…А может быть, того они и добиваются? Будь стойкой и осторожной, Норма!
– Раз вы не желаете вина, быть может, перейдем к цели вашего приезда? – я сумела изящно повернуть голову и послать острый взгляд в комбатанта. Тот смешался и втянул голову в плечи. Idiotto!
– Разумеется, доминика, – кивнула контесса. – Прежде всего, я должна сообщить вам, что занимаюсь благотворительностью, и под моим покровительством находятся три высокопоставленных частных схолы для девочек и девушек из благородных семейств. В этих схолах особое внимание уделяется воспитанию у будущих матрон сознания того, что они принадлежат высокому роду и должны блюсти как свою честь, так и честь вскормившей их семьи. Девочки и девушки обучаются рукоделиям, достойным их положения, также изучают музыку и бельканто, иностранные языки, танцы, риторику, богословие, этику, хорошие манеры… Также менторши, ответственные за образование девиц, обучают их некоторым естественным наукам в целях расширения кругозора.
– Скузами, простите, – нахально перебила я. – Какое отношение вы и ваши схолы имеете к роду Азиттизи?
– Самое прямое, – заверила меня контесса. – Позвольте мне зачитать отрывок из письма вашей матери, адресованного моей скромной особе.
– Разумеется.
Моя мать прислала письмо этой сушеной саранче? Да скорее небо брякнется на землю!
Контесса пошевелила пальчиками в своей борсетта, расшитой перламутром и нефритом, и извлекла исписанный листок бумаги. Интересно, это действительно почерк моей матери?
– Начало я пропущу, – предупредила контесса. – В нем речь идет о частных делах. А вот то, что касается исключительно вас, доминика Норма.
Почему так тяжело на сердце?!
– Итак, – контесса развернула листок, – Читаю: «В последнее время я чрезвычайно обеспокоена общим неустройством нрава, поведением и поступками своей дочери Нормы. Боюсь, в связи с тем, что я отличаюсь слабым здоровьем, я не сумела сыграть сколь-нибудь заметной роли в воспитании девочки. Мне трудно это признать, как отцу, но я должен сообщить вам, контесса: моя дочь крайне злонравна, склонна к общению с недостойными людьми, имеет порочные привычки, ленива, капризна, неблагочестива до того, что отваживается хулить Спящего и признаваться в безверии своему духовнику. Природные наклонности девочки ужасны; в столь невинном возрасте она уже познала некоторые отвратительные стороны жизни и, похоже, нашла в том некое удовлетворение. Я чрезвычайно встревожена таким состоянием Нормы. Сейчас ей всего шесть лет, а она уже является сосудом зол, греха и погибели. Чего же ждать дальше? С трепетом сердечным я представляю себе, как, подрастая, девочка будет постоянной угрозой чести рода, ее привычки и наклонности станут всё более развращенными и бесстыдными. Я дошла в своих страхах до того, что подозреваю свою дочь уже теперь в потере невинности, так развращено это дитя! Прошу, нет, умоляю вас, контесса: примите мою Норму в одну из опекаемых вами схол; пусть это будет учебное заведение самого строжайшего распорядка, менторы в нем не должны делать девочке никаких послаблений и скидок на возраст, наоборот, ввести самые жестокие способы телесного наказания по отношению к ней. Лишь строгостью, жесткостью и жестокостью возможно искоренить в этом ребенке порочный нрав и преступную злобность… Поэтому, контесса, едва вы получите это письмо, прошу вас незамедлительно отправиться в Кастелло-дель-Чьяве и предъявить свои права на Норму, которые я вам в этом письме полностью предоставляю. Если вы встретите непонимание со стороны менторши моей дочери, а также домоправителя, покажите им это письмо. Они обязаны отпустить с вами девочку: это мой безоговорочный приказ. Я вверяю ее вашей власти, вы вольны делать с нею, что угодно, лишь бы это служило исправлению ее порочности. Если Норма откажется ехать с вами, примените всю возможную силу, а также скажите ей, что в случае неповиновения вам я отрекаюсь от нее, как от дочери, лишаю ее своего родительского благословения и покровительства, она не получит положенного наследства и титула; более того, я клянусь, что лично продам ее в рабство в любое из чернокожих племен Архипелага Слоновой Кости. Надеюсь, вы исполните мою просьбу, причем в скором времени, также надеюсь, что ваши усилия не пропадут втуне, и Норма станет порядочной благонравной девушкой, достойной носить фамилию Азиттизи. Прошу вас запретить ей общаться с другими воспитанницами, запретить разговоры, сплетни, лакомство, привязанность к вещам и безделушкам и так далее. Вы знаете, что надобно делать. Разумеется, я выплачу любые суммы по первому вашему требованию, деньги будут взяты из наследственной доли Нормы. Засим остаюсь ваша покорная слуга, вдова Азиттизи. Писано в день св. Сабато месяца агосто, пятого года правления рекса Альфонсо Светоносного».
