В эту ночь так никто и не смог уснуть. Комнаты были наполнены тихим шёпотом - то отчаянным, то яростным, то глухим, безнадёжным - в большей степени, чем воздухом. Николай недвижно стоял у окна, глядя на залитый мертвенным лунным светом сад. В этом свете лицо его казалось ещё бледнее, измученнее, он выглядел призраком его самого. Александра стояла рядом, но в тени, только глаза блестели лихорадочно, отчаянно.
- Поверить не могу, что мы сами, сами отдаём им наших детей… В безвестность, в тьму, в кровавый хаос…
- А что нам ещё остаётся? - горько усмехнулся Николай, - будто, откажись мы, это уберегло бы… Если им пожелается - что не даст им убить их здесь, на наших глазах, кто или что удержит их руку от беззакония, если до сих пор не удерживало? Всё одно, безопасного пути - нет, гарантий - нет, мы или рискуем - или нет, и быть может, это даже фикция, что у нас действительно есть выбор… Правда в том, Аликс, что мы согласны на это, безусловно согласны, потому что не хотим, малодушно не хотим видеть их смерть. С той минуты, как мы выпустим их из-под нашего крыла, мы не будем ничего знать о них, и сможем тешить себя верой, что они живы, где бы они ни были…
- Именно так, - кивнула Аликс, - за этот малый шанс я не могу не ухватиться, потому что… Потому что здесь я не вижу шансов. У нас нет выбора, у нас нет способов… Мы беспомощнее были только в младенческой колыбели! Кто бы ни был этот Никольский, какую бы дьявольскую игру ни вели скрывающиеся за ним силы, я хотя бы на малую толику хочу верить, что слова его - правдивы…
Николай повернулся, сжал руки жены в своих.
- Всё в руках божьих, Аликс. Никогда ещё так ярко и сурово не являлся нам смысл этих слов. Только Господу мы можем вверить наши жизни и жизни наших детей. Не оружию и не деньгам. Не положению и не союзникам и сторонникам. Господу. Если Господу будет угодно спасти наших деток, он сделает это и руками господина Никольского. Если Господу будет угодно призвать нас к себе, послав нам сколько угодно позора и мучений - кто мы, чтобы полагать, что можем изменить его волю? И монарх - раб божий. Следовало однажды вспомнить об этом.
- Ты прав. Однако… Меня волнует Алёша… С какой яростью он отстаивал своё намерение последовать нашей судьбе… И мне страшно за него, Ники. Страшнее, чем за девочек. Они совсем ещё дети… Но я думала, я знаю, чувствую, что происходит в их душе. Мы так старались их беречь… Не перестарались ли мы? Они не готовы к подобному, слишком не готовы. И мы не хотели думать, не хотели верить, что его недуг, при всей нашей защите - глупой защите нашего молчания! - может подточить, сломить его дух… Мы думали, наша любовь защитит, оградит его от жестокости мира - ладно, но оградит ли она его от него самого?
- Мы поговорим с ним, Аликс. Времени не так много, но оно пока есть. Убедим его, он умный мальчик, поймет.
- Мы думали, что понимаем, какая тяжкая ему досталась ноша, мы думали, что сможем её облегчить. Никто не может облегчить ношу другого, Ники. Как ненавижу я сейчас своё бессилие… Мы должны признать перед нашими детьми, что мы, родители, не смогли защитить их. Что доверяем их жизни первому встречному, уповая, что в нём есть капля совести и благородства… И на то, что наши бедные, невинные дети окажутся достаточно мудры и благоразумны, чтоб не стать пешками в чужих играх… А должны ли они это суметь? Мы-то стали.
Во второй комнате тоже не спали.
