— Мне нечего тебе ответить, Ткачев, — едва слышным, каким-то потухшим голосом. Отвернулась к стене, заворачиваясь в одеяло, затихла. Паша несколько мгновений, стискивая кулаки, смотрел в напряженную тонкую спину, в эти мгновения ненавидя себя за то неясное, необъяснимое, вдруг захлестнувшее его пробирающе-холодной волной.
— Ирина Сергеевна… — тише, без нажима, почти-умоляюще.
— Уходи. Я очень устала. Прошу тебя, уходи. — Что-то было в ее невесомом, утомленном голосе, что Паша отступил. Выругался сквозь зубы, отводя взгляд от выцветше-рыжей макушки, сделал несколько шагов назад, бесшумно прикрывая за собой дверь и, не сдержавшись, грохнул кулаком по стене.
***
“Правду”. Ира горько усмехнулась, с трудом переворачиваясь на спину и разглядывая потолок. Рана все еще противно ныла, тело было слабым и непослушным, будто чужим, а две беседы подряд вымотали окончательно. Она не понимала, что нужно Ткачеву, не понимала, зачем он мучает ее — своим присутствием, вопросами, на которые у нее заведомо не имелось ответов.
Зачем она его спасла? Это не поддавалось никакой логике, никаким объяснениям — она просто заметила легкое движение Вадима, а уже в следующую секунду ударила, опрокинула тяжелая, сбивающая с ног волна боли. Какого ответа ждал от нее Ткачев, если она и сама не знала, почему поступила так, а не иначе? Она признавала все, что говорил Климов: о том, что Ткачев опасен, о том, что может попытаться сдать или убить ее — когда в ее абсолютно исправной машине вдруг отказали тормоза, без труда догадалась, чьих это рук дело. Что мешало Ткачеву повторить попытку? Хотя бы там, в ангаре — он был на взводе и способен на любой необдуманный поступок. Вот только ей почему-то совсем не было страшно. Не только потому что сомневалась — он вряд ли бы смог расчетливо и хладнокровно убить ее, стоявшую к нему лицом к лицу. Почему-то тогда, глядя в его измученные глаза, полные боли, отчаяния, въедливой, неотступно-усталой ненависти, она совсем не боялась смерти.
Она устала. Она ужасно устала от этих войн, выяснений отношений, поисков никому ненужной правды и справедливости, а больше всего — от самой себя. Когда в ней что-то сломалось? В первый раз, когда недрогнувшей рукой выпустила обойму в ублюдка, положившего нескольких ее сотрудников? Когда устранила истеричку Русакову, без лишних сомнений готовую отправить их всех на нары? Или когда поняла, что Ткачев все знает?
Это было самым мучительным — не накрывавшие порой кошмары, не груз сожалений или сомнений, — а жгучее, испепеляющее чувство вины. Если бы она могла — она бы вымаливала у него прощение, лишь бы ему от ее искренней мольбы или унижения стало легче. Если бы он принял — она не пожалела бы ни жизни, ни смерти, чтобы исправить все, переиграть, искупить, вернуть — прежнего его, прежнюю себя. Если бы она только знала, как и чем смогла бы ему помочь, освободить, загладить вину…
Но она не знала. И от полного бессилия хотелось выть.
========== Часть 4 ==========
— Мы же с вами оба понимаем, что найти доказательства — это дело времени, — следак, перегнувшись через стол, с издевательской доверительностью понизил голос. — Может, в других обстоятельствах вам бы удалось скормить сказочку о геройской гибели вашего сотрудника от рук неизвестных бандитов, но… Вам не повезло. Покушение на полковника полиции спутало вам все карты. Может расскажете, что вы там не поделили?
— Что-то я не понимаю, о чем речь, — Климов устало выдохнул, покосился на зарешеченное, наглухо закрытое окно — в кабинете было невероятно душно и плавали густые клубы сигаретного дыма.
— А вы неплохо держитесь, — одобрительно хмыкнул следователь. — Учитывая все недавние события. Ваша любовница покончила с собой. Неизвестные убили вашего сотрудника. Потом ваша начальница оказалась в больнице…
— Не вижу связи, — холодно оборвал Вадим.
