========== 1. Кровь и вода ==========
Кто никогда не стоял на краю, тот не живет. ©
Ближе к ночи расходится дождь.
В больничном парке сыро и ветрено; холодные капли дождя ползут по шее мурашками, скользят за воротник.
Стыло.
— Да не трясись ты. Выкарабкается. Карпов еще и не из такого выбирался, — голос у Ирины резкий и хриплый; сигаретный дым рассасывается в свежем воздухе — едко пахнет сгоревшим табаком и жженной вишней.
— Откуда вы знаете? — Катя сидит предельно-прямо, смотрит в ночную черноту перед собой и на реплику даже не поворачивается.
— Знаю. Чувствую, — и ничуть не кривит душой — это не любовно-предчувствующее и даже не человечески-сострадательное, скорее зверино-общее, как у хищников одной породы.
Молчат. Ира недокуренную сигарету отправляет в бреющий полет; встает неловко — Катя, тоже поднявшись, на миг придерживает ее за локоть.
— Я сейчас вызову такси, может быть, вы со мной?
Отсыревшая тишина разрывается тихим горьким смешком.
— Помочь хочешь? Выбери более достойный объект.
Поудобнее перехватывает трость и тяжело ступает в ночной ветреный сумрак. Катя мимолетный взгляд бросает на тревожно светящиеся окна больницы — где-то там, в пропитанном хлоркой и лекарствами коридоре, под заботливым вниманием врачей бьется в истерике Светлана.
Дождь усиливается.
— Что там Карпов? — зачем-то спрашивает Паша, когда Ирина Сергеевна, измученная и промокшая насквозь, неуклюже устраивается на соседнем сиденье.
— Жить будет. Наверное.
Тянет из пачки невесть какую за день сигарету и тут же вздрагивает — теплая ладонь в протестующем жесте накрывает пальцы.
— Не надо, Ирина Сергеевна. — Ткачев смотрит ей в лицо как-то слишком внимательно и серьезно — и от этого взгляда вдруг хочется съежиться, сжаться, но Ира только непонимающе вздергивает бровь. Затем, вновь чему-то усмехнувшись, до упора опускает стекло машины — полупустая пачка сигарет летит на бликующий ночными огнями асфальт.
Ткачев молча заводит машину и на начальницу больше взглянуть себе не позволяет. Ира устало откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза.
Тошно.
Паша провожает ее до самой двери; смотрит, как подрагивающие пальцы с трудом удерживают связку — отбирает ключи и сам отпирает замок.
— Спасибо что проводил, Паш.
Накрывает гребаным дежавю. Только сейчас Ирина Сергеевна кажется еще более измученной, будто бы подбитой — тревога в глазах Паши увеличивается в геометрической прогрессии.
— Ирин Сергевна, у вас кровь.
Ира перехватывает его взгляд на рукаве кителя — и дурнота накатывает с новой силой. Сглатывает. И вдруг смотрит на Ткачева в упор — секундно лишь, но в ее взгляде такое отчаянное небросайменя, что у Паши что-то останавливается и леденеет в груди.
Все также молча переступает порог.
На столе — пустые стаканы; ломтики сыра на тарелке остаются нетронутыми, зато бутылка виски почти опустошена.
— Паш, будешь уходить, просто дверь захлопни.
Зимина, заметно прихрамывая, скрывается в спальне — Паша провожает ее взглядом по-прежнему молча; затем вдруг с силой грохает по столешнице кулаком, выругавшись сквозь зубы.
Телефон требовательно заходится вибрацией — на экране "Марина" и еще значки десятка непрочитанных сообщений. Ткачев тупо смотрит на дисплей, не сразу врубаясь даже, что это за Марина и кой черт она звонит ему среди ночи. Затем сбрасывает вызов и просто вырубает мобильный.
Мрачным взглядом окидывает кухню и тянет с кресла аккуратно свернутый плед. Никуда он не уйдет сегодня отсюда, и пошло оно все нахер.
Ливень за окном наконец-то стихает.
========== 2. Самообман, (не)обоснованная ревность и передозировка отчаянием ==========
Марина встречает заплаканными глазами, недовольным поджатием губ и заботливо приготовленным завтраком.
— Паш, ты где был? Я всю ночь не могла до тебя дозвониться! — бьет в спину разрядом.