- Абсурд! Безумие! - разорялась Ольга, - о чём думают папа и мама, как позволяют так бесстыже играть на их эмоциях? О, я вся в нетерпении посмотреть на эту свою двойницу…
- Размечталась, - хмыкнула Татьяна, - слышала же, нам с ними общаться незачем и не положено. Жаль, конечно, я б на свою тоже не отказалась посмотреть. Хотя и опасаюсь, что потом одна мечта б была - забыть как-нибудь…
Сестра сидела на расстоянии ближе вытянутой руки, но и лицо, и фигура её тонули в тени угла, куда не доставал льющийся в окно лунный свет, однако отчего-то Татьяна была уверена, что лицо сестры залито слезами, что плечи её сотрясаются от сдерживаемых рыданий - хоть она и не пропускает их в голос. Старается не пропускать…
- Они займут наше место, наденут наши платья, наши имена… А мы… чужие имена, чужие одежды. Может быть, людей, которые уже мертвы, или… И он говорил - фальшивые семьи… Я не знаю, что может звучать ужаснее, быть не собой, забыть себя, не сметь вспоминать… Имени своего бояться, лица своего бояться… Отзываться на другое имя, кого-то чужого называть отцом или матерью, или братом…
Глаза самой Татьяны были сухи. И, она клялась, и надеялась сдержать эту клятву, останутся сухими покуда это требуется, пока не останется далеко позади этот дом, этот город, родные люди…
- Я тебе скажу, что может быть ужаснее. Знать, что вместо себя, в нашей роли, оставляем чужих. И… Я не была бы счастлива, конечно, знать, что вместо нас невинные, благородные люди рискуют своей жизнью… Но если уж они действительно таковы, как говорит Никольский, люди, по которым плачет тюрьма, если уж не петля - то нам предстоит уезжать и думать, с кем мы оставляем наших бедных родителей. Нет, как ни посмотри, для нас ни одного пути, который не был бы болью, испытанием, тяжестью на сердце - и не был чреват новыми, непредставляемыми сейчас страданиями. А кроме того, вспомни, что не только с родителями, но и с Алёшей нам предстоит расстаться. Всего несколько дней нам осталось быть вместе, и мы даже не знаем точно, сколько, каждый может быть последним…
Ольга двинулась в темноте, оказавшись чуть ближе к свету, глаза это её блеснули или слёзы на ресницах? Сейчас Татьяна совершенно не готова была отчитывать сестру за то, что ведёт себя так, будто младше - она. Не повернулся бы язык.
- Дорогие, - раздался с другой стороны шёпот Марии, - слова ваши, конечно, справедливы и действительность несомненно кошмарна… Только будьте уж справедливы и замечайте в ней и положительные стороны! Почему же вы не думаете о том, что это ведь долгожданная возможность выйти наконец отсюда, покинуть эти опостылевшие стены - и хоть всё равно с риском для жизни, но с некоторой помощью, а не только надеждой на заступничество божье… Почему не радуетесь тому, что в ком-то из наших тюремщиков нашлось всё же что-то человеческое, и они готовы способствовать нашему спасению - пусть из своих интересов, конечно, но готовы спасать жизни, не только губить… И почему не держите в голове, что разлука не обещает быть непременно вечной, что грядущего мы не знаем, конечно - но значит, не знаем и такого, чтоб оно непременно сулило нам только новые беды! Будем терпеливы, благоразумны - может быть, это совсем и недолго продлится? Он ведь говорил - не он один, но и его сторонники ищут доказательства против злоумышленников… Может быть, мы и обвыкнуть на новом месте не успеем, а они уже раскроют всех заговорщиков, и мы снова сможем собраться вместе, уже никого не таясь, зная, что наша любовь и верность проверены испытанием… Да и эти злодейки, которые назначены нам в подмену - может быть, за помощь получат какое-то снисхождение, и сумеют начать новую жизнь…
- Машка есть Машка, - фыркнула Ольга, - вся в романтических мечтаниях, весь мир у ней добрая сказка…
Однако по голосу слышно было - спорит больше по привычке. Что-то из слов сестры всё же имело для неё значение…
- А по-моему, Машка права, - отозвалась с соседней кровати Анастасия, - нас спасти хотят, дурочки, радоваться бы этому нужно… Ещё неизвестно, конечно, выйдет ли что-нибудь с этой затеей… Хотя лучше сейчас поплакать, а ближе к самому делу успокоиться и мыслить трезво. Вспомните, быть может, романы, которые читали… Ну да, и не только те, что разрешала маменька, чего там… Там героиням, вроде бы, и потяжелее бывало.
- Книга есть книга, а жизнь не роман, здесь не по-писанному.
- Ну кто ж знает? Книгу романист писал, а нашу жизнь Господь Бог пишет. С чего ж вы решили, что он автор недобрый и к нам не благосклонный?
Ольга покосилась на сестру с некоторым скепсисом - обычно разговоры, отдающие религиозной кротостью и рассуждениями о воле божьей, для Анастасии мало характерны. Но Анастасия взгляда её видеть никак не могла, так что был этот укор, в общем-то, впустую.
