Вроде, приободрилась… Ага, ещё б не приободрилась, как про драгоценности напомнил. Анна Ярошина если что и любила больше, чем драгоценности, так вкусно пожрать или выпить после их сбытия, и то не факт. И в свою удачу до недавнего времени веровала, как не каждый поп в священное писание. Недобрый же случай привёл её в её гастролях через Екатеринбург… или добрый, это кому как. Здесь она первый раз и совершенно глупо попалась, здесь впервые по-настоящему испугалась, сидя в подвальной камере местного ЧК. На малый срок можно и не уповать, да что там, и на большой - времена нынче крутые, церемонии да суды с адвокатами для всякого паршивого ворья не разводят, пулю в голову и весь разговор. Однако Анюте повезло и в этот раз совершенно неожиданно и сказочно - пришедшим по её душу представителем новой власти оказался Никитка Кошелев, в определённых кругах носящий прозвища Кошель и Меняла. Ничего странного в этом не было, мало ли сейчас вчерашних проходимцев, а ныне важных людей при посте и власти? Сколько она о том Кошеле слышала - лично-то встречаться не доводилось - с этого-то сталось бы, парень славился как оборотистый. Узнав, кто попался ему в руки, Кошель быстро сообразил беспроигрышное дельце - есть вариант для Аньки сработать по-крупному, тут как раз в Доме Особого Назначения того гляди переполох подымется, когда вскроется, что одна из царёвых дочек сбежала. Комендант пока дело замалчивает, а то ж его голова первой с плеч полетит, тут и в розыск нормально не пошлёшь… Пришла идея вместо неё найти девку похожую - ничего прямо особенного-то в их наружности нет, девки как девки, хоть и царевны. Понятно, что кто из близких - подмену бы сразу отличил, но о близких тут речи не идёт, а дальних Анька как-нибудь убедит, ей не привыкать. Всем выгода - и царю с царицей, и коменданту, и Кошелю с Анькой, как улучится минутка, она с какой-нибудь царской шкатулочкой сбежит, ну а дальше дело известное…
- Ладно, Кошель, век прощайся - не напрощаешься, - она бодро усмехнулась, отодвигая наконец доску в заборе, - пожелай, что ли, не пуха… А ну как насчёт белочехов и переполоха не сбудется, что тогда?
- А тогда уж как-нибудь, сама не маленькая.
Девица расхохоталась.
- Это-то да, да тут случай не шибко лёгкий. Мамашка ладно, считай - старуха, так там же ещё три девки и сам Николашка… Это не считая охраны, да у них же ещё слуги есть… Ты за кого меня держишь, за богатырку? Ладно, поди, получится у кого наган стащить…
Доска наконец легла на место, Никита сколько-то времени смотрел на неё серьёзным, мрачным взглядом, слушая шелест удаляющихся шагов - сейчас пересечёт сад, там встретится с Денисом, он её через окно запертой, как считается, комнаты в дом и втащит… Почти сделано дело. Уж его часть, во всяком случае, сделана. Крепко заблуждалась Анюта в одном, что было, впрочем, не сильно и её виной - симпатичный мужчина в красноармейской гимнастёрке, проводивший её до забора Дома Особого Назначения, был полным тёзкой того Никиты Кошелева, о котором она слышала «добрую молву». Зато вот о славных её подвигах, по долгу службы, знал даже побольше, чем мог бы настоящий Кошель.