— Удивительно, — картинно покачал головой следователь и сделал глоток из чашки. Вадим с тоской вспомнил, что не успел сегодня даже выпить кофе — так его жаждал видеть господин Шилов, чтоб его. — Вы вроде умный человек, до майора вон дослужились, а связи между очевидными вещами не видите… А я вот вижу. И прокурор Быстров тоже видел. Помните такого? — и довольно усмехнулся: Климов не смог до конца совладать с собой. — И он тоже помнит. Дело о вашей, так сказать, дружной команде, которое потом почему-то внезапно прекратил. Это, впрочем, неважно. Важно то, что он соизволил поделиться со мной некоторой информацией. Например о том, что ваша любовница согласилась на сотрудничество со следствием, а потом вдруг неожиданно умерла. Вы, наверное, хотите сказать, что это совпадение? Не трудитесь. Меня сейчас, если честно, больше интересует то дело, которое я веду. Если поверить вашей легенде, вы с капитаном… Ткачев, кажется? пытались вдвоем героически задержать опасных преступников.
— Совершенно верно, — невозмутимо кивнул Вадим, не обращая внимания на неприкрытую иронию в голосе следака.
— Вы почему-то не вызвали подмогу, ОМОН или оперативников, зато галантно предложили вашей начальнице поучаствовать в вашем развлечении, и та, удивительное дело, не только согласилась, но и тоже не пожелала поставить кого-нибудь в известность. Так?
— Не совсем. Зимина сама проявила, так сказать, служебное рвение. Понимаете ли, у Ирины Сергеевны мечта есть: стать генералом, — подхватив клоунский тон, заявил Климов.
— А, ну похвальная такая мечта, — понимающе покивал следователь и снова затянулся сигаретой. — Однако вам не повезло: и преступников упустили, и Зимину ранили… Обидно, правда? — И без перехода выпалил в лоб, пристально наблюдая за реакцией: — Терещенко кто убил?
— Что-то я не понимаю, какое это имеет отношение… — вздрогнув, отчеканил Климов, постепенно накаляясь раздражением.
— Я тоже не совсем пока понимаю, — с подкупающей искренностью вздохнул Шилов. — Но то, что в вашей дружной команде что-то происходит, это очевидно. И это “что-то” явно связано с гибелью Терещенко. И что кто-то из вас пытался убить Зимину, тоже ясно. Непонятно правда, почему вы друг друга покрываете… Но выяснить это дело времени. На вашем месте я бы подумал о явке с повинной.
— На вашем месте я бы смотрел поменьше детективов, — парировал Климов, поднимаясь. — Могу идти?
— Пока да, — бросил следователь и уже в спину повторил, особенно выделив: — Пока можете.
Когда за майором закрылась дверь, Шилов устало откинулся на спинку кресла, потирая ноющие виски. Крепкий орешек оказался этот Климов, да и пело это “трио” вполне себе слаженно, явно не собираясь посвящать лишних людей в свои разборки. Что же там произошло — на самом деле? Концы с концами упрямо не сходились. В день убийства Терещенко действительно засветился на камерах по направлению к месту убийства, то есть поехал он туда добровольно. Его кто-то вызвал на встречу? Кто, зачем?.. А спустя некоторое время свидетели на станции видели женщину, по описанию очень похожую на полковника Зимину, она сильно нервничала и просила позвонить. И вскоре в том же направлении снова засветилась знакомая машина, на этот раз Климова. А спустя день на том же месте они собрались снова, на этот раз с капитаном Ткачевым, и… И что же там случилось? Может быть, у Зиминой сдали нервы, она предложила сдаться, а ее не поддержали? Бред — почему тогда не добили? И почему она тогда их защищает, поддерживая байку о мифических преступниках? Может быть, собирается разобраться сама? Шилов недоверчиво усмехнулся, вспоминая: та больная, измученная женщина, которую настойчиво пытал вопросами и умело загонял в ловушку собственной лжи, никак не тянула на тот образ хладнокровной злодейки, который ему в красках обрисовал Быстров, не без зубовного скрежета согласившись поделиться информацией.
Догадки, одни догадки. Ни одной нормальной зацепки, ни одного явного мотива, никакой логики. Остается разве что взять эту троицу под плотный колпак и ждать, чего-нибудь ждать…
***
Ткачеву казалось, что это все сон — какой-то сюрреалистичный затянувшийся кошмар, из которого никак не удается выбраться. Жизнь вокруг продолжала мирно течь своим чередом: кокетничали милые секретарши и кадровички, травили байки опера, Фомин со своим дорогим собутыльником Павловым устраивали очередные пьяные похождения. Неприязненно и мрачно косился Климов, сталкиваясь в коридоре, но дальше красноречивых взглядов дело не шло.
Что удивляло Пашу — до смешанного с изумлением дикого отвращения — это гребаное ледяное спокойствие Зиминой. Она жила так, как будто ничего, мать вашу, ничего совсем не случилось. Как будто не валялась хрен знает сколько времени в больнице, раненая своим же сотрудником, как будто не мучили ее бесконечными бессмысленными допросами, как будто на самом деле Терещенко убили какие-то бандиты, а она ни о чем не имеет понятия. Все так же орала на утренних совещаниях, устраивая разносы; заливалась смехом, вовсю издеваясь над незадачливым Фоминым; весело хихикая, перешептывалась о чем-то с Измайловой за чашкой чая.
Жила. Просто, блин, как ни в чем не бывало жила.
Как это у нее получалось? Как ей удавалось так искусно делать вид, что ничего не происходит? Он, всего лишь узнав правду, чувствовал, что постепенно сходит с ума. А она, оказавшись непосредственно замешана во всем, легко и просто вычеркнула эти события из своей памяти и продолжала жить.
— И долго я за тобой бегать буду? — Воинственно вздернутый подбородок, предельно прямая спина, недовольная складка между нахмуренных тонких бровей.
— Вы что-то хотели, Ирина Сергевна? — Сцепил пальцы в замок, мрачно глядя исподлобья.
— Зайди! — Командный тон; рывком распахнутая дверь кабинета. Ткачев через силу переступил порог, не глядя на начальницу, замер у входа. Рассеянным взглядом обвел знакомую обстановку, меньше всего желая встретиться с Зиминой глазами, и густое, едкое раздражение вновь ударилось в груди при виде сваленных на диване фирменных пакетов.
По магазинам она шатается, подумать только!
— Так что вы хотели? — выдавил сквозь зубы, рассматривая край чего-то летяще-легкого и вычурно-кружевного, видневшегося из хрустящего прозрачного целлофана.
— Тебе не кажется, что нам надо поговорить?
— Поговорить о чем? — Больше всего хотелось молча развернуться и закрыть за собой дверь: не слушать, не отвечать, не думать. Каждое долбаное слово давалось с таким трудом, как будто имело физический вес, придавливавший неподъемным грузом.
— Я хочу, чтобы ты знал… О том, что тогда на самом деле прои…
— А я не хочу! — моментально взвился Паша, обрывая на полуслове. — Ничего не хочу знать, ясно вам?! У меня уже башка трещит от этого всего! Чего вам надо от меня?! Оставьте меня уже все в покое!
— Не кричи! — Холодный металлический лязг закипающего раздражения. Разгоревшиеся румянцем щеки; заледеневше-черные пылающие глаза. — Думаешь, я не понимаю, чего ты на самом деле бесишься? — С холодным, почти-презрительным прищуром. С нервным грохотом рванула, выдвигая, ящик стола, швырнула в его сторону пистолет. — Ты бесишься, что я тебя спасла. Может и рад бы меня придушить голыми руками, — с кривой усмешкой взглянула на судорожно сжимающиеся кулаки, — да только совесть не позволяет, я же тебе вроде как жизнь спасла! Простить не хочешь, грохнуть не можешь! А ты не стесняйся, Ткачев, не стесняйся! Можешь прямо сейчас еще раз попытаться! Ну, че раздумываешь? Заряжен, уж не сомневайся! Что тебе еще надо? На колени встану, хочешь?!
— Прекратите этот театр! — вспыхнул Паша, с ненавистью глядя на вцепившиеся в край стола тонкие пальцы с безупречно-длинными ногтями с новеньким дорогим маникюром. — Развели тут!..
— Че, страшно? — Зимина и не думала сбавлять обороты, стоя почти вплотную, тяжело дыша, сверкая глазами. — Слабо лицом к лицу что-то сделать? Строишь из себя несчастного!.. Забыть не можешь — убей! Не можешь и этого — уходи! Тебя тут никто не держит!
Искренность?
Неужели ему и в самом деле почудилась гребаная искренность в последних утомленно-надрывных фразах?
С трудом выдохнул, сцепив челюсти, не отводя глаз от непроницаемостью застуженных хищно-потемневших черных радужек. Накрыл невесомо-ненавязчивой волной тонкий запах: пронзительная горечь жасмина, пряность корицы, землянично-сладковатый ягодный запах, и от морозящего ужаса на миг застыло сердце: вспомнил этот на долю секунды окутавший аромат, когда бесцеремонно шарил по карманам элегантного пальто, ища ключи от машины…
— Да пошли вы все. — Устало, выцветше-равнодушно, без тени эмоций. Дернул губами, отводя взгляд от лежащего на столе пистолета, и, не добавив больше ни слова, вылетел из кабинета, яростно грохнув дверью.
