Нет. Это не может быть правдой. У меня, должно быть, галлюцинации.
Я пытаюсь открыть рот, чтобы спросить, что за наркотик они мне вкололи. Сказать им, что у меня глюки. Но не получается. Ни рот, ни язык не слушаются. Разум где-то вне зоны досягаемости, за пределами здравого смысла.
Мой папа мёртв. Я видела его сразу после смерти. Видела, как хоронят его тело.
И всё же этот человек — тот, который сейчас кружит надо мной, осматривая внимательным взглядом врача, — выглядит в точности как мой отец, вплоть до крошечного шрама на подбородке.
Я не могу дышать. Я. Не могу. Дышать. Я сейчас задохнусь.
Пытаюсь сделать вдох, но такое чувство, будто целая тонна кирпичей давит мне на грудь. Рот открывается и закрывается, как у рыбы, но я не могу выдавить ни слова. Ни слова, ни воздуха.
— Участившийся пульс. Её организм сопротивляется.
И конечно же, я узнаю этот голос. Голос человека, который убаюкивал меня, когда мне снились кошмары в детстве; человека, который показал мне, как найти Большую Медведицу на ночном небе; человека, который вне всяких сомнений является моим отцом.
Мои глаза закатываются, и темнота поглощает меня.
Я парю над своим телом, глядя вниз на бледную рыжеволосую девушку, лежащую на полосатой простыни. Девушку с медальоном на шее.
Темноволосый врач проверяет показатели жизненно важных функций, в то время как две женщины в медицинских халатах ведут записи на бумажных планшетах. Помещение белое, стерильное и совсем не гостеприимное.
Когда мужчина втыкает в меня иглу, подключая к капельнице, я не чувствую вообще ничего. Тело на столе рефлекторно дёргается, но это не я. Эта девушка не может быть мной, потому что я сейчас тут. Разве я могу быть в двух местах одновременно?
На мгновение я чувствую себя так, будто мне удалось вырваться, сбежать, но я не знаю, от чего именно. Это чувство свободы, которое я не могу объяснить. Но когда мужчина поворачивается, и я замечаю страх в его глазах, мольбу, чтобы девушка на столе начала дышать, всё вновь обрушивается на меня, как нахлынувшая волна океана, и накрывает осознанием правды.
Я ни откуда не сбежала. Понимание этого вернулось ко мне и дразнит, терзает меня.
Мой папа жив.
В это мгновение я чувствую себя так, словно меня пнули в грудь и выбили весь воздух из лёгких. Я смотрю вниз и вижу, что этот человек — мой папа — проводит сердечно-лёгочную реанимацию.
Каждый миллиметр моей кожи от пальцев рук до пальцев ног сжимается, пока мне не начинает казаться, что я вот-вот вырвусь из телесной оболочки. Мою грудь сдавливает, словно её зажали в железный кулак. Я жмурюсь, пытаюсь закричать, но не вырывается ни звука. Последнее давление, легчайший поток воздуха, и моё тело вновь становится тяжёлым, когда я хватаю ртом воздух, долго и судорожно.
— Тише, тише, девочка. Дыши. Медленно и глубоко, — говорит мужчина.
Когда я открываю глаза, то вижу, как он внимательно смотрит на меня с робкой улыбкой, приподнимающей уголок его губ. Эта улыбка такая родная, что у меня слёзы набегают на глаза. Я так скучала по этой улыбке, безумно тосковала по нему самому. И вот теперь он здесь, всего в шаге от меня, а я просто лежу и плачу.
И всё же я пытаюсь заговорить.
— Папочка, — шепчу я, но выходит слишком тихо. Он не слышит. Смочив губы языком, я пытаюсь снова: — Пап?
Он наклоняет голову, сочувственно улыбнувшись, и оглядывается назад.
— Вы сказали мне, что эта девочка — сирота. Что у неё нет родителей.
— Так и есть. Она никто.
Подождите. Я узнаю этот голос. Это человек, которого я ненавижу больше всего на свете. Человек, разрушивший мою жизнь.
— Тогда почему она зовёт отца? — на папином лице появилось скептическое выражение.
— Должно быть, она просто дезориентирована. Мы вкололи ей приличную дозу анамарина.
Я пытаюсь повернуть голову, чтобы увидеть его — человека, которого я ненавижу, но моя шея как будто деревянная.
— А зачем вы вкололи ей анамарин? — спрашивает папа.
