- Однако я не хотела бы этого, и буду противиться таким намереньям, пусть это и послужит охлаждению наших отношений. Если и половина того, что говорили мне люди, обычно не склонные собирать пустое, верно, то иметь с этой семьёй связи не пожелаешь и тому, кто сделал тебе любое из возможных зло.
Разумеется, мать Александр выслушал со всем почтением, однако не слишком внимательно. Известно же, матери всегда придирчиво относятся к невесткам, и редкая женщина не грешит тем, чтобы собирать о другой женщине разные слухи, особенно касающиеся её морального облика, так ревность женская будет искать тёмные пятна даже там, где найти их невозможно - на чистейшем образе Веры. Да и что ему за дело, что мать Вериного отца - родная мать, родами помершая - была не то что не дамой, а неграмотной кухаркой, из любовной прихоти замуж взятой - если перед богом венчаны, тут не людям судить. Уж тем более - какое ему дело до домыслов, что мать Верина, Екатерина Сергеевна - не своего отца дочь, слишком уж стар он был, когда женился на слишком молодой невесте… Досадно ему было, что мать так невысоко себя держит, что до сплетен опускается, но ведь не одной только её волей делу делаться, слово отца тут важнее. А отец только усмехнулся, отмахнулся - куда торопиться, и велел своему подчинённому, лучшему другу сына, Аркадию, выяснить как можно полнее, есть ли какой огонь при этом дыме. Долго Александр не мог простить этого отцу. Просто запретил бы, нашёл предлог, пострадал бы сын, но смирился бы с отцовской волей, и не случилось бы беды…
При нём ведь это было, когда глупая собачонка Екатерины Сергеевны притащила на всеобщее обозрение ботинок Аркадия, но узнал он обо всём много позже. Когда ясный рассудок смог себе возвратить. Тогда и не соображал, почему серые стены камеры вокруг, и о чём всё допытывается у него седой человек с обвислыми, как у моржа, усами, и почему плачет мать… Тут в голове надо было уложить, что Аркадия больше нет, совсем неглубоко он был зарыт у забора дома его несостоявшейся невесты. Спасибо отцу, его дружбе со становым, ходатайствам матери, да друзьям, которые в беде не оставили. А то бы не избежать ему каторги, а то так и виселицы.
- Понимаешь, больно уж яро она доказывала, что сама видела, как ты Аркаше нож в сердце воткнул. И она, и мамаша - в один голос, одними словами. А я так подумал - да как же она видела, если от окон до того забора - добрых футов тридцать? Да ещё нож разглядела… А ночь-то безлунная была. А Екатерина Сергеевна так и вовсе, с её-то зрением… А мы, правду сказать, на дом этот давно с подозрением поглядывали - больно уж часто эти сироты, взятые на воспитание, мрут. Да кто их знает, чего мрут, больные были, вот и померли, врач так говорит, вот и зацепиться нам было не за что…
Видать, Аркадию - нашлось, за что. Потому что он пригрозил Вере, что не только не допустит, чтоб его друг связал жизнь с таким чудовищем, но и всем правду откроет. Вот нервы у Веры и не выдержали.
Мать, когда свои подозрения пересказывала, не с того конца заходила. Не о том надо было, что люди говорят и что ещё скажут, а что самой-то Вере про эти разговоры тоже известно.