========== Часть 5 ==========
— А я тебе еще раз повторяю: нет! Это и моя дочь, не забыла еще? И я, в конце концов, точно также имею право решать… — чертыхнувшись, швырнул на рычаг замолчавшую трубку и поднял глаза: — Что-то случилось, Ир?
Зимина, по-хозяйски пройдя в кабинет, опустилась на стул, нездорово бледная, натянуто-выпрямившаяся, с въедливой усталостью и неприкрытым раздражением в глубине заледеневше-равнодушных глаз. Климов, торопливо отводя взгляд, принялся укладывать в стопку рассыпанные по столу бумаги. Смотреть на начальницу оказалось невыносимо — удушливое, навязчивое чувство вины накатывало противно-липкими, тяжелыми волнами, не давая вдохнуть. Он не хотел! Не хотел, чтобы все повернулось так, не хотел понимать, что это по его вине она едва не погибла, что, желая сделать как лучше, только усугубил ситуацию. Ведь не так, совсем не так все должно было быть!..
— Я по поводу тех умников, которые забросали отдел своими пиротехническими “поделками”. У нас три кабинета разгромлены, мой в том числе! А твои ППС-ники даже их задержать не смогли, из-под носа упустили! Это нормально, по-твоему?!
— Ир, я все понимаю…
— А не надо ничего понимать! — повысила голос Зимина. — Надо исправлять ситуацию, если своих сотрудников организовать не можешь!.. В общем, вот, — выхватила первый попавшийся лист бумаги, ручку, черкнула несколько слов. — Здесь адрес и фамилия, на него эти деятели кивали как на зачинщика. Съездишь к нему, поговоришь, надавишь, чтобы признался, и в отдел!
— Я?.. Ир…
— Ну не я же! — недовольно фыркнула Ирина Сергеевна. — Кого ты мне туда посоветуешь отправить? Фомина? А может Измайлову? Сам видишь, что у нас сейчас творится!.. А тут еще эти! Сегодня кабинет разнесли, завтра что, все ОВД взорвут?! В общем, ты меня понял!..
— Я понял, — с трудом процедил Вадим. Проводил взглядом напряженную тонкую фигуру, скрывшуюся за дверью, и снова рванул телефонную трубку, кипя жгучим желанием продолжить прерванный разговор.
***
Ткачев не появился на работе на следующий день после той сцены в кабинете, высказавшись более чем эмоционально и вполне ясно. На следующий и потом, впрочем, тоже. Ира готова была к тому что он, взорвавшись, швырнет ей на стол рапорт об уходе, но этого не произошло. Он просто исчез — не отвечал ни на чьи звонки, никому не открывал дверь. Мысль, жуткая, но вполне допустимая, возникнув однажды, возвращалась вновь и вновь. Она видела его глухую обреченность, нараставшую с каждым днем, с каждым событием, все ближе толкавшим его к страшной грани; его усталую безысходность и неотступное отвращение ко всему, происходящему вокруг, ко всем людям, окружавшим его. И кто знает, на что он мог решиться, поддавшись отчаянию?
Ира несколько мгновений смотрела на экран телефона с идущим неотвеченным вызовом, затем, решительно сорвав с вешалки сумку и плащ, стремительно вышла из кабинета.
В квартире царила полная, какая-то неживая тишина, витал застоявшийся душный запах алкоголя и сигаретного дыма; нигде не пробивался свет. Ира, щелкнув выключателем, с ухмылкой представила реакцию Ткачева, заметь он беспардонно пробравшуюся в его квартиру начальницу, и, скинув обувь и плащ, тихонько прошла в гостиную. В тусклом свете из коридора заметила и пустые бутылки на полу, и небрежно сброшенную куртку, а затем и самого Пашу, дремавшего на тесном диванчике. Уважительная такая причина для прогулов, подумала Ирина с усмешкой и тут же нахмурилась, уловив прерывистое, какое-то нездоровое дыхание. Ткачев, повернувшись в полусне, зашелся тяжелым, надсадным кашлем, но не проснулся.
Герой, блин, сердито выругалась про себя Ирина и спешно потянулась к телефону. Мимо нее не прошли смутные слухи о сотруднике, отважно бросившемся спасать упавшего в воду ребенка, пока столпившиеся зеваки ахали и щелкали происходящее на мобильники. Так, получается, это опять отличился Ткачев — как бы еще крепкий здоровый парень умудрился свалиться с опасно высокой температурой…