— Слышь, Марин, ты давай за словами-то следи! — возмущенный тон Ткачева бьет по вискам гулко и тяжело: мерное гудение разливается внутри, оглушая. Больше Ира не слышит ничего: неверно разворачивается от треклятой двери, медленно направляясь по коридору мимо дрожащих и плывущих куда-то стен, смутных лиц встречающихся на пути сотрудников, неясных голосов. Прочь...
Бесшумно прикрывает за собой дверь кабинета. Прислоняется спиной и долго стоит неподвижно, пытаясь унять ровный болезненный гул в голове. Переводит взгляд на висящее у самого входа зеркало.
Смотрит — не узнает. Измученное, серо-бесцветное лицо с наметившимися морщинами, выцветшие от огненной рыжины пряди, опустошенно-ледяной, ничего не выражающий взгляд.
Ну куда ты полезла, дура?! А главное — к кому?
"Мымра старая!"
Тяжелая холодная злая волна в груди поднимается мутным штормом — тонет.
Сжатый кулак в ненавистное отражение — наотмашь, прицельно-резко. Осколки, мешаясь с каплями крови, дождем осыпаются на пол, режут и без того израненную руку — плевать.
Трещины. Осколки. Кровь.
Больше ничего. Уже никогда.
Когда Паша находит начальницу на полу кабинета в осколочно-кровавом крошеве, сердце на миг останавливается и страшно рушится куда-то вниз.
— Ирин Сергевна!
Ноль реакции. Взгляд стеклянный.
— Ирин Сергевна, вы меня слышите?! — бережно отводит окровавленную руку от тела — рубашка насквозь пропитана кровью, и пальцы у Паши неконтролируемо дрожат — страшно. Беспорядочно мечется по кабинету, не сразу обнаружив аптечку; чертыхаясь и сжимая зубы, кое-как обрабатывает порезы и осторожно забинтовывает кровоточащую ладонь. Осознавая с внезапным обжигающим ужасом: он бы просто не выдержал, окажись все куда серьезней.
Он за нее боится. Нелогично, необъяснимо и жутко так, что все внутри сводит холодом.
Ведь она вся — сплошные осколки и трещины: одно неверное движение — рассыплется крошевом. Но он, черт возьми, впервые в жизни чувствует в себе невероятную силу собрать из этих осколков ту прежнюю Ирину Сергеевну — легкую, солнечную, весенне-живую.
И будто в такт мыслям Ирина поднимает голову, неподвижно глядя в его глаза. А затем вдруг вцепляется в плечо трясущимися пальцами здоровой руки, утыкается лицом в грудь и вздрагивает беззвучно.
Ревет.
Паша тихонько касается ладонями тонких плеч, гладит по волосам и спине.
— Ну, ничего-ничего, — бормочет тихо куда-то в макушку. — Заживет.
И речь сейчас вовсе не о свежих царапинах.
Заживает.
========== 9. Весна в сентябре ==========
В палате просторно и тихо; резко пахнет лекарствами, хлоркой и безнадежной усталостью. Ирина сидит на стуле возле окна, разглядывает свои стиснутые руки с идеальным маникюром и молчит.
— Зиминух, ну давай, говори уже, — Карпов приподнимается, морщась от пронзительной боли в боку; на губах — привычная кривая ухмылка. — Ни за что не поверю, что пришла чисто апельсинчиков принести да на меня, такого красивого, посмотреть.
Ира вздрагивает, словно очнувшись; в бездонной черноте глаз — пылью взметнувшееся смятение. И вдруг:
— Можно вопрос?.. Вот ты говоришь, Света, свадьба… Но как ты… Ведь она же… ты ее… — и замолкает тут же, смешавшись окончательно.
— В переводе на человеческий — как я живу спокойно с ней после того, что сделал? — оскал становится шире. — Да вот живу как-то. Я ж не баба, Зиминух, чтобы сопли размазывать. Можешь что-то сделать для человека — делай. Если я могу ее сделать счастливой, то почему нет? А моральными соплями и всякими терзаниями пусть праведники вроде Глухарева исходят.
— Сделать счастливым… — едва слышным эхом. Пропускает мимо ушей явный подкол и поднимается легко, будто окрыленная. Оборачивается уже у двери. — Знаешь, Карпов, сегодня ты помог мне наверное больше, чем когда-либо раньше…
В высокие окна стучится скупое осеннее солнце; в помещении пахнет краской, дорогими духами и кофе. Колокольчик над дверью приглашающе звякает, и молоденькая парикмахерша расплывается в профессионально-вежливой улыбке, разразившись "я могу вам чем-то помочь?" услужливой тирадой.