С самого детства Вера тяготилась своим не вполне чистым происхождением, унаследовав эту черту от обоих родителей. С самого детства находилась под влиянием бабки, второй дедовой жены, женщины властной, с отменой крепостного права и потерей через это двух деревень, так и не смирившейся. Её, в отличие от мужа, которого не устраивали размер выкупа и рассрочка, унижал сам факт, что она больше не владеет ничем. Деньги - это ничто, деньги - бог безродных торгашей. Без земли и живущих на ней людей словно и их опустили до этого паршивого сословия. Такова же росла и Вера - то, что не быть ей никогда настоящей барыней, ранило её ещё больнее, чем «неполноценность», пусть и не обсуждаемая вслух, их семьи. Взятых ей в услужение сирот она воспринимала не иначе, чем как свою собственность, обращаясь как с живыми игрушками - в хорошем настроении баловала, за малейшую провинность нещадно избивала, запирала в холодном подвале, морила голодом. Само собой, иные такого обращения и не выдерживали - хилые дети городской бедноты обыденно отправлялись на погост, благо, врач - близкий друг семьи - писал в заключении что требовалось. Может быть, никогда бы Вере за всё это ничего не было, но с Аркадием, парнем настолько речистым и обаятельным - раз сумел разговорить служанку и даже убедить её помочь сбежать двум девочкам, которые потом тоже прошли свидетелями, насколько и честным и справедливым - раз уж пообещал «барыне» костьми лечь, но милые её развлечения прекратить - у неё вышел промах. Он-то лёг, но такого скандала даже её семье было уже не замять. Всё, что смогли сделать многочисленные связи - это минимально огласить процесс да добиться смягчения всего лишь до шести лет каторги. Шесть лет эти только в этом году истекали, и глядя сейчас в спину остановившейся в густых зарослях напротив нужного окна, в ожидании условного знака, женщины, он думал - хватило ли их, чтобы отработать, искупить содеянное? Вопрос непростой…
Ад, которого не ждала для себя после смерти, Вера нашла ещё при жизни. Каторжанки из простых, прознав, за что она осуждена, несколько раз серьёзно избивали Веру. Которые «поблагороднее» - в лучшем случае не вступались, а то и присоединялись, за её спесивость и истеричность её не любил никто. Пробовала жаться к политическим - те, конечно, гнали её как чумную. Пробовала стать доносчицей, надеясь на покровительство - кончилось это для неё только хуже. От физических страданий и постоянно окружающей её враждебности Вера повредилась умом, её жалобы каждому новому лицу на то, что она, женщина высокого происхождения, безвинно здесь страдает, приобретали всё новые фантастические детали. Своей настоящей фамилии она больше не называла, вскоре и вспомнить не могла, даже не отзывалась, когда обращались к ней так. То она говорила, что она дочь генерала, погибшего в войне не то с немцами, не то с японцами, коварная родня лишила её законного наследства и сослала сюда, то будто бы отец её жив, но в немецком плену, а враги семьи хотели силой принудить её к неравному браку, а затем обвинили подложно в убийстве её жениха, то вовсе она - подмененная дочь какого-то из великих князей (которого точно, тут было не менее пяти разных версий) и попала сюда за то, что зарезала подосланного к ней убийцу, были и другие рассказы. Расспросы подогревали её фантазию, только вот фамилии, даты, места она называла всякий раз разные, а пойманная на лжи, бывала снова бита. Какая-то сердобольная женщина из жалости взяла сумасшедшую под свою опеку, впрочем, сердобольна она была не настолько, чтоб время от времени подопечную тоже не поколачивать - нрав у Веры портился год от года больше, она устраивала непрерывные истерики, отказывалась работать, пыталась заставить прислуживать себе, как высокородной даме, набрасывалась сама с побоями, если ей не нравилось сказанное ей резкое слово. Когда на Урале началась совсем уж неразбериха, женщина, опекавшая Веру, уехала, бросив обузную девицу в пустом доме, из которого её тут же выгнали новые квартиранты. К Коптякам она прибыла, как говорят, тому недели две назад в сильной горячке, от которой и сейчас не вполне оправилась - видимо, в дороге попала в дождь, и в бреду только повторяла, что сбежала от врагов и разыскивает свою семью, умоляя каждого, кто к ней приближался, помочь в этом, обещая царское вознаграждение. Слова упали на благодатную почву - как раз кстати было вспомянуто, что кума такая-то ещё третьего дня рассказывала, что в городе один верный человек, который зря врать не будет, говорил, что был сам у той тюрьмы, где содержатся бывший царь и его семья, и даже смог через окошко поговорить с самим царём, будто царь слёзно рассказывал, что грехи народные со всей семьёй искупает, что царицыно тело жгут калёными прутьями, и царевен бьют смертным боем и чинят над ними прочее насилие - подробности кума сочиняла, видимо, тут же, при этом глаза её горели так, что невольно в сострадании её можно было заподозрить в последнюю очередь, что наследника терзают собаками, устраивая потехи, как древние римляне над христианскими мучениками, и бысть их мучениям ещё три года. Тут, правда, куму перебила её давняя оппонентка, заявив, что кому б другому врала, а давно известно, что вся семья мученической смертью уже давно мертва, только царевич спасся - перенесла его Пресвятая Богородица в святую обитель, откуда в свой срок явится новый царь осиротевшей России. Ту и другую никто особо не слушал - обычно, они и не такое рассказать могут, а тут ленивый такой интерес в народе проснулся, девица-то больная и впрямь видно, что не низкого сословия, хоть и надеты на ней лохмотья, и следы побоев на теле множественные, и говорит в бреду о своей знатной семье и её бесчисленных врагах - а ну как?.. Вера в горячке все эти разговоры слышала, и к тому времени, как очнулась, сама уже верила, что она великая княжна, не знала, правда, точно, которая именно. Честно говоря, что с высокой гостьей делать, никто в деревне не знал, да и думать не хотел, в том числе обе кумы-рассказчицы. Но тут уж кстати случились он и член ОблЧК Никита Кошелев, и, такие разные и по судьбе своей, и по убеждениям, прекрасно смогли понять друг друга и договориться… Так сумасшедшая каторжанка, уже и не помнящая своего настоящего имени, стала цесаревной Татьяной, и сейчас с нетерпением ожидала встречи со своей семьёй…
Она и не узнала его, и только от этого так легко, так спокойно было на душе…
Гладь кривого зеркала колыхнулась, коротко усмехнулась хрустом сухой ветки, любуясь встречей отражения - с отражающимся. Они и правда смотрелись зеркально - Никольский с Алексеем на руках и мрачный, тяжело дышащий Юровский, ноша которого была потяжелее, потому как годами старше и телом крепче. Никольский окинул взглядом спящего мальчишку - не так чтоб фотографически похож, но вполне сойдёт.