- Какая-то авантюрность в тебе странная говорит, - нахмурилась Татьяна, - неуместно тут про книги. Неуместно и неумно.
- Это ж почему? Разве книги мы не для того читаем, чтоб чему-то учиться? Ну вот и из романов чему-то научиться можно, не только из географического атласа. А урок этот в том, что тому Бог не помогает, кто сам сидит сложив лапки. Если мы от этой помощи откажемся и будем дальше тут сидеть, ждать какого-нибудь проблеска - то если случится с нами беда, о которой нам тут намекали, то так нам и надо. И если уж о родителях говорить - да, даже спорить не буду, что им предстоит - это и представлять страшно… Но зато если кто-нибудь придёт, будет угрожать им, что убьёт нас, например - то эти угрозы ничего стоить не будут, потому что настоящие их дети будут далеко и в безопасности…
Алексей старательно делал вид, что спит, по крайней мере ровно до того момента, как родители уснули, а за стенкой перестали слышаться голоса сестёр, то спорящих едва различимым полушёпотом, то громко высказывающих своё негодование, будто совершенно не думая, что находящиеся за стенкой родители могут их услышать. И это дай-то бог, чтоб не услышал конвой снаружи… Конечно, при всём понимании, что это согласие родителей есть высшая точка отчаянья, с которой утопающий хватается за соломинку, и может быть, наутро они сами пожалеют о своих словах и будут готовы взять их назад, принять это без боли, протеста, слёз невозможно. И невозможно забыть об услышанном, а тем более о сказанном в ответ. И можно просто корить себя за то, что не смолчал, что сказал при родителях то, что нельзя было говорить никогда, но если б он хотя бы при этом был услышан…
Встать с постели, не разбудив при этом спящую мать, было сложной задачей. Привыкшая прислушиваться к каждому шороху, сидящая по ночам у его постели во время обострения болезни, она имела очень чуткий слух. Алексей, чувствуя, как боль раздирает, кажется, даже его мозг, всё же очень медленно прокрался мимо постели родителей, на цыпочках выскользнул за дверь, где находилась спальня сестёр. Ольга и Татьяна спали спиной к двери, и его не могли увидеть, даже если они, как и он ранее, только изображают, что спят. Аня спала совершенно точно, положив руку под подушку и чему-то хмурясь во сне. На секунду Алексей задержал взгляд на спокойном и безмятежном лице спящей Маши. Казалось, её не тревожат печальные события, по крайней мере на круглом лице сестры не было отпечатка тревожных дум.
Когда он вышел из их спальни, мальчик даже не сразу понял, что именно заставило его замереть на месте. Первобытный страх перед темнотой, свойственный детям и суеверным людям, сказал бы кто-нибудь. При свете дня Алексей и сам мог посмеяться над таким страхом - чем старше он становился, тем легче было над такими глупостями смеяться, но сейчас всё было как-то серьёзно и не до смеха. Темнота не была кромешной, но от этого не легче - рассеянный свет из окна и причудливо переплетающиеся тени воскрешали какие-то позабытые кошмары, про тёмный лес и живущее там что-то неопределимо-страшное, темнота была живой, дышащей, она смотрела на него. Так чувствует себя, наверное, маленький зверёк, ещё не видящий хищника, но несомненно уже чувствующий его присутствие, его движение, дыхание, и ужас парализует его члены. Невольно перекрестившись, Алексей сделал еще шаг, и только теперь различил в темноте человеческий силуэт. Шумно сглотнув, мальчик повернулся к стене, самому темному участку помещения, и встретился с как будто изнутри светящимися глазами Никольского.
Тот немедля вскочил.
- Что вы здесь делаете? Почему вы встали? Разве вы не знаете, что самостоятельные передвижения не положены? Тем более ночью, тем более вам? - резко спросил он свистящим шёпотом.
- Не говорите так громко, пожалуйста… - стушевавшись, проговорил Алексей. Затея поговорить тет-а-тет уже не казалась такой хорошей. Это уже не был бесформенный, как сама темнота, заполняющий всё сущее страх, это был страх вполне реальный и предметный, но легче ли от этого? Но и отступить теперь было просто глупым и позорным. - я передвигался всего по двум спальням, а это не запрещено, насколько я помню, здесь же я сделал всего три шага, это немного, хотя много для меня. И далее идти не намерен, так как уже пришел туда, куда желал. Я хотел поговорить с вами, однако если кто-нибудь услышит нас и проснётся, боюсь, это будет невозможно.