Сидя в кресле напротив большого зеркала, Ира с невеселой ухмылкой разглядывает свое утомленно-бесцветное отражение и обращенный к ней вопрос слышит не сразу.
— Что бы вы хотели?
Ира медленно отворачивается от зеркала все с той же усмешкой.
— Знаете что? Сделайте что-нибудь такое… Чтобы жить захотелось.
На часах — ближе к полуночи; звонок — нетерпеливый и властный. Паша не глядя распахивает настежь дверь и замирает восторженно-ошарашенно.
На Зиминой под тонким плащом — легкое мятно-зеленое платье, открывающее шикарные ноги; огненно-рыжие пряди забраны в замысловатую прическу; в руках — бутылка вина.
— Впустишь? — лукаво улыбается припухшими вишневыми губами и смотрит из-под полуопущенных ресниц так, что Паше вдруг становится трудно дышать.
— К-конечно, — запинается. — Проходите. — Отступает вглубь квартиры и только потом выдает невнятно-банальное: — Отлично выглядите, Ирин Сергевна...
Галантно тянет с тонких плеч плащ, да так и застывает — очарованный, восхищенный, загипнотизированный. Плащ соскальзывает куда-то в угол; бутылка вина из ослабевших рук сбитой кеглей рушится на пол.
Рыжими кострами догорает сентябрь.
Ночь светлая, серебристая — полная луна беспардонно заглядывает в неприкрытое занавеской больничное окно; где-то в бездонной дали дворов надрывно воют собаки.
Света дремлет, пристроившись вплотную к кровати — каштановые кудряшки щекочут шею. Стас бессмысленно смотрит на согнутую спину, острые плечи, примятый халат — и внутри не дергается совсем ничего. Разве что отголосок раздраженной усталости — перепуганные взгляды и килотонны липкой жалости в горле тяжелым комом становятся.
Бывший подполковник Карпов — не рефлексирующий придурок и не хренов психолог, но сейчас вспоминает почему-то странный утренний недоразговор и простую убежденность о чужом счастье, вдруг пошатнувшуюся от очень простого вопроса — вопроса, который не задавал себе никогда прежде.
А будешь ли счастлив ты?
========== 10. Время расставлять точки ==========
… назад
Декабрь колкий, снежный, до костей пробирающий холодом — зима будет жесткой.
Вторым снегом летят на узкую тропку сероватые хлопья сигаретного пепла; разросшиеся ели у глухой стены отдела ощетиниваются колючими ветками. Карпов тянет из пачки новую сигарету и, мрачно глядя в смазливое лицо гладенького, пижонски одетого фээсбэшника, думает о том, что запросто мог бы завалить его прямо тут — идеально место. Мог бы… а толку?
— Даже не думай, Карпов, — фээсбэшник усмехается тонкими губами контрастно неприятно, хищно — весь лоск стирается будто ластиком. — Ты же не дурак, понимаешь, что не я сам в одиночку это все придумал. Есть люди, которые давно за тобой наблюдают и в курсе всех твоих выкрутасов. Так что ничего удивительного, что под эту тему решили взять именно тебя. Кандидатура как нельзя более подходящая: мент-оборотень, выбившись в начальники, не выдержал и слетел с катушек. И никаких подозрений. Отсидишь потом пару лет в психушке, и на свободу с чистой совестью. Все довольны и счастливы, да и интересы страны соблюдены. Ты, Карпов, в свое время под себя много нагреб, пора и на благо других потрудиться.
— Других — это тебя, что ли? — презрительно кривится Стас и демонстративно затягивается — сизый прозрачный дым плывет в лицо собеседника. — А знаешь что я тебе скажу на всю эту тему? Пошел ты нахер, майор, вот что. Класть я хотел на чьи-то интересы, понял? И корочки свои знаешь куда засунь? Или ты что, думаешь, если из фэбсов, то бессмертным стал?