- А чего сам?
- Да ну его, кому другому - он тяжёлый, во-первых, как сволочь, во-вторых - это пока спит, а ну как проснётся? Они на него, оказалось, весь оставленный морфий извели, не хватило, а где я сейчас возьму, делать мне тем более будто больше нехрен? Сброшу - и мне к этим обратно… Надеюсь, Боткин там не уснул, а то мне этого только не хватало…
С другой стороны дома оглушительно грохотнуло что-то железное.
- Ну, пора. Ни пуха. Береги там себя…
- Аналогично, Янкель.
Тут уж без помощи Антонова не обошлось - сперва он принял с рук коменданта спящего подростка, потом помог влезть и самому, затворил наконец окно. И словно отпустил кто-то пружину таинственного механизма, пришли в движение таинственные силы, скрытые под покровом ночи - пожилой доктор принял с рук на руки лже-царевича, втащил через окно ватерклозета Антонов сумасшедшую Веру, повёл наверх, с повелением сесть в комнате и ждать, пока придут к ней сёстры, повёл туда же другой лестницей Марконин Аньку Ярошину, ждут своей очереди, чтобы выступить в свой час и миг, Елена Берг и Аглая Гущина - каждая считая себя примой, считая единственной, не представляя и малой доли адского труда незримого для них режиссёра…
Режиссёр вытер пот со лба, когда махнул из окна Антонов - всё, свершено, все на месте, можно заходить… Во сколько - в полчаса, больше, меньше уложилась работа незримого механизма? А кажется, что целая жизнь, целая вечность прошла за одну ночь…
- Хоп, с приземлением! - молодой солдат подхватил спорхнувшую девушку, пользуясь случаем, обнимая за талию - крепче, чем это могло б быть случайно. Качающаяся над головой яблоневая ветка словно шутливо похлопала по макушке.
- Пашенька! Ты здесь? - лицо Марии расцвело счастливой улыбкой.
- А ты кого-то другого ожидала увидеть, любезная Маруся? - с шутливой ревностью прищурился солдат.
- Давайте-ка миловаться будете уж как дойдём, - пихнул в бок товарищ.
- И то верно…
- Ванька! И ты тоже… Ну всё, не взаправду всё, сплю я… - Мария, отпустив удушаемого в объятьях Павла, кинулась обнимать его друга.
- Ну так айда, спящая красавица, а то нам через час уже на месте нужно быть, а ещё тебя обустроить… Да нацелуетесь ещё! тьфу, смотреть противно…
Весело хохоча, они потащили девушку в темноту Вознесенского переулка.
- Господин Никольский… - Алексей держался за шею мужчины, чувствуя, как неумолимо колотится сердце, - кто он? Этот мальчик, который будет изображать меня?
Когда цесаревич увидел его на руках у Юровского, первым его ощущением было - неверие в реальность происходящего. На какой-то миг он испугался того, что на самом деле просто умер в эту ночь, или попросту из тела сверхъестественной силой восхищен, и парит сейчас навроде ангела, и смотрит на себя со стороны. Потом он, конечно, вернулся в реальность, когда почувствовал на своей щеке рваное дыхание Никольского, но какой-то суеверный страх всё же успел овладеть им, и единственное, о чём Алеша жалел, что тогда не смог осенить себя крестным знамением.
