========== Часть 1 ==========
Время платить и закончить войну. ©
— Ир, Ткачев в ангаре. Приезжай, будем решать.
Ошибся. Просчитался. Переоценил.
Глухое, тяжелое, усталое раздражение все сильнее раскачивалось в груди — с каждым сказанным словом, с каждой минутой. Ткачев все больше расходился, психовал, паясничал, кривил в нервной усмешке губы, орал, что они не понимают, что творят, что свихнулись и много всего еще. Вадим бледнел, морщился, сжимал зубы, сдерживаясь из последних сил, и упрямо не понимал — почему она не делает ничего?
Решать.
Определенный, четкий и безжалостный смысл заключался в этом простом слове — уж кому, как не Зиминой, это должно быть ясно. Но она, вместо того, чтобы что-то предпринять или — если у самой вдруг не хватит сил — молча позволить ему разрулить возникшую проблему, устроила какие-то нелепые переговоры, упорно пыталась выстроить диалог, взывала к доводам разума, стремилась убедить. В чем, зачем, для чего? Климов не понимал. Он ясно понимал другое: в живых Ткачева оставлять нельзя. Съехавший с катушек, он был не менее опасен, чем одержимый жаждой мести Терещенко, с той лишь разницей, что от него можно было ждать чего угодно, начиная от суицида и заканчивая исповедью в СК.
Бомба замедленного действия, готовая рвануть в любую минуту.
Вадим молча смотрел на пистолет в его трясущихся руках, переводил глаза на бледную, с равнодушно угасшим взглядом Зимину, пламенно что-то доказывавшую этому придурку, и постепенно наливался решимостью. Все ведь было просто, как дважды два: или он, или они. Ткачеву ничего не стоило прямо сейчас положить их на этом же самом месте — уж точно не душеспасительные речи начальницы могли его остановить. А учитывая, что Зимина — уж не сошла ли она с ума? — явилась сюда без оружия, исход мог оказаться весьма печальным.
Климов осторожно нащупал пистолет в кармане плаща, пользуясь тем, что Ткачев, яростно выкрикивая очередные обвинения, впился полубезумным взглядом в лицо Зиминой, на котором не читалось и тени жуткой уверенности в собственной правоте, а уж тем более — угрозы или желания любой ценой остановить.
Какого хрена?!
Какого хрена она цацкалась с этим идиотом, способным пустить под откос все — их жизни, их свободу, хлипкое перемирие в расколовшейся команде? Это ведь его, его в первую очередь она должна была убрать, не дожидаясь последствий — страшных и необратимых. Это ведь из-за него, придурка и раздолбая, не способного справиться с собственными нервами, не желающего принять очевидного, не понимающего последствий собственных идиотских поступков, все и случилось: и решение издерганной Русаковой, и ее убийство, на которое Зимина оказалась вынуждена пойти, чтобы всех уберечь, и эти дурацкие войнушки, которые Ткачев развел, считая себя обиженным, и их трещавшая по швам команда, прежде казавшаяся надежной и крепкой, и покушение Терещенко — еще один хренов мститель, — и то, что его пришлось убить.
Все из-за него!
Вадим с ненавистью уперся взглядом в смазливое лицо, сжимая в кармане оружие. И, словно в насмешку, Ткачев демонстративно швырнул в стороны разобранный на две части пистолет, сорвавшись на дрожаще-вызывающее:
— Ну а че, давайте! Давайте меня тоже застрелите! Че тянуть-то, а?! Давайте, стреляйте! Кто, вы? — мимолетно-нервное движение в сторону Зиминой. — Климов, ты?
Вот оно.
Туго натянутая в груди струна дикого напряжения разорвалась, посылая по телу волны холодной дрожи и ослепляющей ярости. Раскаленной, неуправляемой, придающей решимость.
— Вадим! Нееет!..
Сдавленно-протестующий вскрик взметнулся к потолку вспугнутой птицей. А в следующее мгновение, неторопливо, словно как-то неуверенно, раскинув руки, собирая прилипчивую грязь на светлое пальто, Зимина медленно опустилась на холодный, покрытый мусором и пылью бетонный пол.
Замысловатой кляксой на безупречно-чистой бежевой ткани постепенно расползалось темно-красное безжалостное пятно.
========== Часть 2 ==========
— Ты… Ты че, твою мать, натворил?!