— Ну-ну, потише, — собеседник усмехается с явственным превосходством и гнетущий звериный взгляд выдерживает без труда. — Не надо громких фраз. Ты же не думаешь, что я просто так от балды к тебе пришел? Повторю, если ты не услышал: тобой и твоими выходками занимаются давно и плотно. Это ты своих сотрудников можешь дурить как угодно или УСБ, с нашей конторой такое не прокатит. Подумай лучше, что будет, если вдруг это все наружу вылезет. Что с тобой станет, как думаешь? Никаких бабок откупиться не хватит. Так что присядешь ты конкретно, а выйдешь только вперед ногами. Не мне тебе рассказывать, сколько серьезных людей по обе стороны на тебя зуб имеют.
Недокуренная сигарета тонет в рыхлой громаде сугроба; Карпов рывком подается вперед, стискивая руки на воротнике вычурно-дорогого пальто — но собеседник даже не вздрагивает.
— Руки убери. И подумай над тем, что я сказал. Не прощаюсь.
Легко выворачивается из железной хватки и скрывается в густом ледяном сумраке — только затихающий скрип снега под ногами рвет натянутые нервы тишины.
Карпов медленно опускается на притоптанный снег, захлебываясь бессильной звериной злобой.
Ловушка захлопывается с безжалостным скрежетом.
Впервые они встречаются совершенно случайно почти год спустя в одном купе — Катя возвращается из отпуска, Стас — от матери, которую навещал в элитном санатории.
Всю дорогу почти не разговаривают, не считая отдельных вежливо-сухих обезличенных реплик. Катя забирается на верхнюю полку с книжкой; Карпов сидит у окна, бездумно рассматривая кадрами сменяющийся пейзаж, и чуть ли не каждые полчаса выходит в тамбур покурить.
— Станислав Михайлович, у вас что-то случилось? — не выдерживает наконец Лаврова, когда он возвращается в очередной раз. Усаживается, отложив книгу, и смотрит своими апрельскими с цепкостью рентгена.
— Опять в Шерлока Холмса поиграть решила? Выбери другой вариант для демонстрации своих дедуктивных способностей, — огрызается Карпов на автомате — даже злиться нет сил.
— Ну, просто если человек за половину пути выкурил почти целую пачку сигарет… вряд ли это можно считать признаком душевного спокойствия, — Катя заправляет за ухо светлую прядь и легко спархивает вниз, усаживаясь напротив. Протягивает руку, касаясь холодными пальцами его стиснутого кулака, и смотрит с прохладной участливостью — и будь Карпов чуть более наивным и легковерным по отношению к человечеству, непременно повелся бы на ее светлые глазки и ненавязчивую сочувственность в голосе. — Я могу вам чем-то помочь?
— Я сам себе помочь не могу, ты о чем, кукла? — рывком отдергивает руку и скалится заученно-хищно. — Не лезла бы ты во все это, целее будешь.
— Станислав Михайлович…
— Спокойной ночи, — обрывает на полуфразе, поднимаясь резко. Тяжело грохает дверью купе и в этот раз направляется прямиком в вагон-ресторан — повод нажраться вдрабадан более чем уважительный.
Когда он возвращается уже под утро — с неверными от опьянения движениями, но с трезвой на удивление головой — Катя еще спит. Спит легко и спокойно — сном человека, у которого чистая совесть, не израненная до кровавых лохмотьев душа и твердая убежденность в справедливости на сердце, и Карпову только подивиться остается в очередной раз тому, как судьба могла свести его с ней — с человеком с другой планеты, не иначе.
Мягко стучат колеса замедляющего ход поезда — совсем скоро точка прибытия.
И точка невозврата.
С утра у Кати все валится из рук — сбегает кофе, на форменной рубашке остается прокалина от забытого утюга, в самый разгар разговора о новом деле садится мобильный. Заметавшись в суете по квартире, Катя не сразу улавливает в мерном бормотании телевизора хоть какую-то суть — замирает только, когда на экране застывает искаженно-бессмысленное лицо. Словно сквозь вату пробивается взбудораженный голос диктора.
— Страшная трагедия разыгралась этой ночью…
Грохнувшая на пол чашка взрывается осколками, а осознание непоправимого ввинчивается под ребра раскаленным прутом.
========== 11. Воспламенение ==========
Живите для живых,
Мы на земле лишь гости. ©
Впервые за целую вечность Ира просыпается счастливой — абсолютно, безрассудно, безоговорочно. Сентябрьское солнце лазерами остывших лучей режет сквозь тонкую ткань занавесок; от теплых рук Ткачева в собственнически-притягивающем жесте веет какой-то уверенностью и спокойствием — он прижимает ее к себе так, словно ничего дороже и нужней у него нет, не было и не будет уже никогда. И Ире до зарождающихся на подступах к горлу спазмов хочется ему верить.
А еще хочется притиснуться ближе, закрыть глаза и не двигаться — никуда не бежать, ничего не бояться, ни о чем не тревожиться. Вместо этого указательным мягко ведет по линии скул; смотрит на него с внимательной нежностью — запоминает вот таким, утренним, расслабленно-спокойным, но с какой-то неуловимой серьезностью, силой — то, чего не было (или она просто не замечала?) еще недавно.
Рывком поднимается с постели, наспех накидывает на себя первое, что попадается под руку — по всем канонам это оказывается его смятая, пахнущая вчерашним парфюмом футболка. Вдруг понимает, что не хочет больше опасаться, переживать, прятаться — от него, от себя, от всего, что происходит между ними. Хочет просто чувствовать — и плевать ей, заслужила она того или нет.
Полковник Зимина умеет не сомневаться — и сейчас это важнее, чем когда-либо раньше.
На кухне пахнет горячими оладьями, вареньем и кофе. Ира — в его футболке, все еще немного сонная, с наспех забранными в забавный пучок завитками, — выглядит так непривычно по-домашнему трогательно, что Паше думается в первый момент, будто ему это все мерещится. Но когда Ирина поворачивается, улыбаясь как-то очень просто и мягко, с таким обыденным «завтракать будешь?», Ткачев осознает наконец в полной мере: она с ним. Не сбежала, как обычно, оставляя после себя лишь запах духов и блеклые утренние воспоминания, а осталась — и как же Паше хочется верить, что уже насовсем…
— Да черт с ним, — выдыхает, подходя со спины. Тянет ее к себе, ближе, теснее, губами чертит прерывистые линии поцелуев по напрягшейся тонкой шее; считывает волнительно-жадно прерывисто-горячие выдохи. Опомниться не успевает — Ира рывком разворачивается к нему, вцепляясь собственнически в обнаженные плечи; нетерпеливо-властным поцелуем впивается в губы — сумасбродная, сумасшедшая, его.
Паша ловит затуманенно-лихорадочный взгляд захмелевше-янтарных — на миг забывает дышать.
Сдается.
Набрасывается на него дикой изголодавшейся кошкой.
Совсем как вчера — когда пришла неожиданно, незвано, опьянив внезапной весной, безумием, шальным запредельным счастьем. Не та — тихая, податливая, покорная — другая совсем, почти как раньше — неудержимая, яростная, свободная. Желающая властвовать, подчинять, сводить с ума, воспламенять — и гореть, бесконечно-ярко гореть самой, отдавая все — даже если казалось, что ничего уже нет.
И сейчас снова — пламенным вихрем, штормовой волной, ураганом — когда нет ни сил, ни желания думать о чем-то, вообще ничего нет — только вы, вы вместе, неразрывно, накрепко, намертво спаянные — не разделить.
И где-то вне во вздрагивающее стекло дробью бьет холодный осенний дождь, где-то вне что-то бьется, рвется фарфорово-стеклянными осколками; где-то вне трещит по швам безжалостно сминаемая ткань; где-то вне нетерпеливо разрываются телефоны — плевать.
Потом. Не сейчас. Не в этой реальности и не в этой вселенной.
Взрываются.
Осколки разбитых миров складываются фрагментами рваными — и из двух безупречно-правильно складывается одно — одно единственно верное из всех возможных.
Складывается.
Чтобы уже никогда не разбиться.
========== 12. Алыми вспышками ==========
Октябрь обрывками конфетти раскидывает по аллеям засохшие листья; плачет навзрыд холодными ливнями.
Крупные капли по стеклу ползут прозрачными змейками; в прорехах рваных туч — блеклые лучи холодного солнца. И куда ярче, несвоевременно-весенним всполохом, вспыхивают в конце зала ослепительно-рыжие волосы.
— Привет, Зиминух. А я тут тебе кофе заказал, черный без сахара, все как ты любишь.
— Какая галантность! — ожидаемо ехидничает Зимина, вздергивая бровь. — Видимо, тебе что-то от меня ну очень нужно.
Вот сейчас он ее узнает — не ту выцветше-измученную, подбитую, будто угасшую, другую: язвительную, яркую, живую. Даже внешне будто сбросившую десяток лет и неподъемный груз кровавых грехов, легкую и свободную.