Никита наконец развернулся и зашагал прочь по пустому, к великому счастью, переулку. Ночь была жаркой, однако почему-то морозило. «Ох и тварь… Казалось бы, чего мне их жалеть, а жалко… Такую-то змею дочкой предстоит называть…»
Да, ночь жила. Дышала тихо, но жарко прямо в лицо - это невозможно не ощутить, когда ты с ночью в настолько тесных объятьях, когда чувствуешь, как бьётся под корсетом из плотной материи листвы, темноты, смутным очертаний её горячее сердце…
В караульной никого не было. Кроме Антонова, разумеется. Антонов только что вывел «свою» царевну, передал с рук на руки Ивашову, и теперь главным образом стоял на стрёме. Ну и ждал «свою» лже-царевну, которую ему предстоит втаскивать через окно ватерклозета - и в этом плане мог считать себя везунчиком, если что - сопровождал свою поднадзорную по естественным надобностям, Марконину-то посложнее б было объяснить, что он со «своей царевной» в запертом и опечатанном кабинете хозяина-инженера делал… Не то чтоб ни у кого на этот счёт идей не возникло, в смысле - а труд тут убедить, что нет тут оснований для чего-то большего, чем просто тычок по зубам и веление выгуливать своего жеребца по другим пастбищам, расстрельными статьями не чреватым…
С улицы доносились шум и голоса. Слышался густой бас Медведева, зачитывающего инструктаж новой охране, ржание лошадей, расквартируемых по стойлам, обычная суета… Ржание в какой-то момент стало прямо истерическим и перекрыло вещания Медведева - похоже, два мерина старой охраны, друг друга ненавидящих, видимо, с самого своего жеребячества, наконец встретились на узкой дорожке и теперь начисто плевали на все усилия своих седоков их утихомирить. Молодцы, ребята, очаровательный ход…
- Единственный случай, когда можно оправдать неразбериху и беспорядок, - проговорил Никольский, со своей ношей переступая порог. Антонов сперва кинулся ему на помощь, но встретившись с его взглядом, так же быстро метнулся к окну и вцепился в шпингалет. Шпингалет, хоть и был накануне добросовестно смазан, поддавался с прямо-таки контрреволюционной неохотой, что нервировало тем более, что Никольский так и стоял, даже не пытаясь присесть или хотя бы переменить положение тела, хоть лепи с него прямо здесь памятник коммунистической выдержке. Наконец створка с неохотой, со скрипом, отошла, в караульную, вынося табачный туман и заменяя его божественными запахами ночного сада, ворвался свежий воздух. Слышнее стали грохот отгружаемых ящиков, неугомонное ржание, цветистый мат…
- Давайте, подержу его, что ли…
Никольский только головой мотнул и спокойным шагом ступил на подоконник, здесь, к счастью, не очень высокий, а с него так же легко шагнул в сад.
- Удачи вам, Яков… Андреич, - отчества, приписанного товарищу Никольскому, он вспомнить не смог, хоть и произносилось оно при нём раз или два, но беда в том небольшая - всё лучше, чем прозвучало бы здесь, пусть даже будто без свидетелей, его настоящее имя. «Яков Андреич» ответил что-то односложно - не разобрать, быть может, и не по-русски, но кажется, в тоне общей благодарности. Антонов проследил, как силуэт его растворился в темноте, не слишком разбавляемой светом от окна, вздохнул и притворил оконную створку. Шпингалет пока не задвигал - рано…
- Тяжело ведь вам, - невольно пробормотал Алексей, он-то чувствовал, как напряглись руки Никольского, когда перешагивал он подоконник.
- Тут никому не легко…
Да, при самом минимуме поэтического воображения подумалось бы - ночь тоже участвовала в действе. Не только наблюдала. Не только комментировала шёпотом листьев, шелестом ветра в занавесках приоткрытого окна, шорохом тихих, крадущихся шагов. Она поворачивала так и сяк, словно сумасшедшая модница, своё странное зеркало. Тёмное кривое зеркало рискованной авантюры. Скользили по его глади двойники, не видя друг друга… Вот затворяет поплотнее створки окна рядовой Марконин, счищает с подоконника земляные следы, матерясь вполголоса - этого-то не предусмотрели, туфли «царевны» теперь проще выбросить, чем трясти этой грязью по этажам, это уж лучше сразу во всём расписаться… Цыкнул на девицу, чтоб шагу пока ни единого не делала, звука не издавала, дышала даже как можно тише - сам скажет, когда выходить, когда красться осторожно в верхние комнаты. Девица так и вертит любопытной головой - пухлая, щекастая, как и та, и волос похож, и на её крепкой, ладной фигуре уже как родное сидит царевнино платьишко, принесённое загодя. Однако даже в темноте, сквозь серый дым занавесок, видно - не она. Совсем иначе кривятся пухлые губки, совсем иные движения обманчиво мягких рук.
- Что же, солдатик, мы вот тут так просто стоять и будем? - спрашивает игривым шёпотом.