- Вот как? Вы полагаете, что ещё не всё сказали, - Никольский встал и приблизился к краю светового пятна, - или у вас появились новые аргументы? Не понимаю причины вашего упрямства. Вы не хотите жить, или не уважаете желания ваших родителей, чтобы вы жили?
- Ни то, ни другое, господин Никольский. Я понимаю, что у вас могло создаться такое впечатление - что мной владеет отчаянье, и что это отчаянье стало моим эгоизмом, заслонило для меня чувства и желания и моих близких, и всех других людей, включая вас. Да, не отрицаю, бывали моменты, когда я чувствовал нечто подобное, но в таких случаях я вспоминал о покалеченных на войне солдатах, которые благодарят Бога за то, что остались живы, напоминал себе, что мои страдания не самое страшное из того, что может постигнуть человека. Но сейчас совсем другое дело, и не в том вопрос, хочу ли я жить. А в том, что моё спасение может осложнить всё дело, поставить под угрозу спасение моих сестёр. И… я не хотел говорить этого при родителях, я и так сказал больше, чем можно позволить себе в нормальных, не таких критических обстоятельствах, мне стыдно за это, но я не мог иначе… Но ведь вы сами признались, что нашли двойников для моих сестёр, но не для меня. А возможно ли это вообще? Что вы будете делать, если к нужному времени так и не найдёте? Не лучше ли сразу отказаться от самого замысла, как нереализуемого и не стоящего того? Быть может, вы не могли прямо сказать моим родителям, что для меня нет спасения - так и не говорите, скажите потом, когда будете увозить девочек, пусть какое-то время они ещё надеются… Но не тратьте на это свои силы. Я думаю в то же время… С одной стороны мои отец и мать готовы сделать всё, конечно, чтоб меня спасти, с другой… Их утешило бы, если б я остался с ними. Поддержало. Если б они лишились не всех детей разом, если б среди чужих и настолько сомнительных лиц осталось одно родное… Это так же придало бы картине достоверности, разве нет? Разве это не лучше - и для вас, и для нас?
В темноте невозможно понять, каков он, этот взгляд, что в нём - раздражение, неприязнь, изучение, усталость? Взвинченным нервам может показаться всё это в равной мере.
- Не лучше. Лучше - иметь запасной вариант на случай непредвиденных обстоятельств, но это опять же не ваша забота. Я не собираюсь сейчас распинаться перед вами, уверяя, что мы найдём не один способ, так другой. Поверьте, в последнюю очередь я щадил бы чьи-то трепетные чувства, если б на самом деле не имел тех намерений, о которых сказал. Возвращайтесь к себе и настраивайтесь на предстоящее. Разумеется, вам это тяжело вдвойне и как ребёнку, и как больному, но выбора у вас сильно-то нет. Таковы обстоятельства.
Алексей, глаза которого пообвыклись немного к коридорному мраку, проковылял к ближайшему стулу и неловко присел, умоляя небо только об одном - не расплакаться. Он надеялся, что в сидячем положении боль отпустит его или по крайней мере станет меньше - как же он ошибался.
- Мне правда жаль, но я не могу выполнить ваше распоряжение сей же момент. Мне просто необходимо немного отдышаться, прежде чем предпринять обратный путь. Я посижу, совсем немного, просто собраться с силами, а вы, если хотите проследить, чтобы я действительно сделал это, посмотрите - и скажите, что вы видите? Вы мало были здесь, чтоб наблюдать, но вы наверняка могли слышать от нашей охраны, как практически вся семья и прислуга хлопочет вокруг меня. Охрана смеётся над тем, что для меня и путешествие в ванную - событие и подвиг. Разумеется, так бывает не всегда, однако я на грани такого состояния был и буду всю мою жизнь. И сейчас я именно в таком состоянии, когда моё тело - мой злейший враг и палач, другого и не надо. И вы говорите о побеге, о путешествии куда бы то ни было? Положим, мне помогут покинуть дом. Положим, меня отвезут туда, куда прикажете вы, разместят там, куда прикажете вы… Неужели у вас на примете человек, который настолько сострадателен, или же настолько вам обязан, чтоб обречь его на то, что все эти годы приходилось выносить моим близким? На сколько хватит самого великого сострадания - тем паче, что вряд ли вам по душе сострадание к тому, кто может, и не является предметом вашей ненависти, с ваших слов, но не является и предметом вашей симпатии? Или на сколько хватит самого высокого чувства долга?