— На работе, — с неохотой оборачиваясь, оправдывается Ткачев через силу, откровенная ложь по гортани растекается противной липкостью.
У Марины в ее кофейных концентрация раздражения переходит пределы.
— На работе? Всю ночь? Паш, от тебя женскими духами несет как от парфюмерного магазина! И алкоголем, кстати, тоже! У тебя что, кто-то есть? — на последнем вопросе голос предательски ломается весенним ледком. И от этой несвойственно-истеричной интонации, так не подходящей его легкой веселой Марине, Пашу накрывает внезапно и жестко.
— Мариш, ты чего? Нет у меня никого, — безнадежная правда вскрывает абсолютной искренностью. Бережно тянет Марину к себе, утыкается в пушистые каштановые пряди лицом и запахом ее духов пытается вытравить из груди сочувствующе-густое отчаяние.
Анестезия не действует.
Утро после вчерашнего ливня сырое, хмурое, неприветливо-стылое. Ира неторопливыми глотками пьет слегка остывший кофе (надо же, какой ты заботливый, Паш), безрадостно смотрит в серый квадрат окна и неожиданно остро не хочет идти на работу. Сказать откровенно — не хочет совсем ничего.
Но все-таки старательно гладит форму, тщательно красится перед зеркалом рекордные пятнадцать минут и заставляет себя выйти из квартиры.
Жизнь продолжается, и мир вокруг мало волнует, что сам ты давно немного умер.
Иру отпускает только после третьего бокала. Улыбки уже не отдают откровенной фальшью, а усталость больше не кажется такой неподъемно-давящей.
Лед в подреберье медленно плавится.
И может быть, дело не только в согревающей жгучести элитного коньяка — мимолетно-теплые бархатистые взгляды Ткачева вскрывают застывшие айсберги.
После четвертого бокала, ловя очередной внимательно-обеспокоенный взгляд, Ирина чувствует острую необходимость подышать.
Обводит взглядом изрядно нетрезвую компанию и незаметно выходит за дверь.
Дышать становится чуть-чуть легче.
У Паши в крови доза алкоголя уже изрядно выше нормы; пульс зашкаливает как от передозировки адреналином.
Вдруг ловит себя на том, что окруженная свитой Ирина Сергеевна занимает его внимание куда как больше, чем собственнически жмущаяся к боку Марина — жгучее раздражение просверливает под ребрами гребаную черную дыру.
В последней отчаянной попытке отрезвления тянет Марину куда-то в глубину затихших пустых коридоров, о больном через силу стараясь не думать.
Это пройдет. Сейчас. Завтра. Когда-нибудь.
Когда за поворотом стихает перестук каблуков, Ткачев успевает лишь чертыхнуться.
Гаснет свет.
У Марины податливо-мягкие губы, отдающие теплой коньячной терпкостью, отчего-то осторожно-неловкие касания рук и внезапно-зашкаливающая нежность на грани отчаяния — почти как у него самого.
Жаль, что совсем не к ней.
Новый приступ боли пробивает навылет.
Что ты со мной делаешь, господи? Даже сейчас.
Еще сильнее сжимает зубы.
Вали нахер из моих мыслей. Пожалуйста.
Требовательно рвет ворот форменной рубашки; губами ловит беззащитный горячий выдох. И вздрагивает тут же, поспешно жмурясь — безжалостный электрический свет бьет по глазам.
Паше кажется, что его тоже бьет — резко, метко, под дых.
Вместо ласковых кофейных куда-то прямо в самую душу смотрят растерянно-больные янтарные.
Боль достигает критической точки.
========== 3. За пределами нежности, за пределами боли ==========
Когда Ткачев настойчиво целует ее снова, Ира впервые за гребаную вечность чувствует себя живой.
На несколько секунд закрывает глаза — позволяет. Себе? Ему? Грудную клетку разрывает горячей отчаянно-острой болью — задыхается. Но Ира впервые, впервые, черт возьми, не хочет, чтобы это заканчивалось.
Если нам больно — мы живы.
И когда Паша осторожно тянет ее за запястье прочь из пустого гулкого коридора, Ирина даже не думает возмущенно вскинуться, отрезвить, напомнить — о Марине, о том, что завтра он пожалеет, да и о самом запретном тоже. Просто послушно шагает за ним в душные звездные сумерки, умело отключая несвоевременные пока сожаления.
