Пашу ломает.
Рыжее пламя неугасающей болью колотится где-то в груди; выжигает до основания.
А не послать ли это все нахер? решение сыплется мелким крошевом в первую за гребаную бесконечность встречу, когда Зимина, бледная до нездоровой прозрачности, наспех расписывается в журнале, кажется не замечая ничего вокруг.
— Ирина Сергевна, у вас что-то случилось?
— Что? — вздрагивает. Ручка из неловких пальцев выскальзывает на затоптанный пол. — А, нет, все нормально.
— Мама у нее в больнице, с сердцем что-то, — с готовностью сплетничает Олег, неохотно отвлекаясь на трезвонящий телефон.
И Паше, вроде бы, не должно быть никакого дела до предельно-измученного вида начальницы, но...
Рыжие всполохи в грудной клетке беснуются неправильно-острым волнением.
Ирина который день почти не спит. Мечется по местам участившихся происшествий; терпит выволочки от начальства, недовольного обстановкой в районе; пытается уложиться в сроки с кипой отчетов; сама берется за дела, которые едва не запорол совсем расклеившийся Сергей; мотается в больницу к маме, сходя с ума от тревоги.
А в очередной раз, возвращаясь поздно вечером после громкого скандала — один из следаков попался на взятке — обнаруживает Сашку с запредельной температурой. И после отъезда "скорой", трясущимися пальцами набирая номер Глухарева, проклинает свою работу, больше всего боясь разреветься.
— Черт, Сереж, да возьми же ты трубку!..
Механический голос упрямо хрипит про недоступность абонента до утра; температура у Сашки вновь ползет к критической отметке. И когда Ира, издерганная, невыспавшаяся, ничего не соображающая, тянется уже снова набрать номер "скорой", настойчивая трель дверного звонка врезается в мозг пульсирующей болью.
— Ирин Сергевна, что случилось? — Ткачев, встревоженно-запыхавшийся, вваливается в прихожую совершенно бесцеремонно; смотрит так, будто она смертельно больна. — Дежурный сказал, вы больничный взяли... Чего случилось? Заболели? Врача вызывали?
— Да не я, Сашка. Тише ты, разбудишь! — шикает строго. И чувствует вдруг, как неподъемное дикое напряжение с плеч обрушивается тяжелой бетонной глыбой — дышать даже легче становится.
— А, — выдыхает Ткачев с заметным облегчением; хватается за ручку двери. — Вы не волнуйтесь только, я мигом...
Невысказанное недоумение комом остается на подступах к горлу — Паша, игнорируя лифт, уже мчится вниз по ступенькам. А Ире, застывшей у приоткрытой двери, снова вдруг становится трудно дышать — от захлестнувшей теплой волны благодарности.
Ведь в его глазах ласковым омутом плещет все та же неизведанно-бескрайняя нежность.
Паша просто есть — и это так естественно, что дико даже. Просто есть — рядом, спокойно и ненавязчиво. Просто встревоженно мчится к ней на квартиру с утра, а потом покупает ее сыну лекарства и фрукты; просто сидит с Сашкой в свой редкий выходной, пока она разруливает очередные проблемы отдела, не имея возможности вырваться домой; просто отвозит ее в больницу к маме и без лишних вопросов выполняет поручения по делам. Просто встречает ее, измотанную и взвинченную, с чаем и любимыми пирожными, заботливо укутывает в плед и рассказывает, что Сашке уже лучше намного.
Просто ночью сидит в ее спальне на полу за неимением кресла, смотрит на сонно-беззащитное лицо и сияющую от лунного света кожу и банально-смешно чувствует себя самым счастливым человеком в мире — потому что нужным.
А Ира, выбираясь утром на кухню, просто обнаруживает заботливо приготовленный завтрак, куриный бульон в холодильнике — "для больного первое дело" и кисловатый ягодный морс в кувшине. Гора забытой в мойке посуды сияет на полках чистотой, а в чашке исходит паром только что сваренный кофе — у Иры в солнечном сплетении сжимается что-то от болезненно-острой нежности: никогда и никому, даже Глухареву, не приходило в голову так бесцеремонно-заботливо хозяйничать в ее квартире и мастерски делать вид, что ничего сверхъестественного не происходит. А может, это и в самом деле так?
Просто в ее жизни есть Паша.
Уходит Ткачев также просто — с этим невозмутимо-беззаботным все-в-порядке-Ирина-Сергеевна видом. Мимоходом, чисто формально, кивает в дверях Глухареву, и, бросив что-то обезличенно-официальное, скрывается в лифте.
Сергей долго объясняет-оправдывается какими-то делами, преподносит Сашке сладости и спрашивает про самочувствие, а у Иры в уголках губ странно-несвойственная, почти что мстительная улыбка таится насмешкой — опоздал ты, Сереж.
В раскрытую настежь форточку ветер уносит пепел догоревшего прошлого.
Рыжие всполохи больше не греют.
========== 5. Обезболивающее ==========
Апрель стылый и неуютный, к обочинам липнет серыми разводами проступившей грязи и тающего снега; ветер остервенело треплет замерзшие ветви деревьев и гоняет мусор по тротуарам.
У Глухарева настроение вполне соответствует: сидя на полу в разгромленной квартире, хмуро хлещет контрабандный виски, морщится и пытается не вспоминать.
Получается так себе.
Он проебал все, что только мог: перспективы на "спокойно-и-счастливо" с Аней, Сережку, доверие Ирки... В сухом остатке — безнадежное одиночество, ноющая тоска в подреберье и раскадровка больных воспоминаний помехами.
Где-то в соседней вселенной приглушенно всхрипывает дверь.
Ирка — с небрежно выбившимися из прически солнечно-рыжими прядями, в распахнутом пальто и с встревоженной улыбкой, стоит на пороге и дышит весной.
Сергей тоже начинает дышать.
Пьют практически молча, лениво перебрасываясь ничего не значащими репликами; острые углы болезненных тем обходят стороной. И, глядя сейчас на Ирку, сидящую на расстоянии вытянутой руки, Глухарев неожиданно остро чувствует, как необъяснимая сила резко выталкивает его со дна.
К рыжему свету, искрящему в спутанных завитках.
— Ирк, ну че ты прямо как неродная.
Подходит к ней, уже поднявшейся, со спины; тянет с уставших плеч пальто. Пряно и ярко бьет запах знакомых духов — становится жарко.
— Не надо, Сереж.
Контрастом с ней, такой весенне-живой, — равнодушно обледеневший голос; в темной заводи утомленно-карих — пугающе-спокойное ничего.
Сергей пару секунд смотрит неотрывно-внимательно — показалось? Медленно разжимает руки.
Погружается обратно на дно.
Сероватый сигаретный дым бьется в треснутое стекло, тает в воздухе прозрачными кольцами.
— Ткачев? Ты что здесь делаешь?
Замирает на последней ступеньке, смотрит непонимающе, но без раздражения. Паша недокуренную сигарету отправляет в приоткрытое подъездное окно; шагает Ире навстречу.
— Соскучился.
Улыбается. Широко и так искренне-тепло, что в груди начинает ныть.
Ирина молча лезет в карман за ключами; что сказать — не понимает отчаянно.
Квартира встречает темнотой и безмолвием, почти-неприкаянностью — Ира сейчас даже рада незваному гостю. Только по-прежнему не знает, как себя с ним вести и что говорить — тягучая неловкость по венам течет липкой патокой.
Когда Ткачев бережно помогает ей снять пальто, Иру накрывает — крепким мужским парфюмом, едким сигаретным дымом и промозглым апрелем.
А еще — дежавю. Только сейчас почему-то нет этого глухого равнодушия, и протеста нет тоже.
Есть его запах, теплые руки на плечах и неприветливо-слякотная холодная весна за окном.
А еще — все та же незнакомая плавящая нежность в теплеюще-карих напротив.
В спальне — эхо недавнего шторма; в спешке сброшенная одежда на полу угадывается бесформенным комом. Луна сквозь шторы бьет серебристым прожектором; ветер за окном по-прежнему не стихает.
Ровное дыхание рядом обдает приятным теплом; крепкая рука собственнически обнимает за талию — так, словно он не хочет ее отпускать.
И, расслабленно прикрывая глаза, Ира в очередной раз понимает с удивлением, что вовсе не чувствует себя предавшей, подлой, виноватой. И уже привычной иссушающей боли не чувствует тоже.
Этой стылой весной Паша Ткачев становится ее обезболивающим.
========== 6. Любовные треугольники и прочая геометрия ==========
Глухарев избил подозреваемого.
Глухарев послал матом проверяющего и отказался предоставлять необходимые документы.
Глухарев напился и устроил стрельбу во дворе отдела.
Глухарев, Глухарев, Глухарев.
К разгару оттаивающего апреля у Паши складывается четкое ощущение, что в постели их становится трое. Но Ирина только смотрит растерянно-виновато, впопыхах натягивая помятую одежду и обещая позвонить, как только...
Паша долго молчит — только смотрит так, что под ребрами становится опустошающе-холодно.
Замерзшие бесы в темно-карих захлебываются мутной тяжелой злостью.
— И что на этот раз? — холодно цедит Паша очередным пробирающе-ветреным вечером, вжигаясь взглядом в безупречно-прямую тонкую спину.
— Да я сама толком не поняла, — сбивчиво тараторит Ирина Сергеевна, наспех застегивая пальто.
— Понятно, — падает свинцовым шариком в пустоту.
Ира несколько мгновений смотрит прямо перед собой; резко сдергивает уже наброшенный шарф.
— А знаешь что? Да пошли они все к черту!
Адов круг надуманных обязательств наконец размыкается.
Ирка — чужая.
Блеклым ветреным утром, глядя на сосредоточенно-спокойную начальницу среди вороха бумаг, Глухарев вдруг понимает это так болезненно-остро, что становится трудно дышать.
Параллельные.
Между ними — непреодолимая пропасть из его бесконечных проступков, измен и обмана, ее прохладного деловитого равнодушия и... счастья?
Он впервые свою Ирку видит такой — умиротворенно-спокойной, сдержанно-сияющей, просветлевшей будто бы. И настолько... свободной — от боли и от него.
— ... Что-то еще?
У нее голос обезличенно-серый, совсем как промокшее ненастное утро за окном — накрывает тяжелой безнадегой и полным опустошением. И ему самое время вроде бы отрицательно качнуть головой и захлопнуть за собой дверь, но...
— Слушай, Ирк, ну я звонил тебе вчера... Там просто такая история случилась, думал, ты... — цепляется отчаянно за выстуженное сочувственное тепло.
— Что, прости?
Ирина вскидывается раздраженно-резко — рыжие пряди взметаются огненным вихрем. А в темной заводи льдисто-карих — ничего, кроме вскипевшего вдруг холодного недовольства.
— Знаешь что, Сережа? — чеканит начальственно-строго; слова на пол осыпаются ледяной крошкой. — Мне надоело! Мне надоело срываться по каждому звонку и гадать, что там опять случилось у майора Глухарева и как мне его вытащить из очередной истории! У меня, знаешь ли, тоже есть право на отдых и свои планы есть тоже! И знаете что, майор Глухарев? Вам давно уже пора повзрослеть и научиться отвечать за собственные поступки! А вытаскивать вас из всяких историй, в которые вы попадаете исключительно из-за своей дури, я не собираюсь, уж извините. Свободен! — обдает ядовитым кипящим раздражением.
Глухарев оглушенный вываливается из кабинета — в голове все еще эхом грозовые раскаты; в грудной клетке — черная дыра, выбитая каменным равнодушием и арктическим холодом.
Еще совсем недавно он обещал себе сделать все, чтобы все исправить, чтобы вернуть Ирку, чтобы...
Исправлять и возвращать оказалось нечего.
Черная дыра в груди заполняется выжигающей болью.
"Начальнику ОМВД Пятницкий..."
Перед глазами битыми пикселями — смеющееся Иркино лицо в коридоре отдела, нахально улыбающаяся рожа смазливого опера Ткачева и пластиковые стаканчики с горячим кофе в руках.
"... Зиминой Ирине Сергеевне..."
Смазанное прикосновение губ к чужой щеке на прощание; мимоходом услышанное "Да, Паш, скоро буду" в телефонную трубку; одинокая роза в вазе на начальственном столе; а больше всего — улыбки, улыбки ее, незнакомо тихие, мягкие, счастливые — ему она никогда не улыбалась так.
Она не была счастлива с ним?
Контрольные десять шагов до знакомого кабинета. Рывком толкнуть створку. Пытаться дышать.
И гребаным дежавю:
— Товарищ подполковник, разрешите обратиться?
========== P.S. Солнечное ==========
А когда май рассеется легкой сиреневой дымкой, растворится в утренних теплых туманах, догорит золотом ранних рассветов, все окончательно будет хорошо.
Будет забавно-сонное лицо Ткачева, только вернувшегося после ночного дежурства и уплетающего заботливо приготовленный завтрак; будут почти семейные вылазки вечером в парк, где Паша будет учить Сашку кататься на велосипеде и покупать ей небольшие простенькие букетики у уличных продавщиц; будет совместная суета на кухне с приготовлением ужина под льющуюся из магнитофона музыку и неизменные шутки; будут сумасбродно-горячие ночи и обыденно-серые тяжелые будни…
Будет традиционный уже ароматный кофе в пластиковых стаканчиках; его широкая футболка на трогательно-тонких плечах; изученные черты в ворохе карандашных набросков, начерканых во время утренних совещаний, и еще много, очень много всего.
И самое главное будет тоже — неловкое, светлое, искреннее и долгожданное счастье.
И когда тихим солнечным вечером они столкнутся с Глухаревым в огромном и шумном торговом центре, у нее в груди не дрогнет абсолютное ничего. Только вежливая улыбка просквозит давно забытым мягким теплом — данью непростого, тяжелого общего прошлого.
— Как ты, Сереж?
— Спасибо, в порядке.
Только в каком-то обратном.
Сглотнет болезненно-невысказанные фразы и подступившую горечь, запутается взглядом в сильнее прежнего пылающих рыжих завитках, но не выдаст что-нибудь банальное вроде "мне очень жаль" или "надеюсь ты тоже" — какой в этом смысл?
Все равно уже поздно.
У них всегда все было не вовремя — то слишком рано, то слишком поздно. И сама их любовь наверное оказалась тоже не вовремя — может и к лучшему?
Ира уйдет не оглянувшись в обнимку со своим настоящим — сияющая, спокойная, неуловимо-легкая и чужая. А он дождется на парковке свою нынешнюю — не такую красивую, жесткую, умную, солнечную — и почти убедит себя, что у него тоже все хорошо.
Окончательно останется позади невыразимо-больной февраль, тяжелый изматывающий март и тревожный горький апрель — останется только сладостное освобождение на уровне подреберья. Ведь Сергей для Ирины теперь — всего лишь отболевшее прошлое.
Навсегда отболевшее.