Она сложила листок пополам и спрятала в борсетта. Потом долго и испытующе глядела на меня. О Спящий! Я была оглушена, раздавлена, убита! Моя мать считает меня порочной! Моя мать готова отречься от меня! Готова даже продать меня в рабство! А схола! Это что, вроде многоместной тюрьмы для девочек, которые вызвали гнев у своих родителей?!
Я соскочила с кресла и подбежала к окну. Мне хотелось вспрыгнуть на подоконник, распахнуть створки и броситься вниз, прямо на острые камни замкового двора! Лучше смерть, чем такой ужас! Неужели только для этого меня лечили и опекали!
Видимо, контесса догадалась о направлении моих мыслей. Она качнула кистью руки в мою сторону и тихо проговорила:
– Комбатанте, прошу вас…
Узкий и щуплый мужчина с вислыми усами встал и шагнул ко мне, лицемерно улыбаясь:
– Доминика Норма, что это вы задумали? Вернитесь в кресло, пэр фаворэ!
Меня затрясло от ненависти:
– Не смейте мне указывать в моем доме! Убирайтесь, все убирайтесь! Это ложь, мой отец не мог написать такое! А если даже и написал, я никуда не поеду! Ни в какую схолу, будь она проклята! Шагу не ступлю из кастелло! Охрана, на помощь!
Я напрасно их звала. Нет, я не верю, что они меня предали, просто им запретили даже нос высовывать с людской половины замка. Я знаю, они меня жалели и несмотря ни на что, не считали меня сосудом зла и греха.
Комбатанте шел прямо на меня, чуть пригнувшись, мерзко улыбаясь, растопырив руки, словно мы собрались играть в салки. Я отступала от него, мне была омерзительна даже мысль о том, что его тонкие, похожие на дождевых червей, пальцы коснутся меня, моей одежды.
– Не подходите ко мне! – завизжала я, а когда он все-таки приблизился, чтоб меня ухватить, извернулась и сумела лягнуть его прямо в пах. Он скорчился и отскочил.
– Зачем вы так, доминика Норма, – мягко встала с кресла грациозная тварь, контесса. – Мы все хотим вам добра…
Меня трясло, во рту пересохло, сердце бухало где-то у горла. За контессой потянулись остальные участники этого ужаса. Они наступали на меня и загнали в угол комнаты. Кавальери схватил меня за запястья и во мгновение ока связал их чем-то, похожим на гибкую серебристую змейку. Я визжала, лягалась, умоляла, плакала, ругалась, но все было тщетно. Вислоусый подобрался ко мне со спины, обхватил за талию и повалил на пол. Контесса накрепко стянула веревками мои колени и лодыжки. Я корчилась на полу, а они, победив, с каким-то извращенным наслаждением смотрели на меня.
– Помогите… – прошептала я неизвестно кому.
И никто не услышал.
– Действительно, испорченная девочка, – раздумчиво сказала контесса, роясь в борсетте. – Нам придется над ней много работать, господа.
Из сумки она извлекла алый шелковый платок и небольшой флакончик в золотой оправе. Осторожно открыв его, она капнула прозрачной жидкостью на платок, держа его подальше от собственного лица. Вислоусый наклонился ко мне и двумя руками стиснул мою голову, так, что я не могла ее повернуть.
– Пока отдохни, дитя, – усмехнулась контесса и накрыла мое лицо платком.
Я не могла долго задерживать дыхание. Я сделала вдох. Тошнотворно-сладкий, душный вкус заполнил рот и нос. Я закашлялась, но снова пришлось вдохнуть. Потом еще.
И я умерла.
Глава шестая
Как хорошо, что я умерла! Просто здорово! Вокруг тишина, свет и покой. Никто не кричит, не трогает, не мучит. Наверное, я оказалась на просторах той вечности, где почивает Великий Спящий. Вот и ладно.