- Так и будем, - словно само собой отодвигается, продолжая оттирать земляные следы старым носовым платком, - а если со штыками пообщаться захотела - так выйди, конечно.
Ряскову со «своей» таких проблем не досталось - и шла она больше посуху, и в оружейной, через которую они прошли, до неё грязи хватало. И идти им до лестницы ближе…
- А это обязательно? - кривится Елена Берг, когда Рясков вешает ей на шею последнюю деталь - нательный крестик царевны Анастасии. Елена Берг католичка. Верующая, хоть и отправила своими доносами на смерть десятки людей.
- Обязательно. С католическим крестом ты православную царевну играть собралась?
- Жаль, поубивать их прямо сейчас нельзя…
- Дуру не ломай. Как узнаешь, где они бумажки спрятали - так и убивай сколько влезет, только помимо тебя желающих найдётся. А пока смотри, играй так, чтоб даже сама себе верила.
Вот уж задача так задача. Да видать, простых жизнь не любит давать. Надо ж было самой похожей, да ещё самой способной, оказаться Елене Берг - ладно, что ей на три года больше, чем надобно, это, положим, не слишком заметно, ладно, что везти её пришлось с самых Решет, и едва успели, так ещё легенда в самый раз по ней - добродетельная, будто бы, девушка, при святой старице воспитывалась, и было ей видение, благословил её господь подменить младшую царевну, чтоб её верные люди могли вывезти и спрятать. С такой-то легендой и идёт она в низложенную царскую семью, чтобы вызнать, где они прячут очень важные бумаги, нужные очень влиятельным людям. Елена Берг не очень умна. Да и убеждения имеет не слишком внятные. Знает только, что она католичка, потому что католик был отец её, мелкий шпион, кончивший дни для шпиона бесславнейше, с ножом под рёбрами в сточной канаве - случайные грабители, а Елена верит, что отца за его великую работу убили, и потому, что ненавидит свою бабку, забравшую её после отцовой смерти (мать-то ещё раньше преставилась) и насильно окрестившую. С юных лет Елене хотелось тоже в чём-то участвовать, на кого-то против кого-то работать. Шестнадцати лет затесалась она в кружок социал-демократов при мастерской дяди, слушала да кивала, а потом пошла и всех до единого жандармерии сдала, за кем вины мало было - про тех ещё присочинила. Тогда, конечно, за жизнь Елены ломаного гроша было дать нельзя, брат одного осужденного - тот сам провокатор был, да по сказкам Елены вышло, что убеждённый революционер и будто бы за убийство урядника лично ответственный - тогда поклялся, что не узнает труп этой девки родная мать, если из гроба встанет… Бежала Елена из города со случайным ухажёром, которого благополучно прирезала с пьяной ревности, тут же и нового подцепила, с которым и прибыла в Екатеринбург - новый друг её то богатым будто бы дядей соблазнял, то обещал устроить в театр прямо сразу примой, каких свет не видывал, то вовсе говорил, что скоро Германия Россию завоюет, чему они, своей какой-то тайной деятельностью, будут всемерно способствовать, чем особо запал ей в душу. Но поскольку речи такие имел неосторожность говорить не одной Елене, был в конце концов схвачен, и хоть никакой помощи Германии, кроме как в своей голове, не оказывал да и оказать не мог, был на всякий случай повешен. Но перед этим успел рассказать много интересного и о Елене, в том числе о зарезанном полюбовнике - хвастать подвигами что мнимыми, что реальными она любила не меньше его. Так и оказалась Елена в тюрьме, но до разбора её дела так и не дошло, а с революционными беспорядками стало и не до того…
- Одного не пойму, зачем они даже между собой-то меня за настоящую Анастасию держать будут? За запертыми дверями-то можно и не притворяться.