Ошарашенно-яростный вопрос пробился сквозь пелену навалившегося оцепенения, разрывая тяжело повисшую тишину. Климов перевел замутненный непониманием взгляд с пистолета в своей руке на лежащую на полу Зимину.
Какого хера это только что было?!
Какого хера вместо Ткачева — лишнего свидетеля, неугомонного, постоянно всех баламутившего противника, — здесь, в этом долбаном ангаре, лежит сейчас раненая Зимина?
Какого хера?!
— И че ты делать собрался? — В голосе Ткачева, поразительно, не было ни малейших следов недавней нервозности, только какое-то ненормальное, обесцвеченно-спокойное любопытство. Опустился рядом с начальницей, прижал к шее подрагивающие пальцы. — Добьешь ее, а потом меня следом завалишь?
— Ты че несешь, клоун долбаный?! — взорвался Вадим, выходя из прострации.
— Да не, мне просто интересно, как ты все решать собрался. Стоять и смотреть, как она кровью истекает? Или “скорую” сюда вызовешь, чтобы рассказать сказку про свалившийся с неба труп и невесть кем раненого полковника полиции? А может, просто предложишь свалить отсюда нахер и сделать вид, что ни черта не произошло? Это же у вас лучше всего получается!
— Заткнись! — практически прошипел Климов, невольно сжав кулаки. С трудом сделал несколько шагов, приближаясь, содрогнувшись, заглянул в бессознательно-белое лицо, тихонько приподнял начальницу за плечи, сквозь зубы, задыхаясь от отчаянной злости, выдавил, обращаясь к Ткачеву: — Шевелись давай, времени нет!
***
Голова разрывалась невыносимо. От боли, от мерно бьющих молотом неотступно-тяжелых мыслей, в последнее время не прекращавших терзать ни на минуту. А еще — от непонимания.
Зачем? Зачем она это сделала?!
Паша не успел осознать, что это было, когда Зимина молниеносно метнулась к нему — остановить Климова? оттолкнуть, закрыть собой? Не раздумывая ни секунды, просто рванулась вперед, встречая пулю, предназначенную ему.
Что это было — гребаное геройство, самоубийство, инстинкт? Он не понимал, как она — безжалостная, лишенная малейшей слащавой сентиментальности, артистично-лживая и хладнокровная до бесчувственности, способная убрать любого, кто встал у нее на пути, вдруг не позволила Климову “решить” очередную проблему в его лице. Как будто не догадывалась, по чьей вине отказали тормоза в ее шикарной тачке; как будто все еще верила, что он отступит и прекратит эту войну; как будто сомневалась, что он действительно сможет ее убить, заметив малейшую угрозу.
Как будто они по-прежнему были гребаной командой, и защитить своего любой ценой — единственное, что по-настоящему важно.
Команда.
Ткачев невольно скривился от почти материального фальшиво-приторного привкуса этого слова. Какая, нахер, они теперь команда?! Заклятые друзья. Змеиный клубок. Пауки в банке, готовые безжалостно передавить друг друга.
Предательство Кати. Ее убийство. Покушение на Зимину. Нелепые попытки Олега отомстить. Его смерть. Теперь — Зимина на грани жизни и смерти. Нелепая издевка судьбы — та система, которую она так тщательно и долго выстраивала, те люди, которых она сама выбирала, потом — спасала и защищала, — это все ее же и погубило. И выхода, никакого выхода просто не существовало: смириться и сделать вид, что ничего не произошло? Отступить, уйти, сдаться? Или уничтожить, разрушить — все до конца? Только поможет ли, станет ли легче? Нет, вряд ли. Потому что это все — больше и глубже, нежели просто разборки, попытки мстить, необдуманные поступки, продиктованные всплесками отчаяния — это то, что у них у всех в голове, в полных безысходности мыслях, в изуродованных, больных душах — то, что не вытравить и не исправить смертями, пулями, кровью.
То, что вообще не исправить ничем.
Паша с трудом поднял голову на звук шагов, отвлекаясь от бессмысленного разглядывания прочерченного “елочками” выскобленного линолеума. Удушливая, противно-морозящая волна злости всколыхнулась внутри, но сил подняться, наброситься с упреками и кулаками не хватило просто физически. Да и в чем он мог упрекнуть? В том, что Климов его чуть не убил? Что ж, имел право. Мог еще и выставить его виноватым — не без некоторых оснований, что ж.
— Не надо на меня так смотреть! — моментально взвился Вадим, прислонившись к стене и поймав опустошенно-тяжелый взгляд исподлобья. — Я не хотел!..
— Ой, вот только не надо сейчас этой исповеди, ладно? Чего ты там хотел, чего не хотел… И так башка разламывается.
— Ты че из себя строишь, обиженного, что ли?! — Медленно — до точки кипения. — Это же все из-за тебя, все!..
— Руки убери. — Обледенело-спокойно, без малейшего выражения. Сжатые кулаки, прямой, запредельным равнодушием пропитанный взгляд. Климов несколько секунд смотрел в угрожающе потемневшие глаза; едва слышно выругавшись, выпустил ворот накинутого на плечи пахнущего больничной стерильностью халата. Медленно отступил, опустился на соседний стул, скользя взглядом по бетонной шероховатости выкрашенной белой краской стены напротив. Почему-то совсем не осталось в памяти, что плел врачу, демонстрируя удостоверение; даже дорога до больницы и чертыхающийся на заднем сиденье Ткачев, пытающийся сделать начальнице перевязку, помнились смутно. На удивление ясно и четко застыл в памяти панически-тихий вскрик, прорвавший тишину звук выстрела и побледневшее, словно с него разом схлынули краски, лицо Зиминой.
Почему?! Зачем?!
Вадим ничего не понимал: ни почему она упрямо не желала решить все окончательно и вполне определенно, ни почему не позволила сделать этого ему; и уж тем более — почему с какой-то не то благородной, не то мелодраматичной жертвенностью бросилась защищать этого придурка, в то мгновение с ненормально вспыхнувшей искренностью готовая за него умереть.
Умереть — за него.
Это даже мысленно звучало нелепо: расчетливая, циничная, беспощадная Зимина, спасающая опасного для них всех человека ценой своей жизни. И он не мог даже представить, как будет жить со всем этим, если она не выживет. По его вине. Вспомнилась та роковая гонка по лесу, отчаянное решение — тогда выбор тоже был до омерзения очевиден — и та давящая тяжесть… вины? сожаления? скорее обреченности и усталости. Самая настоящая междоусобная война, бунт, революция, и нет, кажется, ей конца и края. Нет и не будет. До тех пор, пока они живы.
— Теперь доволен? — Дергающее, беспокойно-жалящее холодное раздражение прорвалось снова. — Отомстил? Легче тебе стало? Или станет, если она умрет? Ты же этого так хотел?!
— Помолчи. — Бесцветно, сухо, даже не взглянув в его сторону. — Это не я первый все затеял.
Легче.
Господи, да о каком “легче” могла идти речь, если бы ее вдруг не стало? Разве от этого вдруг исчезла бы та выматывающая, воющая боль, то отвращение и отчаяние, та жуткая, ни с чем несравнимая усталость, мучившие день за днем? Разве это вернуло бы Катю, разве это исправило бы весь тот кошмар, который они сами устраивали раз за разом? Паша помнил то странное, нелепое облегчение, когда узнал, что в машине разбилась не Зимина, даже какое-то подобие благодарности судьбе за то, что все повернулось именно так. Только простить не мог все равно, равно как отпустить: жажда мести жгла непрекращающимся, ядовитым огнем, не позволяя сдаться.
Но в эти мгновения, застыв на хлипком стуле в пропитанном едкими запахами хлорки и лекарств больничном коридоре, Ткачев даже себе не признался бы, как сильно желает, чтобы все обошлось.
========== Часть 3 ==========
— Он стал слишком опасен. — Застывше-спокойно и даже как-то обыденно. — Это нельзя просто так оставлять.
— Не понимаю, ты о чем? — вздернула бровь Ирина, в упор глядя на Климова. Конечно, на самом деле она прекрасно понимала, о чем намеками и недомолвками пытался сказать ей Вадим, но ледяная буря яростного протеста, взметнувшись внутри, сковала обжигающим холодом.
— Ир, я все понимаю, — Климов нервно сглотнул, отвел в сторону взгляд. — Ткачев… он много раз тебе помогал и все такое… но сейчас… Ир, я готов все сделать, тебе вовсе не обязательно…
— Ни-ког-да.
Климов вздрогнул, поворачиваясь на звук — в повисшей на несколько секунд пронзительно-полной тишине об пол грохнулась капельница.
— Никогда. — Медленно, раздельно, словно вбивая в сознание каждое слово. И тут же сбилась, вспыхнула, загрохотала, набирая обороты: — Никогда! Трогать Ткачева я никому не позволю! Тебе мало, что с ним было?! Сначала про Русакову узнал, потом про Олега! Хватит, хватит уже! Просто оставь его в покое!
Ирина замолчала, тяжело дыша, пошатнувшись, вцепилась рукой в край тумбочки. Градом ярко-солнечных мячиков на пол посыпались апельсины.
— Ир… — Вадим неосознанно выпрямился, смотря на нее — неестественно-ровная спина, бледность почти сравнялась с цветом застиранно-выбеленной больничной рубашки, и только пылающие непримиримостью огромные глаза на похудевшем лице мерцали пронизывающе-ледяной, по-настоящему жуткой чернотой.
— Я все сказала! — Шумный, болезненный выдох; неловко, осторожно опустилась на узкую койку. — И не дай бог ты затеешь что-то за моей спиной!..
***
Паша чувствовал себя до невозможности глупо, переминаясь с ноги на ногу возле палаты, но не решаясь даже постучать. Нервно поправлял халат, сжимал в руках пакет — и кой черт только дернул его купить этот дурацкий виноград? — и раздраженно спрашивал себя: а зачем он вообще явился? Не в благодарностях же рассыпаться, в самом деле!
Дверь палаты, шарахнув, закрылась и от удара тут же приотворилась вновь. Климов, бледный, с застывшим лицом и подрагивающими губами, пролетел мимо, кажется, даже не заметив Ткачева.
— Я все сказала! — донеслось ему вслед громовое, и Паша недоверчиво вскинул брови. Еще несколько дней назад в отделе, сочувственно в разной степени фальшивости, сотрудники перешептывались о тяжелом состоянии начальницы, а некоторые и вовсе выдвигали смелые предположения, что на работу она больше не вернется. Однако по услышанным командным ноткам и явно боевому настрою как-то слабо верилось, что Зимина находится при смерти. Больше не колеблясь, Ткачев решительно распахнул дверь, переступая порог.
— Ну что еще!.. — недовольно начала Ирина Сергеевна и, подняв голову, моментально осеклась. — Паша? — растерянно-хрипло, комкая в худых пальцах край тонкого казенного одеяла.
— А что, по мне не видно? — почти что машинально огрызнулся Ткачев, устраивая на тумбочке пакет с фруктами. И не мог не заметить, как невольно дернулось лицо начальницы, как она повела плечами, словно от внезапного озноба. Что-то нестерпимо-больно толкнулось в груди при виде невероятной бледности, хрупких плеч, обтянутых выцветше-блеклой тканью, резко обозначившихся, словно заострившихся черт лица — в это мгновение она показалась Паше совсем молоденькой и невероятно измученной.
— Объяснить не хотите? — Ткачев отошел к окну, торопливо прикрывая форточку — по палате вовсю гулял сквозняк, и остался стоять, разглядывая размытые очертания больничного парка за стеклом. Видеть лицо Зиминой сейчас было самой настоящей пыткой.
— Что объяснить? — Тихо, монотонно, невыразительно.
— Спасли меня зачем?! — Паша и сам не заметил, как повысил голос — непонимание, раздражение, чувство вины перемалывали изнутри до воющей безысходности. Он не верил, не способен был поверить, что она вот так просто готова была защитить его — любой ценой, ценой собственной жизни в том числе. Как, зачем, почему? Куча вопросов и ни единого внятного ответа. От непонимания еще сильнее разрывало виски.
— Что ты хочешь услышать, Ткачев? — совсем бесцветно.
— Правду! — взорвался Паша, резко оборачиваясь к ней. — Я хочу услышать правду, Ирина Сергевна! Хоть раз в жизни, черт возьми, вы можете сказать мне гребаную правду?!
— Какую правду, Ткачев? Я не позволила Климову сделать то, что он собирался, чего ты еще от меня хочешь?
— Вы можете мне ответить, в конце-то концов?! — Ткачев сжал челюсти, тяжело глядя на нее. Его раздирало. Больше всего хотелось схватить начальницу за плечи — сильно, больно, до синяков, вытряхивая из нее это неестественное и потому выбешивающее безразличие и ответ на этот долбаный вопрос, терзавший его столько времени.