Я стояла по пояс в траве. Негромко пели цикады, пахло фиалками и лилиями. Я посмотрела вверх – небо было прозрачно и безоблачно. И кажется, оно улыбалось мне.
Мне хотелось стоять и стоять, чуть покачиваясь, подобно травинке, напоенной нектаром. Но наверное, это неправильно. Наверное, надо куда-то пойти, сообщить о себе: вот, дескать, пришла сюда к вам такая девочка по имени Норма, дайте ей какой-нибудь домик и стакан апельсинового сока. Или просто апельсин.
Первый шаг почему-то дался нелегко. А потом я тихо пошла по траве. Она сгибалась, и распрямлялась за моей спиной, венчики ее щекотали мне ноги…
Впереди блеснула река. Воды ее катились неспешно, а там, где я встала, как по волшебству, через речку перекинулся мост – небольшой, из смолистых бревнышек. Ну, раз мост, значит, надо его перейти, верно?
Я оказываюсь на другом берегу, река тихо шумит за спиной. Иду дальше, и вот – новое изменение в картине: передо мной что-то вроде деревушки: скромные дома, стены их побелены, в окошках блестят чисто вымытые стекла. Из одного дома выходит женщина. Она молода и красива, я вижу это издалека и спешу к ней. Улыбнувшись, она идет мне навстречу, протягивает руки, и вот я уже кончиками пальцев касаюсь ее запястий. Потом пристально гляжу в лицо девушки.
– Боги мои! Ты – Агора! – радостно вскрикиваю я. – Так ты тоже здесь!
Она радостно смеется, обнимает меня за плечи:
– А пойдем-ка, выпьем вина, доминика Норма!
Мы входим в ее домик. Изнутри он весь такой чистенький и уютный, что сердце радуется! С полки Агора берет кувшин и стаканы, ставит на стол, потом из ларя появляется душистый пшеничный хлеб, бутылочка с оливковым маслом, круг сыра, персики, бархатистые и нежные, сливы с налетом белесой пыльцы и веточки укропа.
– Разве мы столько съедим? – спрашиваю я и чую собачий голод.
– Конечно!
За столом, накрытым вышитой скатертью, уставленном яствами и вином, так здорово просто сидеть и болтать о том, о сем!
Агора наполняет бокалы:
– Давай выпьем за нашу встречу!
Я делаю глоток. Ах, как хорошо! Это вино легкое и улыбчивое, доброе и простое, как весь мир вокруг. Я с жадностью набрасываюсь на еду. Хлеб так вкусен! Персики так сладки! А сыр!!! Его, наверное, делают из молока небесных коров, если есть такие… Наевшись и напившись так, что пузо надувается барабаном, я блаженно смотрю на Агору. Всё. Я больше никуда не хочу. Я дома.
Во взгляде Агоры проступает грусть.
– Нет, милая, ты не дома. Точнее, не совсем дома. Ты не умерла телом, твое тело крепко спит, а душа… душа пришла сюда.
– Но у женщин нет души! Так считают богословы…
– Они просто глупцы. Что с них взять? Ведь они никогда здесь не будут. Если только станут делать милость всем живущим…
– А что это за место?
– Это не совсем место. Это… состояние. Это рай. Здесь пребывают души умерших людей, таких, которые жили доброй жизнью, не роптали, не осуждали других, не завидовали, не превозносились, не творили зла. Не крали, не убивали…
– Тогда мне здесь не место, – решительно сказала я. – Я убила. Того мерзавца, из-за которого ты пострадала.
Агора тихо гладит меня по голове:
– Вот поэтому ты должна вернуться. Тебе многое придется претерпеть, многому выучиться, многое понять. Знаешь, на самом деле, нет ни Великого Спящего, ни Богини. Есть Некое Все Сущее, у Него нет имен. И Оно учило людей жить иначе, не так как мы жили на земле.
– А как?
– Ты поймешь, когда вернешься на землю. А я постараюсь помочь тебе на твоем пути. Он будет долгим…
– Как же я на нем без тебя…
– Просто надо научиться смотреть, а иногда на это уходит вся жизнь, – Агора снова погладила меня по голове. – Ну, ладно, тебе пора возвращаться. Живи, держись, терпи. Люби людей по возможности. Я… если мне позволят, я хотела бы быть твоей покровительницей.
– Наверное, позволят… – прошептала я. – Ты такая…
– Да какая? Менторша. Вот забавно, смотри: менторша будет покровительствовать дочери высокородного кавальери.
– А что такого? Будет здорово!
Она целует меня, но не так как мать или няня. Она целует меня в обе щеки и касается губами моих плеч, шепча при этом:
– Здесь когда-нибудь будут крылья…
И с этим ощущением невесомых поцелуев на плечах я просыпаюсь.
Первое, что я вижу – плотно пригнанные друг к другу доски над головой. Они сочатся влагой, всё вокруг куда-то кренится, от этого я чувствую дурноту, а еще на лоб падают холодные капли. Где я?
Страшная догадка пронзает мне грудь. Я в гробу, меня похоронили заживо эти твари – контесса и ее приспешники! Я вскрикиваю от отчаяния и перехожу в сидячее положение. Нет, сбитые доски высоко, рукой не достать, в гробу, наверное, было бы потеснее! Я отчаянно гляжу по сторонам, и вот что вижу…
Я в довольно маленькой комнатушке без окон, сижу на узкой койке, которая крепится к стене с помощью жутко ржавых цепей, источающих противный кислый запах. Еще в стену вбит крюк, а на нем покачивается фонарь – свечка в стеклянном колпаке. Ее неверный свет почти не рассеивает темноты, что я могу – так это оглядеть себя. Гм. На мне вовсе не парадное блио, в котором я явилась на встречу с контессой, а что-то вроде холстинного кусачего мешка с прорезями для рук и головы. Обуви тоже нет. Похоже, об этом позаботилась контесса и ее дружки. Пес с ней, с одеждой! Важнее другое: где я нахожусь?
Комната вдруг начинает сильно крениться то на один бок, то на другой. Ужасно противно! Меня подташнивает, лоб покрывается испариной. Но это не у меня очередной бред, комната действительно качается!
Я свешиваю ноги с кровати и пристально вглядываюсь в темноту. Скоро глаза привыкают к этому, и тогда я вижу другую койку, прикованную к противоположной стене. На койке темнеет какой-то ворох.
– Эй, – пискливо заявляю о себе я. – Ты кто? Ты спишь? Ты человек?
Подойти и коснуться непонятного вороха – на это мне пока смелости не хватает. А вдруг на полу какие-нибудь кусачие твари, вроде крыс или пауков?
Мне кажется, что я сижу на койке целую вечность, а вокруг всё так же кренится и шатается. Наконец, я отбрасываю страх и протягиваю руку к фонарю. Сняв его с крюка (пламя трепещет и норовит погаснуть), я свечу на пол. Он черный, мокрый и грязный, но ни крыс, ни пауков вроде нет. Я спустила ноги с кровати и встала.
Несколько осторожных шагов – и я у противоположной койки, свечу фонарем на ворох тряпья.
– Эй, – я тычу ладонью в тряпье. – Эй, ты слышишь меня?
И на всякий случай отхожу на шаг.
Груда тряпья издает протяжный тихий стон. Может быть, это бродячая собака?
– У меня есть палка, – говорю я на всякий случай. Мало ли что…
Из тряпок высовывается маленькая грязная рука. Нет, не собака. Все-таки человек. Этой рукой существо отводит клок черной тафты с головы, и я вижу бледное худенькое личико, глаза, обведенные темными кругами усталости и нужды, бескровные губы…
– Ты мальчик или девочка? – спрашиваю я.
Существо садится.
– Мальчик, скажешь тоже… – хрипло говорит существо. – Разве с мальчиками так обращаются? Я девочка.
Тафта сползает с ее плеч, и я вижу длинные растрепанные волосы. В свете фонаря видно, какие они грязные. И по ним ползают вши. Девочка цепко ловит одну вошь, давит – мерзкий щелчок! – и смотрит на меня.
– Чего тебе надо? – спрашивает она сердито. – Мне такой сон снился, а ты…
– Прости, – говорю я, – но я хочу знать, где мы? Что это за ужасная комната?
– Это не комната, а каюта, – зевнув, говорит девочка. – Мы на корабле. Хотя ты вряд ли знаешь, что такое корабль, ты такая малявка.
– А вот и знаю! – говорю я сердито. – Корабль – это, это… ну, много парусов и мачт, и он плывет по воде… А как мы попали на корабль?