, а хотели именно приличных, приближенных к городским условий, потому комнаты без удобств спросом не пользовались. Особенно в начале сезона.
Никакой уверенности, что сегодня выйдет по-другому, у Романа не было. Но он заставил себя, повернуть кран, выключить воду, одеться, выйти из дома.
За железной дверью, которая отделяла двор от улицы, для Романа начинался внешний мир. Роман самым коротким путём через посёлок шел к морю, к шоссе на автобусную остановку и по своему обыкновению смотрел под ноги, чтобы не встречаться глазами с людьми.
Глава 3. Станция "Айвазовская"
Нина подъезжала к Феодосии. Как могла отвлекала себя незначительными мыслями, чтобы не думать о том, что будет делать дальше, когда выйдет из поезда. Сразу ли пойдёт брать обратный билет, или сначала позвонит Сергею, или, может быть, сначала посмотрит город?
У неё была карта, которую они с Сергеем распечатали из Интернета. Нина достала из сумочки и развернула измятый лист, начала рассматривать его, но в памяти сейчас же всплыл тот вечер, когда они с Сережей смотрели вместе, а потом поссорились. Как теперь звонить ему? Нет, Феодосию смотреть ей совершенно не хотелось, разве что взглянуть на море. Нина крутила карту и так и сяк, пытаясь определить в какой стороне относительно вокзала находится пляж.
Морпех заинтересовался, свесился с полки и тоже начал изучать карту. Он делал это достаточно бесцеремонно. В другой обстановке Нина отшила бы его, но сейчас даже не обратила внимания. Морпех воспользовался этим и завёл разговор.
— Вы, девушка в первый раз в эти края? Дислокацию составляете?
Нина посмотрела на него и даже не сразу поняла, о чём он спрашивал. «Дислокация»… военный жаргон, они же не в ставке главнокомандующего, спросил бы нормально, а то перечитал своих книг, по-человечески говорить разучился. От жары и неопределённости своего положения Нина стала такой же раздражительной, как большинство пассажиров этого злополучного плацкарта.
— Дислокация меня никакая не интересует, я просто смотрю, где тут пляж, — всё же довольно резко ответила она и снова уткнулась в карту.
— Так вы ж неправильно держите, — миролюбиво, не обращая внимания не её тон, усмехнулся морпех. — Вот так поверните и смотрите. Здесь — железная дорога, мы вот отсюда едем, вот сюда, а это железнодорожный вокзал и пляжи в этой стороне, вот тут.
Он несколько раз в продолжении своего комментария ткнул коротким мясистым пальцем в карту. Ногти у морпеха были грязные и неухоженные, но Нина не стала придираться к мелочам, по крайней мере, хоть один человек из всего вагона пытался ей помочь. Морпех свесился с полки ниже и сказал: