Теперь Мила знала о нем гораздо больше. И намного больше других. Вадим показал ей то, что сохранял в себе, не раскрывал. С ней он был другим. Не таким концертно-недоступным, а простым, она бы сказала “домашним”, но где тот дом? И все же… Мила знала, каким он бывает в минуты страсти и освобождения или милым и смущенным наутро после…
Нельзя об этом думать! Нельзя, нельзя, нельзя!.. Оборвала она свои воспоминания. Никакого права нет у неё на Вадима. И даже знать вот это все. А разве забудешь? Что там дальше он говорил? Перед самым концертом было! Мила всматривалась в лицо Вадима, пыталась уловить за его словами хотя бы тень, намек на то, что он думал о ней.
“А сегодня какой будет концерт, обычный или божественный?” — спросил парень журналист. Он явно пытался смутить Лиманского. Но ничего у него не получалось.
“А вот не скажу, — рассмеялся Вадим, — это наша внутренняя кухня, зрительный зал всегда рассчитывает на божественное вдохновение”.
“Третий концерт Рахманинова — это любимое? Та музыка, которую вы бы играли каждый день?” — продолжал приставать журналист. Мила уже сердилась на него. Что за дурак!
“Я бы играл, но недолго, это слишком сильные эмоции, нельзя все время смотреть на солнце — ослепнешь”, — отвечал Лиманский.
“А в случае с третьим концертом?”
Это же надо быть настолько бестактным! Мила даже вслух сказала:
— Идиот!
Но Вадим оставался спокоен. Продолжал отвечать с откровенностью. Не смутился.
“Сойдешь с ума, душа разорвется”.
“Значит, нет безраздельного предпочтения?” — Миле уже хотелось разбить ноутбук об стену.
“А можно я спрошу?” — Вадим все-таки пошел в наступление. Сейчас он отчитает этого наглого парня. Тот уже хвост поджал. Глаза отвел.
“Конечно, спрашивайте”.
“Сколько вам лет?” — Вот! Без году неделя, а полез брать интервью у Лиманского. Кто он, а кто Лиманский!
“Двадцать один”, — еще больше смутился репортер.
Вадим помолчал, посмотрел прямо в камеру, и у Милы сердце зашлось, как будто он в глаза ей заглянул.
“Еще лет десять вы будете искать безраздельное предпочтение и доказывать свою правоту, потом начнет приходить понимание, что… предпочтение — это не константа. В мире много такого, о чем мы даже не догадываемся, не успеваем узнать. Может быть, существует музыка, которую я не слышал, и она лучше всего, что я когда-либо слышал, но я не встречусь с ней. А бывает случайно встречаешься и понимаешь: все, что было ценным "до", на самом деле — несущественно”.
Почему? Почему он сказал это? ”Случайно встречаешься и понимаешь…” О них сказал? Да?! О них…
А потом он встал и пошел к роялю.
“И все же я отвечу на ваш вопрос о безраздельном предпочтении, только не словами”.
И он заиграл… и Мила узнала осенний Павловск, их нежданную и нежную любовь. И вальс падающих листьев, и печаль расставания. Все, что было с ними. Она поняла, что он для неё играл это. Для неё! Значит, и потом, на концерте… И он звонил ей в антракте!
— Боже мой, какая же я дура!
Мила облокотилась о стол, упала головой на руки и зарыдала.
А в ноутбуке под пальцами Лиманского продолжал рассыпаться бриллиантами быстрых пассажей седьмой вальс Шопена.
Так её и застала Тоня, увела домой.
Глава 7
Теперь к терзаниям Милы добавились новые. Она постоянно думала о том, что было бы, если бы…
Если бы она включила телефон в антракте…
Если бы она не оставила мобильный на лавочке в сквере… Если бы подошла к Лиманскому после концерта… Всего и надо было пройти вперед до сцены. Шесть рядов партера, и тогда…
Но ничего этого не могло быть, потому что в любви, да и в жизни, “если бы” никак не работает. Мучительное сознание вернуть хоть что-нибудь изводило Милу.
Тоня приставала с советами, предлагала разыскать его. Найти телефон или электронную почту через филармонию.
— Ну люди же там! Скажем, что дальняя родственница, потерялись, а тут нашлись. Неужели откажут? — трясла она Милу. Та лишь горестно качала головой и замыкалась в себе.
Неожиданной отдушиной стала та самая инсталляция в цветочном магазине. Мила увидела во сне, как падают листья, золотые и красноватые… Павловск… Осень… И Мила решила повторить свой сон, сделать его осязаемым. Отделив место в торговом зале, она начала работу. У неё не было всего, что хотелось, например, уменьшенной копии статуй из Старой Сильвии, но Мила заказала их в картонажном кружке. У неё были знакомые художники, которые вели его во дворце творчества юных — так теперь назывался бывший Дворец пионеров. Суть его осталась прежней. Кружки и секции. И вот туда Мила пришла со своими идеями о “кусочке осеннего Павловска”. Художники её поддержали, и Мила вместе с ними начала работать над странным проектом. Делали все своими руками.
Мила придумала листья: роспись по шелку и одиночные, которые можно было подвесить на нитях, создавая ощущение падающих. Ребята из дворца творчества предложили сделать инсталляцию с движением, подключили кружок юных техников. И вот шелковые листья затрепетали от легкого ветра. Но все еще чего-то не хватало!
Вечерами Мила включала записи Вадима, она слушала и слушала, как он играет. А руки её не были праздны: Мила расписывала и вырезала, составляла композиции и букеты… Осень… Осень… Осень…
В один из вечеров поняла, что не хватает музыки Вадима. Его волшебной игры, такой понятной для неё теперь, родной, невероятно печальной и страстной. Это должно звучать!
— Это должно звучать! — воскликнула Мила и с того момента уже не представляла свою инсталляцию Павловска безмолвной.
Она втянулась в собственную иллюзию, Миле казалось, что воссозданный кусочек того осеннего мира, того дня их встречи — всё, что у неё есть. Листья шелестели и покачивались на ветру, и звучал рояль. Играл Вадим — она выбирала только его записи и то, что ей нравилось.
Мила ничего не понимала в музыке, она слушала и говорила себе: “Вот это и вот это подойдет. Здесь он печалится, а тут вспоминает что-то хорошее… а вот здесь — это любовь…”
Картина Павловска в цветочном магазине представляла собой часть Старой Сильвии со статуями Талии и Мельпомены и той дорожкой, что вела к каменным руинам амфитеатра и обрыву. Внизу открывался изумительный ландшафт английского парка — изгиб русла Славянки, и вдали башня Шапель… Мила с художниками пересмотрели множество иллюстраций, сначала хотели использовать фотографии, но потом сошлись в мнении, что лучше будет написать все фоны, используя фото. Нарисованный Павловск оказался более живым, чем запечатленный на фото. Мистическим, таинственным.
У Милы получился как бы грот с расписанными стенами и задником-перспективой, а перед ним выставляли букеты. На полу, на лестницах-стремянках. Мила составляла букеты, которые гармонировали с шелковой осенней листвой. И еще она нашла и заказала шары-сувениры. Не зимние, а такие, как Вадим подарил ей, — с листьями.
У художников были друзья на местной телестудии. Сняли репортаж, запустили рекламу. И неожиданно народ пошел посмотреть. Слухами земля полнится, скоро люди стали спрашивать друг у друга: “А вы видели уже Осенний грот?“, и посетителей в магазине все прибавлялось. А когда Ирина Петровна милостиво разрешила рядом с букетами выставить и картины — цветочный салон превратился в арт-галерею. Милу это радовало. Ей казалось: чем больше людей услышат музыку Вадима, подумают о нем хорошо, мысленно выразят благодарность — тем будет лучше ему. Ведь она делала все для него.
А время шло, золотая осень превратилась в позднюю. В парках и скверах оголились деревья, листья опали и сбились в мокрые кучи, и ничто уже не напоминало о прощальных солнечных днях. Дождь бесконечно полз по стеклам витрин, и только в цветочном магазине оставался еще нетронутый мирок Милы. То место, где она прятала и хранила свою любовь к Вадиму.
После закрытия Мила оставалась, включала музыку громче и слушала, слушала. Ей начинало казаться, что Вадим говорит с ней, рассказывает о своей жизни. То, о чем никогда бы не сказал в интервью журналистам. Было в нем много больше. Мила стремилась понять. Дома она смотрела записи и замечала, что молодой Лиманский играл иначе, она не могла объяснить, в чем заключалось различие. В его исполнении было больше азарта, яркости — может быть, чуть показной, — он не хвастался, лишь говорил: я могу. Радовался этому, своему мастерству. Не самолюбование, а именно радость. И казалось, ничего не существует для него, кроме музыки. Он отдавался ей, служил, любил, дышал для неё. Наверно, женщинам тогда не было места с ним рядом. Ни одна не смогла бы соперничать с музыкой. В этом причина его теперешнего одиночества? Или что-то еще?
Теперь он играл иначе. Сдержанней, строже, печальней. И тем ярче прорывалась страсть.
Мила не могла противиться, она и не хотела, и отдавалась звукам так же, как ему. Ей достаточно было услышать, и она вспоминала его руки, прикосновения, его внутри себя и тот восторг, что он мог дать. Она слушала, плакала и мучилась от неудовлетворенного желания, но не только тело — душа её страдала, разделенная с ним. Мила стремилась быть рядом. Она вела странный дневник его гастролей — помечала, где он сегодня и где будет завтра. Думала о том, в каких он странах, как в пути, какая там погода. Ей в голову приходили странные мысли, что никто о нем не заботится. А если бы рядом была она, то…
Потом она запрещала себе думать так, прятала тетрадь с записями. Кто он и кто она? Вадим уже, наверно, и не вспоминает…
Но на следующий день все повторялось, и Мила мысленно шла за ним. И представляя себе концертные залы и сцены, где он играет, она вспоминала тот единственный концерт в филармонии, когда Вадим говорил с ней. И все её существо твердило: нет, не забыл, не мог он забыть, он и теперь говорит с ней, зовет. И во весь гигантский рост вставала перед Милой её вина. Убежала, не позволила сказать главного. Решила все за него. Виновата! Но как исправить? С каждым днем все невозможней. Вадим, конечно, подумал, что ей все равно, что она вот такая, на один раз, а завтра с другим. Если бы он знал, если бы понял, почему поступила так! Боялась навязываться, его подозрений боялась, что использует их близость, что узнала, кто он, и хочет получить что-то. Как те женщины в филармонии говорили про какую-то поклонницу, что преследует и надеется, что Лиманский женится… С чего он должен на ком-то жениться? Не собирается он жениться!
И все эти мысли одолевали Милу. А музыка забирала, сводила с ума, отделяла от реальности.
Тоня уже и сожалела, что открыла этот “ящик Пандоры” — так она называла ноутбук. Но Милу было не оттащить, она целыми вечерами просиживала в наушниках, потом плакала или становилась как сомнамбула, ни на что не реагировала.
Тоня пробовала отвлечь подругу, втягивала в работу. За те дни, что оформляли торговый зал цветочного магазина, она сдружилась с художниками и вместе с ними оказалась в новом проекте, и Милу, конечно, пригласили тоже. От работы та не отказывалась. Тем более что Дворец творчества юных хотел забрать её “Осенний грот”, и Мила сама переносила его на новое место.
В цветочном салоне пора было готовиться к Рождеству, оставалось меньше месяца, и осенние листья потеряли актуальность. Но инсталляция Милы свою функцию выполнила — народ приходил. Многие сожалели, что нет больше музыки, но Ирина Петровна оказалась непреклонна.
— Шопена слушать пусть в филармонию идут, а у меня цветочный магазин, — решительно заявила она. — Попробовали, получилось — и хорошо. До будущего года работаем традиционно, а там посмотрим.
О том, чтобы попытаться связаться с Лиманским, Тоня не заговаривала больше, ей хватило одного раза, когда Мила рассердилась всерьез и грозилась съехать с квартиры. Этого Тоня допустить никак не могла. Во-первых, они с Милой давно дружили и привыкли жить вместе. Случалось, что Мила и за Славиком приглядывала, когда он дома был. Во-вторых, Тоня была уверена, что Мила одна пропадет, снова её кто-нибудь обманет, как бывший муж, обидит или что-то еще. Она и на Лиманского сердилась: и кто его только просил подходить к Людмиле. Зачем? Мало, что ли, женщин, которые готовы под ноги ему стелиться? Это и понятно, такой человек известный, из-за границ не вылезает, зарабатывает, наверно, немерено. Не даром же играет. Мила показывала его календарь. Концерты через день, а иногда и каждый. А страны какие!
Конечно, Тоню подмывало, не спросясь у Милы, взять все это дело в свои руки да и написать Вадиму или телефон найти — позвонить. Но было страшно обдернуться. А вдруг он такой же козел, как первый Милкин муж, и что тогда? Мужчины непредсказуемы, когда им кажется, что женщина хочет его повязать. Подумает еще, что шантаж. А Мила если узнает! Нет, нельзя самой, никак нельзя! Остается только ждать удобного момента и снова Миле на мозги капать. Может, и дойдет. Ну раз так ей припало Лиманского этого любить. Могла бы себе и попроще кого найти. А то вон… пианист…
— Мам? Ну ма-а-а-ам!
— Что, Славик? — Тоня отвлеклась от своих мыслей, с утра она таскала с собой сына. То в магазин, а теперь вот в мастерскую к художникам. Славику у них нравилось. Он даже пытался что-то рисовать. Но больше всего во Дворце творчества манил зал. Там и между стульев можно было по рядам побегать и на сцене клавиши у рояля понажимать. Славику это казалось в диковинку. Никогда раньше он инструмента не видел. Разве что на квартире у Лиманского, когда заходили чай пить.
— Мам, а Кирилл сказал, что меня надо музыке учить.
— Какой это Кирилл? — насторожилась Тоня, она не разрешала Славику с посторонними общаться.
— Это друг Пети и Наташи, которые рисуют. А Кирилл не рисует, он поет, я сам слышал. И играет на пианино.
— Откуда же он знает, чему тебя учить?
— Он слышал, как я баловался на сцене. Ма, а я хочу играть. Как дядя Вадим.
Тоня так и села на старую банкетку, что затесалась в мастерской.
— Какой еще дядя Вадим?!
— Который у Милы в компьютере. Мы еще в гости к нему ходили, помнишь? А потом я его видел…
— Где?!
— Ну… там вешалка, одежда, помнишь? Там бабушка меня чаем поила. А потом тихонько повела к двери, мы по лестнице пошли, красиво там. И она мне показала в дверь. Далеко, но я разглядел — это точно дядя Вадим играл. Вот и я так хочу! Кирилл сказал у меня… есть у меня это… можно учить.
Тоня хотела как обычно отмахнуться от фантазий Славика и вдруг задумалась и попросила сына:
— Ты мне покажи Кирилла этого, я с ним поговорить хочу.
Искать Кирилла не пришлось, он сам объявился в мастерской, Славик тут же к нему:
— Дядя Кирилл, мама сказала, что поговорить хочет про меня.
— Про тебя? — удивился тот. — Ну пошли.
Славик подвел его к матери.
— Ма, вот это Кирилл.
— Очень приятно, — поздоровалась Тоня, она внимательно и даже скептически присматривалась к молодому человеку в аккуратном сером костюме и крепких ботинках, постриженного выбритого и на вид скромного. На маньяка-педофила парень точно не походил, хотя кто его знает. Вот Чикатило какой на вид был паинька, а что творил! Потому Тоня заговорила хоть и вежливо, но строго. — Славик мне про вас рассказал, что вы его способностями интересуетесь. В кружок хотите записать?
— Нет, не в кружок… Меня Кирилл зовут…
— Это я уже поняла, а меня — Антонина Васильевна. И в кружок Славик не может, он в интернате на шестидневке живет. А иногда и всю неделю, когда у меня рабочие дни совпадают.
— Я не про кружок. — Кирилл смутился, но глаз не отвел, покраснел только и продолжал: — Идемте, я вам покажу. Сами убедитесь!
И повел их коридором сначала за кулисы, а потом и на сцену.
Там стоял большой черный рояль, концертный, похожий на тот филармонический, за которым Тоня с Милой видели Лиманского. Только этот рояль был обшарпанный, от полировки мало что осталось, и даже с нескольких клавиш отклеились косточки, от этого инструмент выглядел уныло-щербатым. Но настроен он был. Славик подбежал и стоя стал тыкать в клавиатуру двумя безымянными пальцами. По уверенности, с какой он делал это, Тоне стало ясно: безобразничает не первый раз.
— Славик! Прекрати! — возмутилась она. — Инструмент казенный попортишь!
— Нет-нет, пусть играет. Продолжай, Слава, продолжай, — замахал руками Кирилл. — Ну… давай… фа-фа-соль-ля-ля-соль… — напел он мелодию. Славик продолжал, отчаянно крюча остальные пальцы, тыкать двумя безымянными, а Кирилл подошел и начал подыгрывать мальчику. — Это же Бетховен! Ода к радости, — восхищенно оглянулся он на ошарашенную Тоню. У неё слуха не было, и она вряд ли бы отличила Бетховена от Чижика Пыжика, но радость Кирилла передалась и ей. — И он же в тоне играет, с фа-диеза! — сообщил тот. — Давай, Слава. Еще раз. И-раз-два-раз-три-четыре… Молодец! — Они завершили синхронно эффектным аккордом, и кто-то в зале даже захлопал.