— Она сильно нервничала. Мы подумали, это поможет ей успокоиться.
Лжец.
— И вы утверждаете, что она добровольно согласилась? — папа ещё раз проверяет мой пульс. Я чувствую его тёплые пальцы на своём запястье.
— Именно так. Она сказала, что хочет помочь сделать наше общество лучше.
Фонарик светит в мои глаза, заслоняя обзор и вызывая тёмные пятна.
— Ты нас изрядно напугала, — бормочет папа, и я понимаю, что он обращается ко мне. Но почему он не рад меня видеть? Почему не заключает в объятья, не шепчет, что всё будет хорошо? Почему он делает вид, что не знает меня?
— Пожалуйста, держите меня в курсе о её самочувствии следующие несколько дней, — говорит Рэдклифф, его голос постепенно звучит всё ближе. Когда он склоняется над койкой, я пытаюсь отвернуться, но он всё ещё здесь, всего в нескольких сантиметрах от моего лица, и я не могу пошевелиться. — Когда мы с тобой покончим, — шепчет он мне на ухо, — ты забудешь собственное имя и уж тем более всё, что было у тебя с Треем Винчестером.
Страх сдавливает грудь, когтями впивается в горло. Я пытаюсь плюнуть в него, но мой рот плохо слушается, и слюна течёт по подбородку.
Рэдклифф хохочет, отстраняясь.
— Вижу, ты не растеряла свой пыл, — он подмигивает мне. — Это только вопрос времени.
Я смотрю, как он ковыляет до двери, его титановые ноги проглядывают из-под края брюк. Дверь закрывается за ним, и я поворачиваюсь и выжидающе смотрю на папу, уверенная, что он бросит свой спектакль, раз Рэдклифф ушёл. Но он слишком занят, сидя за экраном компьютера и анализируя данные с диаграммами.
— Пап, — шепчу я, стараюсь привлечь его внимание. Он не слышит меня, и я пытаюсь снова, уже громче: — Папа.
Он поднимает удивлённый взгляд. Почти как в тумане он поднимается со стула и подходит к моей койке.
— Папа, — хрипло шепчу я, — это я, Сиенна.
— Просто расслабьтесь, Сиенна. Как только я просканирую ваше тело и вашу ДНК, мы начнём процедуру.
Мои глаза распахиваются. Процедура? Что ещё за процедура?
Я тихо хнычу.
— Помоги мне, пожалуйста.
Я чувствую, как он кладёт руку поверх моей.
— Всё в порядке. Тебе нечего бояться. Обещаю, ты не почувствуешь боли. Все этапы процедуры будут под наркозом.
Слёзы наполняют мои глаза. Почему он говорит всё это? Почему не признаёт, что знает меня?
— Пап, — шепчу я, предпринимая новую попытку. — Я хочу домой.
Его глаза становятся печальными.
— Но, милая, ты же сбежала из дома. Помнишь?
И тогда осознание обрушивается на меня. Правда, которую я отрицала. Реальность, в которую я отказывалась верить.
Мой папа жив. Но он не помнит меня.
15. ЗЕЙН
Когда Сиенна не вернулась к девяти часам, я разозлился. К десяти — начал беспокоиться. К полуночи я уже паниковал.
Ариан уже давно отправилась спать, а я всё нервно расхаживаю по гостиной, жду, что вот-вот входная дверь откроется, Сиенна войдёт и извинится, что так задержалась и что заставила меня волноваться.
Но она так и не приходит.
К утру, когда её всё ещё нет и на линк она не отвечает, я уже знаю, что делать. Я приберёг это на экстренный случай, но думаю, что её исчезновение — это как раз такой случай.
На своём линке я активирую маячок в её медальоне. Конечно, подвеска с бабочкой — это красиво, но ещё она связывает меня с ней, как я и сказал ей на станции. Появляется карта, и я выбираю показать её локацию. Красный мерцающий огонёк показывает, что она находится прямо в океане, недалеко от берега.
Какого чёрта?
Я приближаю. В этом самом месте находится здание, и мне быстро удаётся выяснить, что это Ведомство Интеллекта и Генетики, то есть ВИГ.
Медленно выдыхая, я откидываюсь на спинку кресла. Видимо, она сумела проникнуть внутрь прошлым вечером и теперь собирает информацию о Трее. Если я туда вломлюсь, то могу испортить все её планы.
Лучше подождать.
16. СИЕННА
Густой туман стелется вокруг меня, а я как лодочка, затерявшаяся в бескрайнем океане, не вижу ни берега, ни маяка. Туман поднимается и поглощает мою лодочку. И я тону в этой дымке, теряя всякие ориентиры. Иногда голоса будят меня, но у них нет тел. Одни слова и никаких лиц.
Приходя в сознание и снова его теряя, я уже не помню ни про время, ни про место. Есть только онемевшие конечности и боль в сердце, будто мне постоянно делают уколы и анализируют ДНК.
Иногда я вижу сны. О фениксах и бабочках, но не имею ни малейшей догадки, почему они всегда появляются вместе, как будто тесно связаны между собой. Мне также снятся светлые локоны, холмистые луга и смех на ветру. Временами я задаюсь вопросом, а сны ли это вообще, или мои ожившие воспоминания. Хотела бы я знать наверняка.
Чаще всего в этих снах я вижу одного парня. Темноволосого, с ямочками на щеках. Он подталкивает меня к краю обрыва. Стоя на скале, возвышающейся над океаном, он протягивает мне руку.
— Пойдём со мной, — говорит он. Когда я отказываюсь, он всё равно бросается вниз. И когда я подхожу к обрыву, чтобы посмотреть, его там уже нет. Его тело поглотили шумные волны.
Так проходят часы, дни, может даже года. Я, правда, не знаю, как долго я здесь и где именно это «здесь». Вот только меня терзает одно ощущение, что я должна быть где-то в другом месте, заниматься чем-то иным. Ищет ли меня кто-нибудь? Переживает ли?
Я слышу некий шум. Кажется, дверь распахивается. Или это не дверь, а выстрел. Или тарелка, разбившаяся об стену. Я слишком устала, чтобы разбираться. Онемение проходит, и боль возвращается… Похоже, пора принять новую дозу.
Я слышу крики: мужские голоса, они в ярости. Из моих вен вырывают трубки. Крепкие руки проскальзывают подо мной и поднимают вверх, а затем куда-то несут. Я чувствую прохладу. Мурашки разбегаются по моим рукам и ногам. Я хочу попросить, чтобы меня вернули обратно в постель, потому что мне холодно, очень холодно, но мой рот не открывается. И глаза тоже.
Тот, кто держит меня (кажется, мужчина) что-то говорит.
— Кто дал на это разрешение? — его голос злой, требовательный. Он перехватывает меня поудобнее, сжимает крепче.
Звучит какой-то приглушённый ответ.
— Я должен был догадаться, что за всем этим стоит Рэдклифф, — он понижает голос, угрожая. — Передай Рэдклиффу, что это только что стало моим личным делом. Может, у него есть свои связи, но у меня ничуть не хуже.
От его яростных шагов моё тело подскакивает, и я прислоняю голову к его плечу. Всё равно она слишком тяжёлая, чтобы держать её, а это очень удобное место, чтобы отдохнуть.
Меня обдало ещё более холодным воздухом. И вдруг стало так ярко за моими закрытыми веками, будто мы всего в паре метров от солнца. Мне кажется, что кожа вот-вот расплавится: каждый слой медленно сползает, обнажая мышцы, хрящи, кости. Я представляю себя как груду костей и сухожилий. Но затем я понимаю, что да, солнце яркое и очень тёплое, но оно не плавит меня. Всё в порядке.
— Держись, — шепчет голос мне на ухо. — Я с тобой.
Затем меня качает, будто я опьянела. Запах солёной воды так силён, что здесь просто должен быть океан где-то рядом. Чайки кричат, словно пролетают прямо над головами. Парень что-то говорит, и затем я слышу рёв заведённого двигателя. Мы на моторной лодке?
Он садится, и я оказываюсь у него на коленях. Он крепко сжимает меня. Моя голова слегка ударяется о его плечо, нос прижимается к нежной коже его шеи. А его руки, его тёплые руки, скользят вверх и вниз по моей руке. Затем мы движемся, немного подпрыгивая на волнах, лёгкие брызги попадают на мою кожу. Качание лодки убаюкивает меня, и я вновь погружаюсь в сон. Всё же пора принять новую дозу.
Приглушённые голоса звучат то тут, то там. В голове проясняется, туман исчезает, онемение проходит. Когда я пытаюсь открыть глаза, они теперь уже слушаются, и я вижу серые шёлковые занавески, кремовые стены и мебель с плавными краями. Повернув голову, я встречаюсь взглядом с тёплыми карими глазами незнакомца.
— Сиенна, — говорит он. И этого достаточно, чтобы вспомнить. Его глубокий, мелодичный голос.
Зейн.
— Скажи ещё раз, — шепчу я. Почему у меня такое чувство, что мы не виделись целую вечность?
Его губы расплываются в улыбке.
— Сиенна, — произносит он, выделяя каждый слог.
— Где ты был? — хрипло спрашиваю его.
Он смотрит на меня растерянно.
— Что ты имеешь в виду? Я был здесь, ждал, когда ты очнёшься.
— Очнусь?
Наклоняясь ближе, он рассматривает моё лицо. Его глаза отмечают каждую деталь.
— Ты не помнишь?
Я слегка качаю головой и морщусь от неприятных ощущений.
— Ты была в лаборатории Рэдклиффа. Они… проводили на тебе эксперименты.
Я смутно припоминаю это имя. Но лаборатория? Почему я была там?
Я облизываю пересохшие губы.
— Как долго? — выдавливаю я каркающим голосом.
Он прочищает горло, явно чувствуя себя не в своей тарелке.
— Два дня.
В моей памяти есть пробелы, я пытаюсь вспомнить что-нибудь за последние два дня. Но ничего. Только дымка, которую я не могу ни стереть, ни забыть. Я пытаюсь убрать эту дымку, расчистить тучи, затмившие мой разум, найти хоть что-нибудь, что поможет вспомнить. И затем, как маяк посреди ночи, всплывает лицо мужчины. Добрая улыбка, карие глаза с морщинками, волосы с проседью.
Я втягиваю ртом воздух, и Зейн подаётся вперёд, оглядывая меня. Теперь я вспомнила: лаборатория, Рэдклифф, человек, который выглядел в точности как мой отец… Всё сразу.
— Я вспомнила, — шепчу я. Зажмуриваю глаза. Лучше бы не вспоминала.
Тёплая ладонь Зейна накрывают мою.
— Ты в порядке?
Мои глаза распахиваются. Он смотрит на меня обеспокоенно.
— Мне кажется… Кажется, мой папа жив. Он был в лаборатории.
Тревога на его лице усиливается.
— Возможно, ты думаешь, что видела его, но… — он печально качает головой. — Его там не было. Уверяю.
— Но он выглядел прямо как мой отец, — возражаю я. — Мы даже разговаривали. Он анализировал мою ДНК, уверял меня, что больно не будет.
— Сиенна, тебя накачали наркотиками. Это просто игры разума.
— Нет, Зейн. Он был там. Я видела его.
— Сиенна, — он сжимает мои пальцы.
— Но это правда, — говорю я, вырывая руку. — Я знаю, что я видела.
Я помню морщинки в уголках его глаз и складки у рта, которые становились ещё глубже, когда он улыбался. Он был таким родным. Даже его голос звучал как папин. Но может ли быть такое, что мне это всё привиделось? Возможно ли, что я увидела его только потому, что хотела этого?
Зейн максимально смягчает тон:
— Когда я пришёл туда, ты была как будто где-то далеко. Совсем ничего не соображала. Когда я только увидел… — его голос обрывается. — Мне показалось, что ты мертва.
Я мотаю головой, словно так я смогу расчистить голову от лишнего. Не могу поверить. Я хочу зацепиться за эту мысль, за эту надежду, что мой папа каким-то чудом всё ещё был жив. Идея сама по себе нелепа. Мы похоронили его больше года назад.
И эта глупая фантазия, что мой отец может быть жив, исчезает, как будто уносится течением быстрой реки.
Конечно, Зейн прав. Большая часть времени в лаборатории — это один необъятный расплывчатый туман. Видимо, врач, которого я приняла за отца, просто оказался похож на него, и мой разум наложил на него свои проекции, придав ему черты, с которыми он показался знакомым, даже родным. Его голос, его улыбка, его глаза. С учётом всех обстоятельств это объяснение кажется самым логичным. Мне внезапно становится стыдно, что я реально поверила в это. Вот что значит принимать желаемое за действительное.
— Ты прав, разумеется, — выдавливаю улыбку.
— Прости. Я бы очень хотел, чтобы это было правдой. Честно, хотел бы.