Думать она будет завтра.
Завтра вам будет больно.
Ткачев гонит так, словно пытается сбежать от собственных демонов. Педаль газа в пол до упора; лихорадочно-дикий взгляд — на дорогу. А Ира думает внезапно с яростной обреченностью, что это, пожалуй, было бы не самым худшим финалом — влететь сейчас куда-нибудь на предельной скорости и больше уже точно не чувствовать ничего.
Бросает взгляд на окаменевше-сосредоточенное лицо Паши — и новый приступ боли скручивает до остановки дыхания.
— Тормози! — собственный голос бьет по вискам набатом. — Ткачев, тормози, мать твою!
Шины по асфальту взвизгивают протестующе, а в резко раскрытое окно шквальный ветер вносит запах терпкой листвы, придорожной пыли и нахлынувшего безумия.
Смотрят друг на друга не отрываясь. Пытаются дышать.
Одновременно не тянутся — рвутся навстречу.
Крышу срывает тоже.
Ира безуспешно шарит по стене рукой в поисках выключателя — сбивается. Горячее дыхание Паши опаляет навылет, пальцы нетерпеливо из петель вытягивают пуговицы — Ира дергается невольно, тут же нездоровой ногой вписавшись в угол тумбочки.
Боль перед глазами взрывается искрами.
— Больно? — Паша в тускло вспыхнувшем свете коридора смотрит встревоженно-пристально; ладонью медленно ведет по ноющей лодыжке вверх, так бережно, будто боится обжечься.
— Нет, — выдыхает Ирина Сергеевна едва слышно. Паша несколько секунд смотрит ей прямо в глаза, и от необъяснимой горечи становится трудно дышать. Впервые за целую вечность он видит.
В непроницаемо-черных омутах — Баренцево море горячих слез.
Ира впервые за гребаную вечность узнает, что такое нежность.
Когда Паша осторожно подхватывает ее на руки, это даже не кажется чем-то абсурдным, неправильным, неестественным — может быть потому, что сам он запредельно-искренний, отчаянно-настоящий — а что у нее за эти бесконечные годы было искреннего и настоящего?
Ничего, включая ее саму.
И прежде, чем Ткачев успевает обеспокоенно подорваться, начиная тараторить что-то вроде "где у вас обезболивающее" или "надо лед приложить", Ира молча накрывает его горячую ладонь прохладными неловкими пальцами, вздрагивая непроизвольно.
Какой же ты живой, господи.
И почти ненавидит себя за этот жест, почти отстраняется — но Паша сам жадным рывком тянет ее на себя.
В прохладном мягком полумраке тают лишние слова и ненужные объяснения. Взаимно-отчаянная боль наконец-то стихает.
Штормовая волна ломаной нежности накрывает обоих.
========== 4. Холодное утро, уроки человечности и (не)предсказуемость ==========
Утро встречает блеклым холодным рассветом, шквальным беспорядком в спальне и предсказуемым сожалением.
Что точно нельзя назвать предсказуемым и логичным — суетящийся на кухне Ткачев, раскладывающий по тарелкам горячие сырники и колдующий над кофейной туркой на плите. Для Иры, готовой к любым крайностям — от того, что он сбежит от нее еще до рассвета к своей Марине и забудет все как страшный сон, до того, что возненавидит ее еще сильнее, — подобное кажется таким абсурдом, что даже смешно. А когда Паша поворачивается к ней с неловко-теплой улыбкой и мягким "доброе утро", абсурдность зашкаливает настолько, что Ире хочется просто исчезнуть — закрыться в ванной и просто переждать этот нелепый приступ невесть откуда взявшейся заботы о ней.
Детский сад, ей-богу.
Вместо этого проходит к столу, попутно цепляя с подоконника пачку сигарет.
— Доброе.
Ткачев несколько секунд смотрит, как она торопливыми глотками отпивает кофе и щелкает зажигалкой. Не выдерживает.
— Ирин Сергевна, а вы всегда так завтракаете? — и в этом его "ИринСергевна" вместо сдержанной отчужденности столько уважительной нежности, что задохнуться впору.
У Зиминой в ее янтарных — густое недоумение и молчаливо-насмешливое "чтонатебянашло?". Ткачев также молча отбирает зажженную сигарету, тушит о край блюдца и отправляет в мусорное ведро вслед за полной пачкой.
— Чтобы я этого больше не видел, ясно? — и в его голосе такая неправильная встревоженная забота, что под ребрами что-то ломается с оглушительным грохотом.
Может быть, айсберги застывшей жестокости?
Паша умело помогает ей сменить повязку на ноющей ноге, терпеливо ждет в прихожей, пока Ирина прихорашивается перед зеркалом, а по пути на работу покупает ей обезболивающее в ближайшей аптеке — и последнее добивает окончательно.
Ира тупо смотрит на злосчастную упаковку таблеток — натянутая до предела струна в груди звенит оглушительно-больно и кажется вот-вот лопнет.
— Паш, спасибо, что подвез, дальше я сама, надо пройтись, — и торопливо дергает ручку двери.
— Да, конечно, — как-то чересчур понимающе кивает Паша и заводит двигатель. Не надо быть гребаным Шерлоком, чтобы понять — она не хочет, чтобы их видели вместе.
А на что ты рассчитывал, собственно?
Но прежде, чем вспыхнувшее внутри раздражение успевает достигнуть точки кипения, Ирина вдруг наклоняется и мягко целует его в щеку — будто за что-то благодарит.
И в этом прикосновении прощальной нежности такой абсолют безнадежности, что боль пробивает навылет. А еще — осознание.
Дышать без нее решительно нечем. И незачем.
В больничном коридоре канонно-резко пахнет хлоркой и лекарственной въедливостью; мельтешащие перед глазами белые халаты сливаются в бесцветный монолит.
Светлана жмется к холодной бетонной стене, выкрашенной унылым блекло-зеленым, ломает пальцы и дрожит как-то вся — от беспокойно двигающихся рук до искусанных губ и нервно вибрирующего голоса.
— Операция... может потребоваться еще одна... — пальцы терзают накрахмаленную ткань халата; загнанный взгляд упорно уходит в сторону. — Сказали... если еще одна кровопотеря... может не выжить, — сбивается на нервический всхлип.
Катя несколько секунд полирует взглядом дверь палаты, затем разворачивается так резко, что халат на плечах раздувается парусом. Даже не потрудившись бросить Светлане что-то дежурно-успокаивающее, стремительно взлетает вверх по ступенькам к кабинету врача — дробь каблуков отлетает от стен звонким эхом.
Перед лицом смерти все равны, и неважно, чего в тебе больше, звериного или человеческого — суровая арифметика жизни, а Катя всегда знала толк в математике.
Гул приборов в палате размеренно-нудный, бесчисленные проводки тянутся к кровати щупальцами. Катя, стараясь не смотреть в землисто-бледное лицо бывшего начальника, проходит к соседней кровати, закатывает рукав форменной рубашки и невидящим взглядом смотрит на отточенно-ловкие движения медсестры, суетящейся с капельницами и шприцами. Вздрагивает, когда под кожу жадной пиявкой входит игла; закрывает глаза, пытаясь отключиться от противного механического писка, бьющего по ушам.
Вспоминает.
========== 5. Леди и звери ==========
...назад
— Плохой прикол, кукла.
Взгляд у нового начальника пристальный, цепкий, неподвижный — как у хищника, притаившегося перед броском, а в пренебрежительной сухости интонации — ни намека на вынужденно-вежливое "попробуем сработаться". Здесь ей по умолчанию не рады, и даже стопка документов, красноречиво свидетельствующих о том, какой капитан Лаврова ценный работник, начальника СКМ, похоже, нисколько не впечатляют.
Катя до предела выпрямляет и без того по-офицерски ровную спину и в обледенелую пустоту застывше-зеленых глаз смотрит спокойно и прямо.
— А вы, простите, ко всем своим подчиненным так обращаетесь? — и в голосе тонкая насмешка похрустывает первым ледком — ровно настолько, чтобы это не прозвучало дерзостью.
Подполковник вальяжно откидывается в кресле и вглядывается в новую сотрудницу чуть внимательнее.
— Язвить умеешь, это я понял. А какими-нибудь полезными для дела достоинствами можешь блеснуть?