- Если вы спрашиваете о его имени, то я его не знаю, - Никольский осторожно спустил свою ношу с рук у требуемого места - всё той же замаскированной дыры в заборе, с той стороны уже выглядывал Черняк, одной рукой придерживая за уздцы флегматичную чёрную кобылу, другую протянул мальчику - помочь перебраться, - и не понимаю, зачем вам его знать.
Протиснуться в щель не составило труда, ранее здесь пробрались лже-царевны с сопровождающими, какой уж труд для подростка и худого, как щепа, Никольского, улица, к счастью, всё так же была темна и пуста, мирно качали ветвями деревья, и всё сущее вокруг, казалось, дремало, прикрыв глаза, и делало вид, что двое мужчин, лошадь и едва стоящий на ногах подросток глухой ночью на улице - это совершенно в порядке вещей.
- Нет, конечно же, я не об этом. Простите… Сейчас, конечно, расспрашивать об этом совершенно не к времени, и вы опять же скажете, что это совершенно меня не касается. Но… сколько ему хотя бы лет? Вы говорили ведь, что на роль моих сестёр взяты преступницы, при чём преступницы, совершившие какое-нибудь значительное злодеяние, за которое их могли и казнить… Неужели этот мальчик - тоже преступник? Но ведь вы же… с ваших слов… вы же не могли взять на такую рискованную роль невинного?
- На лошади-то, чай, сидел, - Черняк легко вознёсся в седло и протянул руки - помочь и Алексею взобраться, - и тут, благо, недалеко…
- Не преступник… в полном смысле, - Никольский снова ненадолго поднял Алексея на руки, подсаживая на лошадь, - но о том не меня спрашивайте, а то подумаете, пожалуй, что неправдоподобно… Ждите через час или около того, надеюсь не задержаться долго.
Всадник - с обильной проседью, несмотря на нестарый ещё возраст, солдат с густой щетиной, явно обещающей стать в дальнейшем бородой, пустил лошадь рысью - быстро нельзя, никакого риска сейчас, но и совсем шагом ползти не следует.
- Не преступник, - проговорил он, одной рукой покрепче перехватывая Алексея под грудь, - но от таких общество тоже защищать надобно бы… Дурачок он с рождения. Только дурачок дурачку рознь. Который просто в носу колупает и посреди дороги срать садится - тот ладно, одна беда с него, что позор родителям и смущение людям. А этот на людей бросается, когда с ним случается затмение, а случается всё чаще. Мать его несчастная сама к Якову Михайловичу обратилась с просьбой забрать сыночка - хоть в тюрьму, хоть в богадельню какую, лишь бы от неё подальше… Это при мне было, мы вдвоём с Яковом Михайловичем парня этого забирали, вдвоём держали, чтоб доктор укол смог сделать - двое мужчин одного мальчишку, так-то… А там одни женщины в доме, дочь старшая - сестра его - синяки показывала, укус страшенный - так не каждая собака кусит… Вторая-то дочь, как замуж вышла, из родительского дома быстренько сбежала, и язык не повернётся её винить, а старшая вот мужа с фронта в материном доме ждёт, думает, как объяснять, что сыночка их больше на свете нет - братец племянничку в колыбели шею, как курёнку, свернул… Им-то теперь облегчение, а Якову Михайловичу по городу весь морфий скупать, видимо, чтоб этого зверя под контролем держать… Уж не знаю, как справятся, по мне так лучше б труп какой нашли… Только вот трупы сейчас всё больше огнестрельные, а оно правда проще объяснить, почему наследник спит всё время - дескать, болями мучается, чем как же это он под надёжной охраной пулю схлопотал…
Если б не держал его красноармеец хоть и одной рукой, да так крепко, будто рука его была куском камня, то несомненно свалился бы Алексей с лошади, такой прошиб его ужас. Что, что он только что услышал! А вместе с ужасом и невыразимый, непредставляемый раньше стыд. Разумеется, это правда, что он не считал свои муки самыми страшными и несправедливыми на свете - по крайней мере, с тех пор, как стал старше и больше узнавал об окружающем мире. Однако скорее это, сейчас он понял, касалось мук физических, муки же душевные действительно владели почти всеми его мыслями. Он спрашивал себя, что может быть ужаснее и невыносимее, чем горе его родителей, терзаемых страхом за него и чувством бессилия, чем быть единственным долгожданным сыном, при том с рождения неизлечимо больным? Вот, это, пожалуй, стократ страшнее.
- С рождения сумасшедший?
- Будто впервые слышишь о таком?
- Нет, конечно, не впервые… Но ведь одно дело такие, как вы сказали, дурачки… Кому Господь не дал разума, однако же не дал и… как может с рождения жить в человеке такое зло?