- Дура совсем? А караул что, не слушает? Какое слово подозрительное - и всё, за химок и на допрос. А коли не настоящая - церемониться не будут. С тобой точно, и с ними тоже куда меньше. Да и тебе меньше хлопот, только одну роль играть для всех сразу, а то ведь хоть где-то, да спутаешь Анастасию с Ефросиньей…
Елена кивает. И правда, что ей за дело, какой там Ефросиньей расписал её Франц царской семейке, ей бы запомнить, что там эта Анастасия любила и в какой там день тезоименитство у ейной бабушки…
Рясков вздыхает. Ненормальная же девка, не отчудила бы чего такого, что потом всем не расхлебаться… Однако у другой, которую сперва хотели взять, проблема образовалась в области живота, и решать эту проблему сейчас совершенно некогда… Зато в любой бред верит, даже вот в то, что он всамделишный немецкий военнопленный, выдающий себя за русского, даром что немец с него - как с неё монашенка… Кривое зеркало усмехается, поправляя рыжеватую прядь. Что ж, кривое зеркало, по крайней мере, готово отражать то, что ему прикажут. И при этом достаточно боится вызвать неудовольствие. По крайней мере, пока…
Кривое зеркало причудливо, и живёт порой своей жизнью… Может, и нет бога, думал Кожевников, протискиваясь вслед за своей подопечной всё через ту же дыру в заборе, но нечистый-то должен существовать. Только ему и может быть впору шутить такие шутки. Выражение «из грязи в князи» тут, наверное, хотя бы отчасти всем подходит - не совсем, то есть, из грязи, всё же неграмотную, тасканную жизнью девку за великую княжну и не выдашь, грязь тут иного рода - однако «княжне Вере» по-особенному.
Кожевников себя к ярым сторонникам нового порядка причислить не мог, впрочем, к ярым противникам - ещё менее. Происходящее сейчас можно было называть ужасным, чудовищным даже, однако следовало признать и назвать так же закономерным. Ясное тому доказательство, тихо бормоча что-то себе под нос, шло прямо впереди. Александр слышал в общих чертах о других «самозванках», признавал, что все они личности малосимпатичные, но на том, что истинным воплощением зла следует называть лже-Татьяну, продолжал настаивать. Те, кто проникались к ней жалостью при первом знакомстве, не могли, конечно, вообразить, что сложно было б найти в этом мире существо, менее достойное жалости, а он и рассказать им об этом достойных слов бы найти не смог. Тогда бы душу пришлось вывернуть наизнанку и слишком много черноты явить миру, и без того страдающему… Лучше уж так. Словно преступному прежнему миру, как убийце на казни, набросили на голову мешок, чтобы не видеть этого ужасного лица. Можно брезговать и ненавидеть работу палача, но всегда нужно помнить - он убийца по необходимости, преступник же, приведённый к его плахе - убийца по выбору.
Когда-то сердце его, двадцатилетнего офицера, замирало и падало куда-то в невообразимую бездну, разверзшуюся под ногами, стоило мелькнуть только силуэту его прекрасной соседки за туманом дорогих газовых штор. Само слово «любовь», само имя прекрасной он боялся произнести, словно это было бы однозначным и суровейшим самому себе приговором, дерзостью немыслимой и гибельной. Разве быть ему когда-либо с такой девушкой? Даже бледной тени её он не мог бы быть достоин. И не потому только, что семья юной Веры была богатой, не чета его, хоть и было деду его за личную доблесть и заслуги перед отчизной пожаловано дворянство, разве равняло это его с ней хоть в малой степени? Высокородная, прекрасно воспитанная, обладающая натурой столь чувствительной и совершенной, она была истинным ангелом и по красоте, и по душевным качествам. Вдовствующая мать её была главным в городе меценатом, любовь к благотворительности передала и дочери - в дом регулярно брали сирот и детей из бедных семей. Александр проклинал судьбу за то, что явила ему в жизни истинный идеал женщины, легче жить в несовершенном мире и не желать несбыточного. Один только раз он был в этом доме, когда хозяйка, мать Веры Екатерина, давала вечер для ближайших соседей. Вера музицировала, и божественная игра её уносила душу в высоты запредельные, откуда страшно и несомненно смертельно падать… Тогда он предчувствовал уже это падение, только не мог и догадываться о причинах его.
- Знаешь ли ты, Саша, - сказала ему через три дня мать, - что Екатерина Сергеевна желает твоего союза с Верой?
И не успел он подумать, что господь так невовремя и жестоко лишил его разума, что слышатся ему такие невозможные вещи, как мать добавила жёстко: